Сшитое сердце

Как ни странно, Караско не подошла к невестке. Сидя на другом конце комнаты, она молча смотрела, как та вышивает.

Фраскита работала старательно, ее пальцы касались грубого полотна почтительно и бережно, такое обхождение швеи приберегают для шелка, атласа и парчи. Ее руки ласкали шершавую льняную ткань, как поглаживают кожу. Затем нитка крупно вилась в насыщенном воздухе позднего лета, по белым стенам бежали цветные линии, иголка, блеснув на солнце, ныряла в толщу ткани, оставив за собой крохотный след – мелкий стежок, и малюсенькое пятнышко постепенно росло, заполняя бледное полотно.

Когда невестка вышивала, старуха Караско съеживалась, чтобы ни тень руки, ни тень иглы ни разу не наткнулись на ее иссохшую тень.

Моя мать, вооруженная всего лишь иголкой, заставила крепость сдаться.

Старуха, изумленная этим чудом, не раз – тайком и безмолвно – дарила Фраските лоскутки. Других подарков вдова Караско никогда и никому не делала, а невестка, против всех ожиданий, стала ее единственной гордостью.

Швея, не поднимавшая глаз от работы, не заметила радости на лице старухи, когда на полотне появилась дорожка, пересекающая вышитые синей нитью сумерки, и не увидела улыбки, обнажившей пустой рот, эту страшную беззубую дыру.

Соприкасаясь с красотой, вдова Караско смягчалась с каждым днем. Наверное, не будь для этого слишком поздно, она и разговаривать заново бы научилась.

Но взгляд Фраскиты, чьи глаза всегда устремлены были на дверь, на окно или на тусклую поверхность ткани, которую она неутомимо покрывала вышивкой, стал обращаться внутрь, когда растущий в ее животе ребенок начал шевелиться. И она, забросив работу, умилявшую старуху своим великолепием, целыми днями вслушивалась в эту тайну внутри своего тела, пыталась уловить ее мысли. С первого же движения ребенка она заговорила с ним, используя голос, как иглу, вышивающую ее изнутри.

Повивальные бабки

Врача в деревне не было. Повитухи обихаживали и младенцев, и покойников.

В Сантавеле были две повивальные бабки, которые открывали двери мира.

Они обмывали новорожденных и трупы.

Случалось, что пеленка становилась саваном, что, явившись к постели роженицы, они тотчас закрывали дверь, едва отворившуюся в жизнь, что новорожденного купали в первый и в последний раз или что ребенок, рождаясь, отправлял свою мать на тот свет. Но обе считались лучшими повитухами, какие были в деревне за несколько веков.

У каждой имелись свои секреты. Немолодая, сухопарая акушерка Мария действовала быстро, но уверенно. До родов она несколько раз посещала беременных женщин. Она следила за созреванием животов – так следят за тем, как наливаются плоды на ветках, – и умела, прикасаясь к ним, перевернуть неправильно лежащего ребенка или распознать того, кто проживет недолго, так мало, что ради спасения матери надо оставить его по ту сторону, захлопнуть дверь у него перед носом.

Таких женщин она отправляла к Бланке.

– Мария велела мне идти к вам, похоже, он не жилец, – плакала женщина.

– Не плачь, он вернется. Через три месяца ты снова затяжелеешь, – отвечала толстая цыганка и поила женщину горьким зельем, которое не даст ей уйти вместе с малышом.

Когда Мария видела, что ребенок вскоре станет слишком крупным для того, чтобы выйти, протиснуться через женский таз, Бланка своими травами приближала роды. Двум этим теткам были известны размеры тел всех девушек в деревне.

Лишь немногие, боясь сглаза, предпочитали рожать без помощи. Они закрывались дома, а потом, держа младенца за ножку, звали мужа, чтобы принес чем перерезать пуповину.

Но, как часто случается, когда две фигуры занимают одну и ту же клетку на шахматной доске, деревенская молва каждой из них назначила цвет. Мария слыла святой, а Бланке, при всем уважении к ней, отвели роль черной фигуры – роль ведьмы.

Мария была здешняя, ее посылали в город за перевалом, чтобы она изучила там акушерскую науку, а Бланка была всего-навсего одинокой цыганкой, которую годы назад скитания привели в деревню. Мало-помалу ее признали, но она осталась и навсегда останется чужой.

Мария на первое место ставила гигиену, Бланка – магию. Одна была представительницей будущего и науки, другая – прошлого с его темными, полузабытыми силами. Если смотреть из сегодняшнего дня, они находились на противоположных концах времени. Эти две женщины, при всем взаимном уважении, никогда между собой не разговаривали. Во время родов присутствовала только одна из них. Однако, если дело оборачивалось неладно, одна посылала за другой. И тогда повитухи, не перемолвившись ни словом, действовали слаженно, и очень редко случалось, чтобы они не спасли мать, поскольку для обеих, в отличие от большинства их предшественниц, жизнь женщины была важнее жизни ребенка, – должно быть, их слаженность на этом безмолвном соглашении и держалась.

В дом Караско пришла Мария.

Она заботливо приготовила постель, привычно складывая вчетверо длинными мускулистыми руками изношенные, но чисто выстиранные простыни, расстилая одну поверх другой и тщательно разравнивая. Затем помогла Фраските устроиться и начала массировать ей живот, увещевая кричать во время схваток.

– Не стесняйся, голубушка! Ори громче, чем орала твоя соседка месяц назад, ори так, чтобы вся деревня тебя слышала. Чем больше будет от тебя шума, тем быстрее выйдет младенец и тем он будет здоровее, – наставляла она.

Фраскита послушалась, отдала себя в руки этой жилистой женщины, знавшей свое дело и действовавшей так уверенно. Пока Мария мяла ей живот, а соседки утирали пот с ее багрового лица, она вопила как резаная свинья.

После нескольких часов мучений, когда Фраскита почти потеряла голос, повитуха сказала, что пора.

– Малыш не хочет выходить, придется выгнать его оттуда!

Взяв простыню, она скрутила ее, как веревку, и подозвала двух женщин:

– Идите сюда! Вы обе крепкие, так помогайте! Беритесь за концы простыни и становитесь с двух сторон от кровати. По моему сигналу натягивайте простыню и, двигая ее сверху вниз, изо всех сил давите Фраските на живот. А ты, детка, как почувствуешь, что схватка на подходе, подай мне знак, вдохни, задержи дыхание и тужься. Поняла? Теперь кричать уже не надо, да и голос у тебя пропал, надо только тужиться! Ну!

Фраскита десять минут тужилась как могла, потом сдалась:

– Я больше не могу, у меня не получается, с меня хватит!

Мария посмотрела на нее властно, но без удивления.

– И как же ты хочешь это бросить, дурища? Ты должна вытолкнуть малыша из своего тела, никто не может сделать это за тебя! Ну, давай, еще разок-другой – и будешь тетешкать чудесного младенца! Вот увидишь, какое это счастье…

Фраскита опомнилась и так натужилась, что на лице полопались все мелкие сосуды и кожу усеяли крохотные красные пятнышки.

Наконец ребенок показался, и зрители с воплями разбежались. Мария ухватилась за головку, повернула ее, будто хотела открутить, велела Фраските сделать последнее усилие и высвободила тельце, вынесенное волной. Перерезала серебряный шнур, еще соединявший лилового ребенка с матерью, утопавшей в белых и алых простынях.

– Вот крикунья, эта за словом в карман не полезет! – приговаривала повитуха. – Я окунаю в водку льняную нить, перерезаю пуповину и завязываю двойным узлом. Надежно пришвартовываю ее по эту сторону ворот, чтобы она здесь и осталась! Она чистенькая, это добрый знак! Как ты ее назовешь?

– Ана, как матушку Караско! – ответила Фраскита.

– Хорошо. Ну вот, Анита, я окунаю тебя в лохань с горячей водой, чтобы смыть то, что ты принесла с собой оттуда. Вот и готово! Это еще не все, но поскольку здесь никого не осталось, чтобы мне помочь, то придется заниматься вами обеими одновременно. Потому что это еще не все, голубушка, надо дождаться, пока выйдет послед, и запеленать ребенка. Эти крошки выходят из теплого местечка и легко простужаются! А мы ведь не зря так старались, верно? Вот, подержи-ка ее у себя под одеялом, пока я с тобой разберусь. Ну глянь, разве она не красавица?

Повитуха снова захлопотала в изножье кровати, велела Фраските еще потужиться, и послед шумно плюхнулся в подставленное ведро.

– Вы только посмотрите на этих кумушек! И вот так всегда! Во время родов трещат, забивают мне голову своей болтовней, а как доходит до дела, так ни одной рядом не останется. Едва ребенок покажется – все разбегаются. Они его боятся, от него еще пахнет неведомым, понимаешь ли, он приходит с той стороны. Женский живот – всего лишь прихожая!

Продолжая говорить, она внимательно осматривала плаценту – так гадают по внутренностям животных. Потом снова забрала малышку у матери и, запеленав ее и уложив в деревянную колыбельку, подала Фраските рюмку водки, уселась на стул и сама несколько раз изрядно хлебнула из горлышка.

– Эй, трусихи, возвращайтесь и позовите отца! Пусть придет, надо похоронить послед! – прокричала она.

– Что ты там увидела? – спросила моя мать, показав на ведро.

– А что, по-твоему, я могу там увидеть? Будущее твоего ребенка? Дату его смерти? Вздор! Ничего я там не вижу, кроме хорошего, совершенно целого последа! Все на месте, ни одного недостающего кусочка, и это означает, что ты удачно отделалась, голубушка моя. Кровотечения из-за малышки Аниты у тебя не будет.

Мария, сидевшая на стуле, задрав до колен юбки и большой передник, который надевала по такому случаю, явно устала. Она больше шести часов безотлучно была при моей матери, и это далось ей нелегко. И все же, собравшись с силами, она встала и потянула к себе запачканные простыни:

– Простынями я сама займусь, а то каждый раз, как я их оставляю, из этого такое раздувают. Никому не доверяют их стирать, такие здесь дурацкие суеверия. Кстати, я не видела у твоей постели ни твоей матери, ни старухи Караско. Куда они обе запропастились?

– Караско уже не может подниматься наверх, она дряхлеет, а моя мама не хочет мешать, ты же знаешь, она такая впечатлительная, – сонно пробормотала Фраскита.

Мария сняла передник, увязала его в узел вместе с простынями и, в последний раз с довольным видом взглянув на девочку, широко раскрывшую еще невидящие голубые глаза, прибавила:

– Завтра приду искупать ее, проколоть ей уши и приложить к груди. А ты пока не вставай с постели.

Фраските было спокойно рядом с ее спящей девочкой, она не тревожилась, видя, до чего та крохотная, нежная и хрупкая. Она смотрела на свой перетянутый Марией живот и думала, что вступила в свою женскую жизнь. Лучшее и худшее – два межевых столба брака. Фраскита не узнала рядом с мужем ни того ни другого. Она слушала удары молота, мерно, как часы, бьющего по дереву и по железу. Худшего не случится, ее дети будут расти под стук молота, и сотни колес, выкатившись из рук Хосе, побегут по всем дорогам края.

Смерть старухи

И вот Мария вернулась в дом Караско, где еще пахло молоком.

На этот раз она закрыла ставни, занавесила зеркало, эту ловушку для душ, остановила часы… Она пришла убирать покойника.

Старуха Караско ушла мелкими, неслышными шажками. Это немощное и тираническое тело, столько лет занимавшее так много места, постепенно исчезало.

Однажды утром ее нашли – голышку, вытянувшуюся на большом деревянном кухонном столе. Почти ребенок, хилый ребенок с высохшим, костлявым телом, человеческая былинка, завернутая в вышивку Фраскиты. Она заботливо подтянула сумерки синих нитей к самому подбородку – жалкая попытка спрятаться. Так забиваются под одеяло страшным грозовым вечером.

Караско захотела уйти, укрывшись тонким заслоном красок, в полотняных доспехах, под защитой красоты. Низ ее изможденного лица раздирала безгубая улыбка.

Сколько ей могло быть лет? Этого не знал никто, и никто не потрудился спросить ее об этом или заглянуть в архивы священника. Хосе было тридцать пять, она казалась втрое старше.

Она родилась кривобокой и нелюбимой. Отец перед самой смертью в конце концов сумел от нее отделаться, пристроил ее своему подмастерью. Караско женился на ней, чтобы расплатиться с долгами, и получил все разом: мастерскую, дом и мебель. Как будто оно было прицеплено к крохотной корявой женщине. Ни любви, ни желания, но и без них родился ребенок – Хосе.

Муж клюнул на наживку, не подозревая скрытого в ней прочного крючка, сначала бился, а потом, растеряв силы, покорился воле жены, этого железного создания. И тогда он нашел убежище в своей мастерской, и так же, следом за ним, это сделал его сын. Старуха никогда туда не входила, она лишь указывала им на ее дверь, если они медлили приступать к работе.

Караско верховодила в доме, безжалостно ломая людей, до того дня, когда ее невестка уселась на стул у окна и принялась вышивать. И тогда железо треснуло, показалась скрытая за ним плоть, выступили красные от ржавчины слезы, и старая женщина выбрала кротость тишины, покой и смерть. Ее тело постепенно таяло, и к моменту рождения Аниты она была уже настолько тонкой, настолько легкой, настолько прозрачной, что моя мать могла брать ее на руки и ухаживать за ней, как за больным ребенком.

Несколько месяцев Фраскита согревала в объятиях обеих – крикливую, вертлявую, полную сил, хорошенькую, упитанную малышку и старуху с таким же беззубым, как у девочки, ртом, которая не плакала, не двигалась и ни о чем не просила.

Вскоре молодая женщина стала кормить свекровь, притягивая ее старое лицо к своей груди, – ничего другого она придумать не могла, – и старуха, должно быть впавшая в детство, тихонько сосала пресное молоко. Девочка день ото дня становилась все прожорливее, а старуха день ото дня слабела. Ей довольно было самой малости, чтобы насытиться, она умирала.

Так было до того утра, когда ее нашли мертвой, лежащей на кухонном столе. Она, уже не встававшая со своего кресла, сумела дотащиться и вскарабкаться туда, где ее семья традиционно выставляла напоказ останки своих усопших.

Старуха уступила место девочке, теперь молоко Фраскиты доставалось ей одной.

Мария обмыла жалкое тело, чтобы избавить его от всего связанного с этим миром, и выплеснула воду за порог, тем самым указывая выход душе.

Моя мать, одетая в черное, с белым младенцем на руках, встречала всех жителей деревни, в последний раз пришедших к Караско. Но ни один из них не взглянул на старую мертвую оболочку, и никто, уходя, не говорил о покойнице. Все смотрели на служившую саваном простыню с тончайшей вышивкой и потом несколько дней лишь о ней и толковали.

Фраскита вновь пообещала себе покончить с шитьем, когда могилу старухи осквернили, саван украли, а желтое тело, которое было его сердцевиной, бросили валяться на земле.

Болезнь Хосе

Пока мать умирала, Хосе почти все время проводил в мастерской – казалось, за ее пределами его ничто не интересовало.

Он ни на час не терял из виду свой дом, страдал, если участие в процессии или сломанная ось заставляли его отойти на несколько шагов от него, и никогда не смотрел ни на небо, ни на горизонт, целыми днями мастеря колеса и телеги, которым предстояло катиться по дорогам.

Ко всеобщему удивлению, колесник не прервал работу ради того, чтобы отдать матери последний долг, не был ни на похоронах, ни даже на заупокойных мессах. Он словно и не заметил ни смерти старухи, ни появления на свет дочери, ни в чем не отступил от своих привычек, продолжая повиноваться смолкшему голосу вдовы Караско, по-прежнему слыша бессвязные фразы, которыми она так часто, так больно его жалила, что ранки все еще не затянулись.

И все же после рождения Аниты у него мало-помалу вошло в привычку под вечер прерывать работу и, усевшись на скамью в курятнике за домом, смотреть, как суетится во дворике пернатый народец. Дав себе эти несколько минут передышки, он вставал и снова брался за дело.

Фраскита целый год носила траур, и муж ни разу не отметил, что она в черном. Но однажды утром, выходя из кухни и собираясь пойти в мастерскую, он внезапно осознал, что голос матери умолк. Тишина его ошеломила. Распоряжений не было, и отныне ничто не принуждало его вставать из-за стола и браться за работу. Фраскита увидела, как он замер на месте. Она стряпала обед рядом с остановившимся человеком, тот ничего не ел ни в полдень, ни вечером и в ту ночь не спал рядом с ней.

На следующее утро она не застала его в кухне, но и мастерская была пустой и тихой. В конце концов Фраскита нашла мужа за домом, он сидел на старой скамейке, погрузившись в созерцание птичьего двора.

Моей матери не нравилось, когда пугали ее птиц, но это не помешало Хосе покинуть семью и ремесло и переселиться в курятник.

Теперь Хосе лишь несколько раз в день вставал со своей скамьи и обходил огороженное стенами пространство за домом.

Бессильны были и просьбы моей матери, и ее приказания, и угрозы, и даже советы священника, навестившего его в этом невероятном убежище. Казалось, никакие слова до него уже не доходят.

Моя мать трижды в день приносила ему поесть, мыла его в лохани, одевала потеплее или полегче в зависимости от времени года и убирала экскременты, которые он оставлял в углу двора. Она построила над ним маленький деревянный навес, защищавший его от дождя и от солнца.

Поначалу Фраскита старалась скрывать от деревни внезапное помешательство мужа, успокаивала встревоженных заказчиков, уговаривала потерпеть. Она даже родителям своим не сказала, что их зять выжил из ума.

Но любопытным соседкам тишина в мастерской не давала покоя, и они выискивали малейшую возможность проникнуть в тайну. Все они под разными предлогами перебывали в доме Караско и, не подавая виду, вели свое маленькое расследование. Вскоре они поняли, что им здесь не рады и что во двор их не пустят.

Языки развязались, предположения посыпались самые удивительные: одни утверждали, будто Хосе покинул деревню, другие – что ведьма-жена, та, что венчалась в белом платье и увяла в день свадьбы, в припадке ярости обезглавила его ударом топора. В конце концов женщины убедили мужей, что дело неладно, и отправили в дом Караско небольшую делегацию.

Несколько мужчин, очень официально потребовав, чтобы им дали переговорить с Хосе, разумеется, не ждали, что предполагаемая убийца отведет их в курятник. Фраскита оставила их среди всполошившихся кур. Не добившись ответа от словно бы бесчувственного тела, они извинились за причиненное беспокойство и ушли пристыженные. С тех пор о колеснике в деревне не заговаривали, и никто больше не купил у моей матери ни одного яйца.

За те два года, что Хосе прожил среди пернатых, он совершил удивительное путешествие по ступеням птичьего общества.

Напуганные его появлением куры поначалу жались к петухам в полной неразберихе перьев, помета и пыли. Но вскоре молчаливый верзила перестал вызывать у них беспокойство, огромный петух, повелитель курятника, стал подбираться все ближе к новому предмету, торчавшему посреди двора как чурбан, а там и все остальные последовали его примеру. Даже самая слабая курочка, глядя на других, осмелилась клевать подметки Хосе. Тот сидел истуканом, их не отгонял, и вскоре эти вольности стали привычными, так что матери, пытавшейся спасти его башмаки, приходилось время от времени самой гонять кур.

На птичьем дворе петухи господствуют над курами, но и у самцов, и у самок существует предельно строгая иерархия, прямая лестница от самого сильного до самого слабого. Курица с нижней ступеньки подчиняется всем остальным членам общества, а петух, которого возраст, сила и стать вознесли на самый верх, обладает всей полнотой власти над своими подданными.

Меньше чем за месяц усердного посещения мира пернатых моему отцу удалось в него втереться и, хоть у него не было ни единого перышка, стать одним из членов куриного общества. Затем он скатывался со ступеньки на ступеньку до тех пор, пока не сравнялся с самой слабой курицей. Покинув человеческий статус, он превратился не в петуха, а в убогую курочку. Моей матери приходилось стоять рядом с ним, пока он клевал свой корм, не то его миску разграбили бы всем курятником.

Это впечатляющее падение на уровне птичьего двора продолжалось больше полутора лет. Хосе так долго терпел унижения от домашней птицы, что Фраскита в конце концов отчаялась и уже не верила, что когда-нибудь разум к нему вернется. Понемногу глаза у него словно бы округлились, а голова выдвинулась вперед. Он прижимал согнутые руки к телу и все время подергивал плечами.

Моя мать бессильно наблюдала за его метаморфозой.

Она уже не старалась поддерживать дом на плаву, перестала вышивать, не виделась с родителями, не выходила из дома, но она говорила.

Говорила с безмолвным мужем, сидящим среди кур, подробно рассказывала ему о своей повседневной жизни, об успехах Аниты, болтала о пустяках. Прежде не смевшая и двух слов ему сказать, теперь она не стеснялась говорить обо всем, рассказывать о чем угодно – о своем посвящении, о том, как ей нравится вышивать, о том, какие чувства испытывает к тканям, к ниткам, к вещам, которые надо латать и штопать. И про шкатулку она ему рассказала и даже призналась, что ее влекло к нему до того, как они поженились.

Говорила Фраскита и с дочерью, с самого первого дня. Моя старшая сестра Анита еще до рождения купалась в словах. Среди прочего Фраскита рассказала ей и свою историю. Она вышивала рассказы по канве самых обычных вещей и была неистощима на эти истории.

Анита, будто захлебнувшись в потоке речи швеи, не произносила ни слова, но, в отличие от бабушки Франсиски, которую начинала беспокоить немота бойкой и смышленой малышки, Фраскита не придавала этому значения. Она так хорошо понимала дочку, что обходилась и без слов, жест, взгляд, улыбка – и все ясно.

Примерно тогда же под ее окнами снова заиграл аккордеон.

Вдова Караско умела вести дом, и ее невестке хватило денег на все то время, что муж провел на птичьем дворе. Но большую Лусию, чьи дела пошли в гору, финансовое положение Фраскиты заботило.

Деревенские парни не смели даром валять по кустам красивую шлюху с тех пор, как она подобрала бродячего пса, до того свирепого, что всякий, пытавшийся уйти, не заплатив, рисковал остаться без штанов.

До Лусии долетали разговоры о прекрасной невесте, увядшей в день свадьбы, и она, зная, что больше никто на помощь Фраските не придет, нашла способ дать ей немного денег – принялась есть яйца.

Она покупала их дюжинами, и Фраскита с каждым днем все сильнее удивлялась такой прожорливости. Но ни одна из них ни о чем другую не спрашивала.

Встречаясь каждый день, они обменивались лишь несколькими необходимыми словами: здоровались, одна спрашивала, сколько надо яиц, другая – сколько с нее причитается, и на этом все.

Однако они не сразу расходились, подолгу стояли молча и вздыхали.

Швея с нетерпением ждала этих встреч, размерявших ее жизнь, и не могла уснуть, если вечером аккордеон был занят где-то еще и не приходил ее убаюкать.

Однажды, кормя мужа, моя мать почувствовала, как по его хребту пробежала дрожь. Хосе уже не смотрел в одну точку, что-то в нем пробуждалось, он начал размахивать руками, отгоняя кур. Первой жертвой стала часто донимавшая его маленькая рыжая курочка, которую обижали другие. Когда он пнул ее, она подскочила и с кудахтаньем пустилась улепетывать. Больше она к нему не подходила, только косилась издали.

Он взобрался на первую ступеньку.

За полгода он поднялся на самый верх, обгоняя каждую курицу и задирая каждого петуха, от самого слабого до самого сильного. Одолев первые ступеньки, он без особого труда подчинил себе всех пернатых. Только с хозяином курятника ему пришлось попотеть, человек и птица изрядно друг друга пощипали. Фраскита лечила обоих противников – и пестрого красавца-петуха, ошеломленного тем, что его свергли с престола, и молчуна, возглавившего теперь куриное общество и, наверное, все еще считавшего себя птицей.

Теперь ни один самец не мог безнаказанно топтать курицу – человек-петух на него налетал, заставляя наглеца поплатиться за оскорбление величества.

Моя мать, все более пристально наблюдавшая за воинскими подвигами мужа, встревожилась, заметив, что ни одно подложенное под наседку яйцо не наклевывается. Увидев, что ни один цыпленок не вылупился, она не стала стряпать из собранных яиц, а в ярости их перебила.

Возмущенная новым поведением мужа, она теперь кормила его нехотя, мыла грубо и, хотя два года перед тем упорно старалась его разговорить, ни слова больше ему не сказала.

И вот когда она уже собиралась свернуть шеи всем своим курам, муж снова на нее поглядел.

Он сидел голышом, опустив ноги в таз, и, пока она терла ему живот, член и ляжки, внезапно отвлекся от куриных перышек и засмотрелся на длинные темные волосы жены. Моя мать тотчас заметила пробудившийся у мужа интерес, подняла глаза на его пышущее вожделением лицо, но, увидев, как он по-птичьи дергает головой, со всех ног бросилась в дом.

Голый муж погнался за ней, настиг на лестнице, схватил, и его член долго тыкался в юбки, неуклюже пробираясь к ней. И пока человек-петух стонал у нее за спиной, она не кричала, помня о спящей Аните.