скачать книгу бесплатно
Она просидела там до вечера, хотя и слышала, как Камилла кричит её имя на всю улицу. Очень болела челюсть и под глазом. Когда стемнело, вышла.
У неё оказался вывих челюсти и гематома под глазом. На следующий день Камилла объявила ей, что теперь Марфа будет жить у бабушки. Её приезда ждали со дня на день.
Миша даже не попросил прощения.
Через несколько дней они с бабушкой уехали в Город. Через два года сюда же перебралась и Камилла с детьми, где и осталась навсегда.
Глава 3. Предсказание лекарши
Несмотря на январь, день такой яркий, что, поставь солнечный луч на землю, он будет стоять, как ложка в сметане, пока не истлеет. Странно, что снег не тает ни на сантиметр. Не течет ни единая лунка, и даже гололед не трескается, не идет лучиками, а навалившимся вечером лишь становится ещё более гладким и прозрачным.
Камилла выходит из автобуса и идёт к дому дорогой, по обе стороны которой – высокий забор тополей.
Дважды в год эта тропа опасна. В июне она кажется настоящим испытанием – белая пелена застит глаза, и даже дома, после душа, горожанин находит у себя в волосах и одежде белые скатавшиеся комочки – лазутчики с тополя.
Говорили, что когда невесомые тополиные гости попадают в рот, меняется вкус пищи. И человек долгое время испытывает отвращение к еде, которой всегда наслаждался. А если пушинка попадает в глаз, начинает видеть изнанку людей. Тот, с кем это когда-то случилось, никогда больше здесь не ходит. Даже если дом его сразу за аллеей, дает круг и подходит к нему с другой стороны.
И сейчас, в январе немногие решались ступить на эту гладкую, как голова таксы, поверхность. Глянешь под ноги, и кажется, будто над пропастью стоишь, на толстом стекле.
Никто не слышал, чтобы кто-то провалился под лёд. Но страх сильнее: что если именно сейчас, именно под тобой пропасть распахнет голодную пасть?
Камилла не слушала подобные глупости. Как-никак, она была человеком-деревом.
Если дорога ведет прямо к дому, то обходить нет надобности. Волшебный тополиный пух много лет облеплял её с ног до головы, и ничто в ней не менялось: она всегда видела и изнанку людей. Но никогда не была сбита с толку чужими пороками.
О людях-деревьях, об их сущности ангелов-предсказателей и о том, что приходят они только перед переломами, знала она из старых книжек. Узнавали таких людей по метке – между бровей появлялась морщинка: человек с поднятыми руками. Да по ангельскому нраву, ибо само Божественное через этого проводника давало знать: ничего не бойтесь – все погибнут, а Я буду с вами. Метка означает божественную защиту и саму жизнь. Мостом между ними был всегда человек-дерево.
И как всякий мост, выполнив дело, сгорал.
Но морщина на межбровье человека-дерева могла меняться. Последний раз человек – дерево проявился перед Мировой войной. Это был мальчик, и седая борода начала у него расти, как только он шагнул в пору пубертата.
Сам был ангел – никогда у него не было ни одной худой мысли, ни женщины. Но как возмужал он, изменился, и метка его изменилась: глянули на него и ужаснулись. «Человек» на морщинке между бровей был не с понятыми руками, а с опущенными. Тогда, на ночном собрании, один из старейшин, ныне покойный брат лекарши Аннины, встал и сказал:
– Будет война большая. Но наша сторона – правая. Горожане могут смело идти в бой – не погибнет ни один, кроме тех, кто побежит первым.
Много ночей женщины города расшивали перчатки и платки для мужей, сыновей братьев. На платке – человек с поднятыми руками – для защиты. Платок всегда будет у сердца. На перчатках – стрела – для победного боя. А как только последний платок и последняя перчатка были готовы, за дело принялись набиватели амулетов. Также несколько ночей рисовали они иглами и краской два знака на телах воинов: на груди для защиты и на ладонях для победы без страха.
И как только последний рисунок нанесли на тело, началась Мировая война.
Та война забрала со света миллионы молодых мужчин, но ни один мужчина их города не погиб на той войне. И никто не бежал с поля брани.
После той войны не рождались больше подобные прежним людям-деревьям. Город снова тёк ровной своей жизнью, и каждый знал, что пока нет человека-дерева, ничего не произойдет.
Красная Луна таяла. А вечером Камилла, смывая с лица и тела трудный день, посмотрела в зеркало и застыла, залюбовалась новой морщиной в виде фигурки человека с поднятыми руками у себя между бровей.
* * *
Ещё один человек, кроме Камиллы, не боялся ходить через старые тополя ни в июньскую пургу, ни по январскому зеркальному безмолвию. Это была Аннина, старая лекарша.
Сколько ей было лет, никто толком не знал. Она принимала роды у многих местных женщин, лечила их детей, не выписывая им горсти таблеток, а нацарапав на каком-нибудь клочке две – три фразы, отпускала с Богом.
Лечила она и саму Камиллу, когда та была маленькая. И её дочерей, и кажется, даже мать.
Только себя саму не могла она излечить: жила она долго с той же самой болезнью, от которой умерла молодая троюродная сестренка Камиллы. Сама Аннина говорила, что давно не живёт, только «топает да лопает», и того ей вполне достаточно, что солнце каждый день слепит ей глаза. Да и того, что до сих пор она созерцает красоту мира слабым бесцветным зрачком.
Рассудок сдавал, уступая яркой чувствительности к малейшему колебанию чужой плоти, будь то гулкий топот табуна в горах или жгучий резкий аромат чьей-то ненависти. Или любви.
К несчастью, язык лекарши жил своей жизнью: почуяв лёгкую волну, которую со временем она научилась отличать от похожих, лекарша тут же вываливала на голову несчастному, словно вареную лапшу с кипятком на дуршлаг, всё.
К счастью, такие моменты бывали редки.
Камилла ступила на лёд и увидела худую, как высохшая папироса, фигуру лекарши. Покачиваясь на ногах – палках, закутанная в десять шалей, сверкая белым, в тон снегу, лицом, с кожей, натянутой прямо на кости, та шла навстречу.
Они сошлись. Потёк обычный разговор о детях своих и чужих. И лекарша уже чувствовала покалывание на макушке, ползущее вниз, к шее, к лицу. Её словно одевали в кокон из тончайшей кольчуги, сквозь которую не было уже видно ни огромных деревьев, ни глаз Камиллы.
– Знаешь, мне приснилось сегодня, что у меня на лбу вырос рог, – говорила Камилла. – Он цвета моей кожи и органично исходит из меня. Рог рос, и на нем появились плоды. А потом я сама стала рогом, и плоды росли на мне. Плоды такие сочные и хотелось их съесть.
Аннина посмотрела на яркое солнце.
– Органично исходит… Где такое слово узнала, соседка? Ты скажи, что за парень у Марфы твоей?
Камилла опустила глаза. Парень был неплохой, только дочь за него отдавать совсем не хотелось. Она уговаривала Марфу порвать с ним. Но Марфа всегда была упрямицей не хуже ослицы. Как приклеил кто её к этому парню.
Камилла смирилась, молчала. Вглядывалась в лицо этого парня, которого выбрала дочь. И никак не могла разглядеть его черты: они расплывались, как в том сне, превращаясь в белое пятно, в молоко, разлитое на столе. Когда поворачивался к ней, и с его стороны, со стороны пятна, слышался голос, её охватывало беспокойство, Но вместо того, чтобы прогнать из своего дома человека с пятном вместо лица, она наливала ему чай.
Его звали Лион.
– Камилла, – начала Аннина, – помнишь, что ты человек-дерево?
Камилла кивнула.
– Судьба человека-дерева в мирное время – жертва. Кому хотелось съесть плоды, говоришь?
– Мне.
– А съедят другие.
Камилла охнула, закрыла рот рукой.
– Когда рождается девочка-первенец у ребенка человека-дерева, а это будет девочка, кто-то в семье умирает. А если у Марфы родится девочка?
Камилла вскинулась. Выдохнула воздух, ставший горячим.
– И отсчёт пойдет, соседка… Выпьет жизнь твою младенец еще во чреве будучи… Так что бди, не спускай глаз с неё. Запри дома, если надо. Убей, если придётся. Хочешь, я разведу? Так, что больше не сойдутся?
– Что вы говорите такое, Анина? – задохнулась Камилла.
– Ну смотри, – голос лекарши стал гортанным, словно она стала птицей, – Выбирать придется: или ты, или она.
На тополиной аллее воцарилась гробовая тишь.
Глава 4. Марфушенька-душенька. Цвет легкого безумия
Посвящается сумасшедшему уличному рисовальщику
Граница на замке, ключ в сундуке,
сундук в реке, река в рукаве,
рукав зашит, шов трещит,
кто его распустит,
век по свету мыкаться будет.
Марфа уже не помнила позапрошлой осени, когда сгорала последним листом. Максим в её жизнь больше не возвращался, а его жена больше не приходила Марфе во снах.
В ту пору почти каждую ночь в сумерках кто-то хохотал, отрывисто, словно безумец.
Осень брела по ослепшим улицам с застывшими домами, выпускала из-под узловатых пальцев туман и разбрасывала его по никогда не высыхающим болотам, заглядывала в окна. Старая, неприкаянная, с растрепанными космами, бродила она по ледяной уже земле, и словно напуганная окриком, ошалело оглядывалась: нет ли кого рядом. Не было.
Не было для нее смерти, лишь сумерки с утра и до ночи тянулись шлейфом за её ветхим платьем, уже пахнувшем гнилью.
Она, как и все, ждала снега. Но вместо снега пришла беда.
Беда, подобно наваждению, шла мимо болотистой дороги в черном пальто и ботинках на толстой подошве. Поднялась на третий этаж, позвонила в дверь и застыла перед Марфой с улыбкой существа, принёсшего спасение.
* * *
Весь октябрь Марфа пролежала дома с осложнением после ангины. Лекарша Аннина, сославшись на крайнюю занятость, посоветовала Камилле нанять за умеренную плату другого врача. Камилла, конечно, знала, что дело не в пациентах: Аннина всё чаще, особенно по ночам, мучилась приступами внезапного безразличия и ожидания смерти. Но молча согласилась.
Врача звали Максимом Евгеньевичем. Это был невысокий мужчина с каштановой копной волос и несколько развязной манерой разговора.
О прошлом его красавицы жены в городе говорили шепотом, восхищенным и таинственным. Были у них сыновья-погодки, шести и семи лет.
После третьего визита в семью доктор разрешил называть его просто Максимом.
– К чему эти отчества? Как будто в обед мне сто лет.
Марфа ехидно подумала: «А сколько же…»
Максим ставил Марфе укол в скрытую мышцу на шее, делал особые сложные компрессы. После этого давал пилюлю синего цвета. Ждал восемнадцать минут и разводил в стакане порошок, полученный им от Аннины, который окрашивал воду тоже в синий. И после того, как Марфа с отвращением выпивала раствор, уходил.
Однажды Максим, в очередной раз вынимая стонущую Марфу из объятий плотного панциря компресса, рассказывал, как опасна бывает ангина и какие она дает осложнения на почки.
… – и девушка не смогла родить, представляешь? Казалось бы, какая-то ангина, которую все привыкли считать чуть ли не детской болезнью…
– А у меня одноклассница умерла в родах… – буркнула Марфа.
Максим скрутил растерзанные пластины компресса в жгут, посмотрел на часы: оставалось ещё пятнадцать минут. Нужно было себя занять, и он скосил глаза на печальную, покрытую тонким слоем пыли, гитару.
– Позволите?
– А Вы играете?
– Что ты! Это моя первая любовь.
Максим перебирал струны, пока не означился мотив. Марфе он показался знакомым. Песенка про то, что ни в чём на этом свете нет смысла и, вроде как, и быть не может[8 - Вероятно, речь идет о композиции «Nothing else matter» группы «Metallica»]. Мирон однажды пел эту песню для Марии на испанском: надеялся, что в ней проснется интерес к испанскому. Наивный.
– Слова забыл, – улыбнулся Максим губами, – когда-то всю «Металлику» наизусть знал.
И запел неожиданно низко:
– У шамана три руки
и крыло из-за плеча,
от дыхания его
разгорается свеча….[9 - Композиция «У шамана три руки» группы «Пикник».]
Между задравшейся брючиной и носком виднелась голая волосатая щиколотка.
– У шамана три руки
мир вокруг, как темный зал,
на ладонях золотых
нарисованы глаза.
Марфа застыла, словно большое хмурое изваяние. Незнакомая песня, незнакомый голос парня с каштановой челкой. Она смотрела на руки со странно длинными пальцами, что перебирали струны, лицо, шею, снова лицо, снова пальцы.
Он поднял лицо, улыбнулся. Марфа растянула рот в улыбке, подумала: вот бы он так всегда сидел и усмехался.
Но он отставил гитару и потянулся к склянке с порошком.
– Здорово, – выдавила Марфа.
Едва касаясь ложкой стенок стакана, он размешивал раствор.
Теперь она следила за его жестами. Манера разговаривать, которая раньше казалась ей вульгарной, стала даже нравиться. Она повторяла его жесты. Например, объясняя, крутила пальцами, как веером. Не так, как бандиты в 90-е, а так, как мальчуган что-то объясняет в песочнице товарищу. И чувствовала себя уже не Марфой, а доктором.
Однажды, когда он размешивал раствор для инъекции, заметила на его шее маленькое черное пятно. Отвернулась и принужденно зевнула. Ей захотелось иметь у себя на теле такое же пятно.
Между процедурами они вели разговоры, которые после разбирались Марфой по косточкам.
Максим:
