Том второй

Помимо агрессивно-животного желания не пустить чужака на свою территорию существовала и более серьёзная подоплёка разгоравшегося конфликта. Во-первых, процесс по иску областной администрации к начинающему журналисту должен был стать жупелом для других своевольников, чтобы ещё раз убедились: за непослушание их обязательно накажут без снисхождения и срока давности; любое неповиновение немедленно повлечёт за собой суровую кару, от каковой не спасёт ничьё покровительство. А во-вторых, предстоявший суд рассматривался в области как поле битвы, на котором руководство региона собиралось показать федералам свою силу, недвусмысленно заявить о своих законных интересах и неотъемлемых правах на контролируемый кусок государственного пирога. Местное чиновничество вылезало из окопов и поднималось в контратаку. А как же иначе? Время от времени надо напоминать центральной власти о необходимости учитывать в проводимой политике устремления автохтонных управленцев. И в самом деле, сложилась до обидного несправедливая, алогичная ситуация. Федеральная власть в погоне за телевизионными картинками счастливой жизни народа, за благостной статистикой спускает «на места» процентовки голосования, разнарядки по введению в строй инновационных объектов, по освоению инвестиций, но при этом забывает, кто добивается чаемых рейтингов и презентуемых достижений. Ведь не из Москвы же приезжают начальники в какой-нибудь Волчехренск открывать наноцех по производству нанопамперсов, и не московский требовательный баритон даёт накачку председателю участковой избирательной комиссии в случае недостаточно триумфальной победы на выборах партии власти. А раз так, то извольте делиться своими столичными привилегиями и центровыми доходами. В этом был смысл послания (или как там говорят по-модному? месседжа, что ли?), направленного московской камарилье регионалами, собиравшимися растерзать писаку, посмевшего тявкать на хозяина. Поэтому суетилось вокруг суда над Саней множество чиновной рыбёшки, а где-то далеко за стаями мелочи угадывалось скольжение грозной тени крупной рыбы – губернатора.

Саня, высаживаясь на перрон вокзала родного города с задорным десантом юристов-журналистов, ещё не подозревал, что угодил между столичным молотом и провинциальной наковальней. Парень с ощущением бесшабашного азарта являлся на заседания суда, а после них строчил едкие отчёты о тупости и неуклюжести областной фемиды для интернет-приложения к своей газете. Наиболее интересные повороты дела освещались редакцией и в бумажном формате, так что Санино имя приобретало известность. А кроме растущей популярности ещё одно грело душу: приятно было осознавать беспроигрышность своей позиции, ощущать надёжную страховку со стороны влиятельных лиц и при этом представляться ущемлённым в правах защитником гуманистических ценностей. Иногда на улице или в общественном транспорте Саня ловил на себе ободряющие взгляды, несколько раз к нему подходили незнакомые люди со словами поддержки и сочувствия. «Вот ведь, – думал Саня, – есть в нашей профессии радостные моменты! Верит же народ, до сих пор верит, что кто-то за него переживает, для его блага старается… Может, так оно и надо, чтобы подобные иллюзии всё же жили в обществе?» Несколько дней именинное настроение не покидало Саню, и каждую свободную минуту он стремился проводить на публике: фланировал по знакомым улицам, устраивал разгульные встречи со старыми приятелями, активно общался с сочувствующими горожанами.

В таком весёлом расположении духа Саня решил навестить коллег по еженедельнику, в котором работал до переезда в Москву. И когда блудный сын журналистики ступил под редакционную сень, сердце его забилось от нахлынувших воспоминаний, от удовольствия узнавания. Ничего здесь не изменилось: всё та же ядовито-канареечная краска на стенах, предмет постоянных шуток представителей второй древнейшей профессии, изгалявшихся по поводу «жёлтой прессы» и «жёлтого дома», всё те же авизо и распоряжения на доске объявлений, всё те же люди… Неожиданно для самого себя Саня ощутил, что прикипел душой ко всему этому. И нелегко было смириться с возраставшей отчуждённостью от привычного, но уже невозвратимого, ведь кое-кто из газетчиков постарался не заметить, не узнать бывшего сотрудника. Впрочем, некоторые, проходя мимо, приветствовали его или даже вступали в короткие ни к чему не обязывающие разговоры о том, как устроился парень на новом месте, как у него с жильём, о том, что у них всё по-старому, никаких перемен… Про судебное разбирательство никто и словом не обмолвился. Саня прошёл по всему длинному, извилистому коридору, который заканчивался тупиком – кабинетом главного редактора. Постоял здесь секунду, разглядывая витиеватую табличку на дверях, и направился в обратный путь, решив заглянуть в отдел, где некогда трудился. И тут всё осталось без изменений! На столах неразобранные кипы бумаг, письма, фотографии, Юля Витальевна поблёскивает модными очками за своим столом, Мишка сидит за компьютером с видом обречённого на казнь мученика.

– О! Привет! – оживлённо воскликнул Мишка, обрадовавшись не столько приходу коллеги, сколько поводу отложить работу на неопределённый срок. Но в следующую секунду, безо всякого перехода, не меняя тона, сообщил, что его давно уже ждут корректоры, и испарился. Саня присел к столу на своё прежнее место и долго смотрел на Юлю Витальевну. Он не думал сейчас про её отступничество: трудно ожидать самопожертвования от той, с кем сошёлся не по любви, а из карьерных соображений, с кем и сам не был кристально честен. Глядя на неё, Саня, скорее, удивлялся: как это он в своё время оказался в одной постели с этой немолодой и некрасивой женщиной? Вспоминался давний зимний вечер, когда Саня отправился провожать начальницу после какого-то корпоративного торжества. Во дворе её дома, в беседке, где они присели покурить, Юля вдруг склонила голову к нему на грудь. Влажный от таявшего снега длинный ворс её меховой шапки лёг Сане на лицо, забился в ноздрю. Это было неприятно, хотелось чихать. Но хуже всего было то, что доводил до тошноты исходивший от шапки стойкий запах табака, смешанный с запахом мокрой шерсти. И вот, вместо того, чтобы оттолкнуть Юлю Витальевну, Саня приобнял её за плечи… Какое уж после этого морализаторство!

Бывшие любовники разглядывали друг друга, не произнося ни слова, и чем дольше продолжалось молчание, тем очевиднее становилось, что Сане следует встать и с достоинством удалиться. Однако он никак не мог решиться на это – глупым казалось уйти, ничего не сказав. Впрочем, и вопрос, заданный после затянувшейся паузы, оказался на редкость глупым:

– Юль, ну а чего так?

– А как? А как ты хотел? – Юля ответила мгновенно, как будто только и ждала от него подобной невнятицы. – Сам свалил из города, а нам за тебя отдуваться? Нет уж!..

Редакторша на секунду запнулась, подбирая слова, а потом вдруг резко и зло добавила: «Да пошёл ты…» и выскочила в коридор, оставив Саню в сиротливом недоумении.

В другой раз ощущение своей ненужности и даже вредоносности для окружающих кольнуло сердце через несколько дней. Как-то вечером после очередного изматывающего своей нудностью и абсурдом заседания суда Саня, которому наскучило таскаться по городу, решил заглянуть к Багдасаряну, автору памятного письма, послужившего источником всех перипетий. Журналист поднялся по лестничным пролётам подъезда, носившего следы скоропалительного косметического ремонта, позвонил в квартиру, где уже был однажды, готовя материал к публикации. Багдасарян отворил дверь и замер на пороге. Саня рассчитывал, что его встретят как героя, как защитника, но инженер смотрел на незваного гостя словно баран на новые ворота и не только не приглашал войти, но вообще не произносил ни слова. Взгляд его отражал ужас, смешанный с недоумением и, пожалуй, даже обидой. «Не узнал, что ли? Или ошалел от неожиданности?» – подумал Саня и раскрыл было рот, рассчитывая сгладить возникшую неловкость хотя бы приветствием, но тут Багдасарян громко засопел, часто-часто заморгал, будто собираясь заплакать. В следующий момент дверь стремительно закрылась, оставив Саню перед смутным и причудливо искажённым собственным отражением на свежевыкрашенной нитрокраской плоскости. Эхо негостеприимного хлопка ещё мгновение витало в кубатуре подъезда, затем и оно отлетело, а понуро стоящий на площадке чужак переживал конфуз в полном одиночестве.

После этого случая у Сани родилось ощущение, что кто-то расчётливый и злобный предвосхищает все его дальнейшие действия. Неведомый соглядатай не только предвидел каждый новый шаг журналиста, но и явно обыгрывал его, нещадно «давя на психику». Однажды после очередного заседания суда к Сане подошла молодая женщина, сидевшая на слушании позади представителя истца. (Саня даже знал её когда-то, вот только не припоминал, где они могли познакомиться: то ли в детском саду вместе были, то ли в летнем лагере?) Подошла и безо всяких предисловий обрушила на парня упрёки в непатриотичности, в снобизме, зазнайстве, безжалостности… Говорила женщина надрывно, как будто в самом деле внезапно преисполнилась благородного негодования, а её неподвижные глаза-буравчики больно кололись. В первую минуту Саня оторопел от напора, в следующий момент в голову заползла мыслишка, что его визави в чём-то права, а затем неожиданно захотелось с ней согласиться, откровенно объяснить, как возникла ситуация, приведшая к такому неутешительному исходу. Настолько вдруг потянуло выговориться перед знакомой незнакомкой, что пришлось усилием воли сдерживать себя. В ответ на это усилие дикой кошкой метнулось в душе тоскливо-когтистое желание перечить, неистребимый врождённый дух противоречия заставил Саню разразиться ответной тирадой в защиту бесправных жителей разрушающихся домов. Собеседница резко развернулась и ушла, не дослушав. «Дураки какие, – подумал Саня о людях, подославших эту обвинительницу. – На что рассчитывают? На позабытое общее прошлое? Что они думают: я теперь должен растаять?» В том, что он на мгновение и впрямь подтаял, не хотелось признаваться даже себе самому.

Тем же вечером в квартире Саниных родителей, где молодой человек остановился на время процесса, стали раздаваться неприятные телефонные звонки. Сначала кто-то молчал и бросал трубку, потом притворно вкрадчивые голоса принялись сыпать предостережениями и смутными угрозами. Мать и отец с землистыми от волнения лицами умоляли сына отказаться от дальнейшей борьбы, предлагали даже разные варианты выплаты взыскиваемого по суду штрафа, вплоть до самых несуразных, вроде продажи своей жилплощади и переезда на дачу. Старикам всё казалось, что ещё можно откупиться от надвигавшейся беды.

Каждый день длительного судебного разбирательства приносил новые неприятные эмоции. Дело вязло в трясине подробностей, и становилось очевидным, что провинциальная юриспруденция своей неспешностью и рутиной одолевает напор приезжих ухарей. Разговорчивые помощники Сани из Москвы приуныли, оказавшись в захолустной обстановке. К тому же стало понятно, что дело далеко не такое плёвое, как им представлялось перед командировкой – линия защиты прогибалась, процесс стал пробуксовывать, затягиваться, интерес к нему притуплялся.

Саня психовал, не желая мириться с участью подсудимого. Если бы не было рядом группы поддержки, если бы не боялся испортить так удачно начавшуюся карьеру столичного журналиста, он уже отказался бы от противостояния с властью. Нажим, оказываемый на него, был несильный, но действенный, и ответчик начал уже продумывать, как можно будет выйти из игры без потери репутации, без ущерба для имиджа. Но беспроигрышного варианта не находилось. Саня негодовал на чиновников, затеявших с ним такую жестокую и бесталанную игру: «Ну предложите мне достойный выход! Я уже готов. Нет, идиоты они и есть идиоты. Ничего путного не умеют делать!»

Кроме нервного возбуждения ещё одно обстоятельство придавало Сане сил, позволяло не терять надежду на то, что сможет ещё перетерпеть, переупрямить, выиграть: он видел, что и противная сторона достаточно измотана затяжным процессом. Судья, разбиравшая Санино дело, от заседания к заседанию становилась всё беспокойнее, желчнее. Ей пора было выносить постановление, а ушлые москвичи цеплялись к каждой формулировке, козыряли своей начитанностью, опытностью. Это задевало самолюбие не в меньшей степени, чем необходимость выполнять заказ губернатора. А куда денешься?! Хотелось скорее скинуть с себя удавку ответственности, переложить решение на суд вышестоящей инстанции, и пусть там разбираются, если захотят. Пусть даже сделают ей выговор за некачественное ведение процесса, но только возьмут на себя бремя окончательного приговора. И судья, не выверив досконально свою позицию, поспешила назначить заседание, на котором мучительная для всех тягомотина должна была, наконец, прекратиться.

Здание суда располагалось неподалёку от того дома, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Подходя к дворцу правосудия, Саня и его присные с язвительными улыбочками отметили: за время, прошедшее после начала слушания, образец сталинского ампира был покрашен ядовитой зелёной краской, лепнина ярко белела, крыша щеголяла новым шифером, а на одном из крошечных декоративных балкончиков появилась спутниковая «тарелка». Рядом с ней красовался написанный от руки плакат: «Спасибо за уют!» «Подготовились, гады!» – отметил про себя Саня.

Этот судный день был особенно утомителен монотонностью. Всё так же дудел в свою дуду прокурор, всё так же Санины адвокаты изощрялись в правовой казуистике и красноречии, всё так же упорствовала судья в неприятии очевидных обстоятельств. Перспектива благоприятного для Сани исхода становилась всё более и более сомнительной, и журналист с бессильной злобой осознавал, что, очевидно, стал битой картой в игре, изначально сулившей соблазнительный куш.

Ближе к вечеру был объявлен перерыв. Саня вышел на облицованное гранитом крыльцо. Сигаретный дым показался горек, как вкус поражения. Раздражал запах свежей краски, которой был покрыт фасад злополучного дома напротив. Напоминая флаг чужой страны, трепетал на ветру лист ватмана с надписью «Спасибо за уют!» Рядом с Саней защёлкала зажигалка, прошёл мимо, кивнув из-за дымовой завесы, Зеленко – один из сотрудников администрации, знакомый Сане ещё по прежним редакционным заданиям. Геннадий Степанович иногда помогал начинающему корреспонденту, порой «сливал» интересную информацию, от чего-то предостерегал, что-то советовал. Саня считал Геннадия Степановича одним из немногих толковых людей в бюрократической среде: и человеческие качества тот не до конца растерял, да и продиктованное опытом взвешенное отношение к жизни вызывало симпатию. Чиновник и газетчик постепенно перешли на «ты» (хотя администратор был значительно старше), почти подружились. Но после прерванного на несколько месяцев общения, после начала суда Зеленко делал вид, что не знаком с молодым человеком. Поэтому появление его рядом Саня расценил как знак того, что Геннадию Степановичу, видимо, поручено донести до опального журналиста что-нибудь важное. Тогда Саня сам пошёл на контакт, обронив между затяжками как бы нехотя:

– Что скажешь, Степаныч?

– Да что говорить… Ты сам не маленький, понимаешь, что творишь, – без какой бы то ни было заинтересованности отозвался Зеленко. – Брось ты это дело. Ничего у тебя не получится. Московские тебя кинут, а наши не отстанут. Будешь штраф выплачивать – никто не поможет. Пока ещё можно договориться. Отойди в сторону, найди в Москве другую работу, да и всё.

Степаныч говорил тихо, как бы сам с собой, глядя в пространство, но налетевший порыв ветра отнёс струйку табачного дыма прямо в лицо, отчего Зеленко прищурился, отвернулся в сторону и тут перехватил потерянный взгляд прежнего знакомца. Грустноватая и чуть сочувствующая усмешка промелькнула на лице старого аппаратчика.

– Ты что… ждёшь каких-то конкретных предложений? – Обратился он к Сане. – Брось! Просто сдавайся и беги. Никто с тобой церемониться не будет. Ты тут на фиг никому не нужен. Сам о себе думай. И учти, меня никто ни на что не уполномочивал.

– Врёшь ты, врёшь, Степаныч! – Саня разгневался вдруг и всерьёз. – Не зря ты около меня трёшься. У вас без расчёта ничего не делается. Только я тебя слушать не стану. И передай тем, кто тебя подослал, что я их не боюсь.

– И давно ты таким смелым и принципиальным стал? Мне-то не втирай! Не знаю я тебя, что ли? В нашем городе все спят под одним одеялом, так что подноготная твоя известна.

– Ты же неглупый мужик, Степаныч! Очнись же ты! Вам всем пора очнуться. Оглянись вокруг! Ведь эти ваши свежевыкрашенные дома скоро падать начнут! Люди же погибнут! А вы всё набиваете, набиваете карманы, всё наживаетесь за счёт этих несчастных. Совесть-то должна же проснуться когда-нибудь! Да добро бы вы обогатились чрезмерно, а то всего вашего воровства хватает на шпильки жёнам да на лифчики любовницам. Мало того, что народ не цените, так и себя ни в грош не ставите. Ведь это стыдно, стыдно!

Праведный гнев душил Саню, он был настолько пассионарен, произнося свою филиппику, что пафос его подействовал даже на такого чиновного зубра, как Зеленко: тот стал как-то затравленно оглядываться по сторонам. А Саня продолжал наседать:

– Вот посмотри на эти дома, посмотри! Люди в них не живут, а мучаются на жалких квадратных метрах, а скоро эти дома для них могилой станут. Это же понимать надо! Ведь разваливается всё на глазах. Это же надо сейчас предотвратить, сейчас, пока не поздно!

В запале обвинительной речи Саня размашисто жестикулировал, указывая на окружающие постройки. И тут по мановению его руки одно из зданий – не тот дом, в котором чуть было не пострадала внучка Багдасаряна, а возведённый в брежневскую эпоху серый двухэтажный чертог, стоявший чуть ближе, – стало с гулом рассыпаться. Саня обернулся на шум и увидал на ладони своей растопыренной пятерни, патетически указывавшей на ветхий квартал, разрушавшуюся панельную коробку. Ужасающая фантасмагория продолжалась секунду, не более, но то была самая длинная секунда в жизни Сани.

Давшее осадку строение имело сложную судьбу. Изначально в нём располагался детский сад. В девяностые, когда всем стало наплевать и на детей, и на сады, здесь разместили сотрудников отдела образования Советского района города. Потом показалось кому-то, что слишком много места для мелких клерков – не по статусу. И «подселили» к ним детскую спортивную школу, благо на первом этаже сохранились помещения, в которых можно было заниматься с малышами. Одно из таких помещений открылось взору Сани за панелью, отвалившейся так же легко, как стенка карточного домика.

Мальчики и девочки в белых маечках и чёрных трусиках, поставивши руки на пояс, двигались по кругу. Дети с удивлением глядели на открывшийся вдруг их взорам городской пейзаж, но не останавливались, доверчиво полагая, что так надо. Не успел разобраться, что происходит, и тренер, командовавший: «Раз… раз! Смотрите на Настю! Молодец!» С этими словами юноша с крепким торсом повернулся, и остолбенел, встретившись взглядом с Саней. Спортсмен глубоко вдохнул, чтобы отдать новую команду, но в этот момент рухнула оставшаяся часть стены, скрыв всю промелькнувшую картину за клубами строительной пыли.

Всё это вершилось так замедленно, так по-киношному, что Саня в пылу спора с Зеленко не сразу осознал, чему стал свидетелем. В нём по-прежнему кипело возмущение, он подыскивал аргументы, чтобы втолковать Геннадию Степановичу свою позицию, сердился на себя за то, что не сразу находил нужные слова. Разрушавшееся здание воспринималось лишь удачной иллюстрацией к высказанным обвинениям, и молодой человек как-то даже вдохновился происходящим – это подтверждало его правоту. Он возвысил голос и с торжественной убедительностью провозгласил:

– Вот видишь! Видишь! Надо всего этого избежать сейчас, пока страшного ещё не случилось!

И только произнеся эту реплику, Саня осмыслил, что всё как раз случилось, случилось нечто настолько страшное, что и думать об этом не хотелось. До конца ещё не веря в реальность чудовищного события, произошедшего у него на глазах, журналист замолчал и требовательно смотрел на Зеленко, как бы ожидая от него разубеждения, но опрокинувшееся лицо чиновника лишь удостоверяло, что творящийся кошмар не наваждение и не дурной сон. Степаныч побелел, поперхнулся сигаретным дымом, отшвырнул окурок, как бы стараясь этим жестом оттолкнуть от себя пугающее зрелище, и с выпученными глазами и трясущейся челюстью бросился бежать. Какое-то время Саня тупо смотрел туда, где только что стоял его собеседник. Потом, боясь бросить взгляд на место катастрофы, зафиксировав голову до такой степени неподвижно, что свело мышцы шеи, повернувшись всем корпусом, механически переставляя ноги, вошёл в вестибюль здания суда. Передвигаясь словно робот, Саня направился к сидевшим за стеклянной перегородкой людям из своей московской компании. Те, уставившись на мерцавшую «плазму», не заметили его приближения, а предельный режим громкости мешал им услышать грохот обвала. Правозащитники и журналисты с азартом обсуждали новостной сюжет местного телевидения, в котором привычно восхваляли губернатора, приписав ему заслуги совсем другого человека. Один из адвокатов, позади которого остановился Саня, оглянулся и подмигнул ему в полной уверенности, что отсутствующее выражение лица клиента является реакцией на увиденное по «ящику».

– Знаешь уже? Лихо, да? – самодовольно улыбаясь, проговорил юрист. – Ну, ничего, мы их уделаем! Вот увидишь: уде-елаем!

– Там…, – проговорил Саня, неопределённо и робко разводя руками. – Там…

Он больше не в силах был произнести ничего. «Там…твердил он, – там… там…» Он повторял это бессчётное количество раз. Поднялись со своих мест и подошли к Сане его компаньоны, тормошили парня, пытаясь разобраться, в чём дело. Кто-то ворвался в вестибюль с улицы и страшно кричал, призывая на помощь. Все, кто здесь находился, включая дежурного милиционера, бросились вон, и Саня остался один. Он, не мигая, глядел на телевизионный экран, с которого что-то вещал губернатор, и повторял лишь одно: «Там… там… там…»

Как бы не так

«Старый Арбат» – ароматные слова, словно утренний кофе отпускника, проснувшегося рано (без будильника, по привычке, по привычке уработавшейся ломовой клячи), но непосредственно по пробуждении вспомнившего, что спешить некуда, можно понежиться в постельке, а вместо того чтобы второпях давиться растворимой бурдой, пытаясь очередной дозой кофеина понудить организм к производственной активности, – заварить себе чашечку крепкого тягучего напитка и выпить небольшими медленными глотками. В такие-то вот внезапно неспешные минуты, до слезы ясно осознав, что впереди у тебя двухнедельная вечность, исполненная безмятежной неги, и можно поистине насладиться кофе, постичь умом своим, для чего Господь спустил на землю усеянные небольшими зеленоватыми зёрнышками ароматные кусты, для чего вразумил людей сушить, обжаривать и молоть эти зёрнышки.

Что же касается Арбата, то и его прелесть сполна раскрывается тоже утром. Не в лиловых сумерках, пронизанных первыми вспышками неоновых искр центрового гламурного безумия, и не в пору ночной ресторанно-таксистской свистопляски, и, само собой, не днём, когда нескончаемая толпа, достигнув верхнего экстремума в своём бесконтрольном размножении, сродственном размножению раковых клеток, начинает пухнуть, подниматься, как дрожжевое тесто, затапливать всё пространство узкой улицы по вторые-третьи этажи домов… Нет, утром, утречком, в конце лета. Не самым даже ранним утром, когда уже вовсю трудится районное отделение банка сбережений, тогда как расположившиеся по соседству магазинчики, сами названия которых есть антоним бережливости, только лишь позёвывают дверными проёмами, нехотя раздвигают жестяные веки витринных жалюзи. Именно, утром, когда первые торговцы сувенирами начинают раскладывать на прилавках аляповатые безделушки, ожидая интуристов, ошалевших от московского широкого разгула и потому нежадных; когда уличные художники ещё не успели повсюду расставить и развесить свои картинки – хитрые силки на несостоявшихся Джоконд из провинции. Утором, когда патентованная метла дворника-таджика уже взвихрила с мостовых предписанное управдомом количество пыли, которая теперь стоит в воздухе, подрагивает в розовато-золотистых солнечных лучах, помогая высветить, подчеркнуть столичные объёмы да средневековую кривоколенность окрестных кварталов. Конечно же, утром, когда интеллигентски рефлексирующую арбатскую тишину бесцеремонно загоняет в подъезды визгливый, чудно интонированный диалог (впрочем, не так странен пронзительно громкий разговор, как его участники: непостижимым образом явившаяся из диких степей в центр мегаполиса скифская каменная баба с плоским круглым ликом – но, разумеется, живая, наиживейшая, поминутно поправляющая на грубо вытесанных грудях и ягодицах фанерные листы с меню ближайшего ресторана – и раздающий рекламные листовки негр). Итак, говорю я вам, утром, когда лениво разбредаются по своим рабочим местам на панели странные персонажи, словно бы явившиеся из отлетающих в небеса тревожно-томительных снов горожан: позёвывающие зазывалы в костюмах а-ля рюсс, потрёпанные бутафорские пираты, церемониймейстеры в камзолах и сбившихся набок париках, склонные к педофилии гигантские поролоновые куклы… Словом, в тот час, когда Арбат находится в руках своих профессиональных хранителей, а праздно-любопытной публики пока, к всеобщей радости, мало.