Лемурия

Пигафетта, досточтимый историк экспедиции Магеллана, считал, что Карвахо бросил Серрано, чтобы не возвращать капитану перешедшее к нему верховное командование, но, возможно, также и потому, что опасался предательства со стороны островитян. Возможно, уместно упомянуть и то, что отплытие состоялось 1 мая 1521 года от Рождества Христова; несколькими днями ранее сам Магеллан расстался с жизнью на острове Мактан близ Себу, пав под натиском копий и дубин островных жителей. Профессору Остен-Зекеру так и не удалось выяснить, как манускрипт Хуана Серрано оказался в монастыре Санта-Эсперанса. Можно было бы предположить, что какой-нибудь испанский моряк в более позднее время обнаружил документ у местных жителей и получил разрешение привезти его в Южную Америку, где тот и пополнил монастырское имущество.

Что ж, пришло время ознакомиться непосредственно с рукописью – в довольно точно подготовленном, практически дословном переводе.

Во имя Бога Отца, Сына и Святого Духа! Аминь!

Я, Хуан Серрано, первый капитан «Сантьяго», а затем и «Консепсьона», пишу эти строки перед лицом неминуемой смерти, без надежды, что их когда-либо прочтет кто-то из моих соотечественников. Если, по милости Божьей и благодаря чуду, мою рукопись найдет испанец или португалец (на последних я вовсе не держу зла, тем более что сам я португалец по происхождению) – он, возможно, сможет понять из нее, сколь многого способен достичь дьявол в искушении нас, бедных грешников. Люди – слабые создания, и к скончанию дней их ведут странные дороги… Если это вообще будет возможно в будущем – помолитесь за мою бедную душу в церкви Марии-де-ла-Виктории-де-Триана в Севилье, где Магеллан получил королевский штандарт из рук Санчо Мартинеса де Лейвы.

После того как мои товарищи были убиты из-за предательства короля острова Себу, меня отвели на берег, но, несмотря на то что я всячески умолял людей на судне вызволить меня, они не заплатили за меня выкуп. Пришлось наблюдать, как мои бывшие спутники поднимают якорь и разворачивают нос корабля в противоположную сторону от суши. И это – вопреки тому, что Хуан Карвахо был моим крестником и с поднятой рукой клялся доброй памятью своей матери и ранами Христа, что не бросит меня на произвол судьбы на острове! Когда я увидел, что мои мольбы не могут заставить их вернуться, я впал в страшную ярость и отчаяние – и начал проклинать Испанию, своих товарищей и самого себя; и я попросил Бога, чтобы Он в самый ранний день Страшного Суда призвал Хуана Карвахо к ответу за состояние моей души. Я также надеялся, что мое проклятие вскоре принесет хворь и смерть этому ужасному и преступному человеку, моему крестнику.

Итак, я остался один на острове Себу, и мои похитители снова отвели меня в деревню, чтобы их король мог решить, что со мной делать. Вокруг меня собралась огромная толпа мужчин, женщин и детей; они бросали в меня грязью, ракушками и камнями, разбивая мне лицо и лоб в кровь. Я был полон решимости показать этим людям, что я не боюсь их и готов умереть. Я шел с прямой спиной, зажатый парой могучих стражей. Итак, меня доставили в большую хижину короля, где был устроен пир и где нас схватили. Вокруг нее в землю было вбито несколько кольев, увенчанных телами моих товарищей по высадке. Когда мы вошли в хижину, я увидел короля, лежащего на своей кровати, а рядом с ним на земле – человеческое тело. Подойдя поближе, я узнал Дуарте Барбозу – он, как и я, был только ранен при захвате в плен.

Тело моего товарища было вспорото, так что я мог видеть внутренности и все, что их наполняло. Король засовывал обе руки в кошмарную рану, выдирая пригоршни мяса и жира – и запихивая все это себе в рот. Дуарте Барбоза был все еще жив, он так жалобно стонал и хныкал; глядя на меня, он заклинал меня всеми святыми и Вечным Престолом убить его. Но руки мои были связаны, да так туго, что плечи норовили вот-вот выскочить из суставов. Не могу не упомянуть о том, что Дуарте Барбоза сам разжег ненависть к себе дикарей – как я должен их называть, хотя все они приняли святое крещение, – тем, что слишком сильно донимал молодых женщин острова, что было вполне ему присуще; и не все они шли с ним на контакт так же охотно, как он – с ними. Однако прежде гнев туземцев таился под спудом – покуда Магеллан держал их в покорности и повиновении словом и делом.

Тем временем король повернулся ко мне и произнес несколько слов на своем языке. Затем ко мне подошел Энрике, раб Магеллана из Малайзии. Он следовал за своим хозяином из Португалии и Испании, а затем повидал почти всю землю, пока снова не оказался рядом со своей родиной. После смерти Магеллана он отдалился от нас.

Энрике, понимавший язык острова Себу и выступавший нашим посредником, перевел мне слова короля, говорившего, что поведение моих товарищей доказывает недостойную природу представителей испанского народа, трусливо и вероломно отказавшегося не то что отбить, но даже и выкупить одного из своих сынов. Разумеется, меня такое утверждение уязвило, и я попросил Энрике передать королю, что он первый подал худший пример злобы и несговорчивости. Он ведь дал Магеллану клятву быть послушным королю Испании! По милостивому Божьему провидению он принял святое крещение и даже отказался от своего прежнего языческого имени «Раджа Хумабон», нарекшись «Карло» в честь нашего короля. Но, как доказала судьба, презренный язычник не изменяет своей низменной природе, да и вдобавок горазд лгать. На это король только поморщился и ответил, что его королевское величество Карл V его никогда не интересовал; ему было все равно – ну а мне достаточно взглянуть на моего спутника, Дуарте Барбозу, чтобы понять, что со мной будет дальше. Король хлопнул в свои толстые ладоши, и вошли две девушки. На них были только юбочки из листьев, обернутые вокруг бедер, и дикарские бусы на шеях. Одна из них, держа в руке каменный нож, начала медленно танцевать вокруг окровавленного тела Дуарте Барбозы. Ее движения делались все неистовее и развратнее, и в какой-то момент она даже бесстыдно уселась умирающему бедняге Дуарту на лицо. Пытка продолжалась несколько минут; Дуарте хрипел и елозил под ней – но потом король подал жрице знак, и она вонзила лезвие ножа в сердце Барбозы. Стоны и хрипы вмиг смолкли, и я вознес молитву во имя моего небесного покровителя – в знак благодарности за то, что товарищ наконец-то избавлен от ужасных мук.

Меня вывели из хижины. Проходя мимо столбов с телами, я пересчитал их и понял, что одного не хватает. Двадцать семь человек сошли на берег, но Хуан Карвахо и боцман тут же вернулись на судно, заявив, что не доверяют местным жителям. Энрике перешел на сторону врагов; Барбоза все еще лежал в хижине; я все еще был жив, и, по-видимому, кто-то еще под номером «двадцать два» укрывался неподалеку, избежав расправы. У меня не было времени заметить или определить что-либо еще, ибо в следующее же мгновение меня втолкнули в хижину и накрепко привязали к столбу – да так, что веревки до крови впивались в кожу.

Под вечер явился слуга Энрике и, усевшись напротив меня, принялся рассказывать, какой конец уготовили мне дикари. «Все население острова радуется скорой расправе над тобой, собака», – бросил он мне в лицо; притом глаза его безумно сверкали, а лицо до такой степени перекосилось, что я даже испугался – а не сам ли Сатана корчит рожи передо мной? Еще Энрике признался, что с помощью четырех остальных королей острова Себу замыслил предательство и склонил к оному Хумабона, и теперь несказанно счастлив, что наконец-то отомстил за насильственный увоз с родины и долгие годы неволи. Именно тогда я понял, что и этот раб, даже будучи крещен и наречен христианским именем, оказался еще одним убежденным язычником.

Он ушел от меня ночью, и в хижину вошли две девушки; первой была та, что убила Дуарте Барбозу. Они сели слева и справа от меня, держа в руках каменные ножи, и я понял, что они были назначены моими охранницами. Но перед хижиной я все еще слышал голоса мужчин и знал, что они всяко постараются предотвратить побег. Да и потом, я был так слаб от сильной кровопотери и от полученного удара камнем по темени, едва не оставившего меня с дырой в черепе, что и думать не мог о высвобождении. Слабость вскорости сморила меня, и в добром сне мне явился прекрасный город Севилья. Об руку с доньей Мерседес я шел в церковь Санта-Мария-де-ла-Виктория. Однажды донья погладила меня по лицу так нежно и сладко, что я вспыхнул от стыда и задался вопросом, что же эта женщина чувствует ко мне.

Но затем я проснулся от резких криков, похожих на грай гигантской птицы. Когда я пришел в себя, то заметил две вещи: крики доносятся откуда-то сверху, с крыши хижины, а мягкая и теплая рука все еще с любовью гладит мое лицо. Но в хижине царил такой мрак, что я не мог разобрать хозяйку руки – верно, одну из моих охранниц; никто, кроме женщин, не способен на столь легкие и бережные касания. Тем временем крики с крыши продолжались, такие ужасные и сверхъестественные, что собаки вокруг хижины запаниковали и начали выть, словно от страха. Прошло совсем немного времени, прежде чем ласки прекратились и обе девушки заговорили друг с другом в темноте. Затем они завели тихую песнь, чудесным образом проникшую и в мое сердце, укрепившую мой дух и едва не заставившую прослезиться. Когда крики на крыше смолкли и осталась только эта песня, меня вскоре охватил глубокий сон, продлившийся до самого рассвета.

С восходом солнца мои стражницы ушли, и их место заняла четверка королевских воинов с копьями и дубинками. Они проверили, не ослабли ли мои путы. Энрике принес мне немного хлеба и жареную курицу. Мясо он запихивал мне в рот кусочек за кусочком, чтобы я восстановил как следует силы и пребывал в хорошей форме перед окончательной расправой – ее предатель, конечно же, не преминул описать в наиболее отвратительных и ярких красках. Я поел и отказался дать ему какой-либо ответ, когда этот иуда в очередной раз поинтересовался, не знаю ли я, где скрывается священник Педро де Вальдеррама, тоже сошедший на берег, но доселе не обнаруженный. Все мои мысли были устремлены только к грядущей ночи – интересно, принесет ли она еще какие-нибудь нежные ласки и песни?

С наступлением темноты девушки с каменными ножами вернулись, сменив на посту четверку воинов. Они следовали языческому обычаю, и только – на путаные институты жречества мы уже достаточно навидались в Индии и на других землях, открытых по всему земному шару португальцами. Девушки общались лишь друг с другом, не удостаивая меня даже взглядом. После того как они уселись слева и справа от меня, та, что сидела справа, приготовила для меня некое питье, слив вместе содержимое нескольких сосудов. Девушка пробормотала над ним какое-то заклятье, после чего они обе тоже выпили.

Я был полон решимости не заснуть, чтобы выяснить, какая из девушек питает ко мне участие. Но мне пришлось прождать почти до полуночи прежде, чем я ощутил, как моего плеча осторожно коснулась чья-то рука. Она медленно скользнула вдоль шеи, и внезапно я почувствовал холод каменного ножа, упершегося мне в горло, перепугавшись несказанно от перспективы умереть впотьмах. Но нож лишь рассек веревку, затянутую у меня на шее и затруднявшую дыхание. Вскоре путы спали у меня с рук и ног. Теперь я был совершенно свободен – но медлил пошевелиться, полагая, что вызволившая меня рука подаст мне знак, как вести себя дальше.

Вскоре с крыши хижины понесся тот же ужасный грай, что и вчера, и собаки сызнова принялись выть и скулить. Забряцали копья, всполошенный гул голосов окружил нас – и я услышал топот целой оравы убегающих вдаль мужчин. Спустя долгое время я ощутил, как чья-то рука схватила меня за плечо и рывком поставила на ноги. Меня подвели к дальнему концу хижины, к прорезанной в стене дыре, и я с великой радостью вдохнул свежий воздух ночи. Было так темно, что я не мог различить в моей проводнице ничего, кроме ее силуэта и белых полос на нем – глиной жрицы острова Себу расписывали себе грудь, поясницу и ноги, и теперь эта природная краска слегка светилась под ярким светом небес.

Мы проскользнули между деревенскими хижинами в сторону горы, пока не оказались в лесу. Здесь мы немного передохнули, и девушка начала что-то тихо говорить, но я не мог ответить ей иначе, как по-испански, и поблагодарил ее за то, что она спасла меня. Затем мы пошли дальше и, выйдя из леса перед рассветом, оказались осиянны только что взошедшей луной. Мы укрылись на широкой, покрытой травой равнине. В этом же сиянии я узнал свою проводницу – девушку, сидевшую рядом со мной справа. Что случилось с другой, я узнаю только позже, а пока упомяну лишь насущные подозрения – той в питье было подмешано одурманивающее снадобье, погрузившее ее в глубокий сон.

Путешествие через высокие травяные заросли равнины оказалось для меня трудным и хлопотным, так как моя раненая голова и распухшие ноги плохо воспринимали дневную жару. Увидев, что я не в силах идти дальше, девушка устроила привал у воды, промыла мне рану и наложила повязку, нарвав широких листьев из своей юбки; затем она принесла мне травы, чьим соком натерла нагноившиеся места на руках и ногах, где веревки врезались в кожу. Это принесло мне немалое облегчение, и вскоре я мог идти дальше. На нашем пути встречались многочисленные деревья, чьи странные по форме листья делились на две соединенные части, напоминающие крылья; такие листья прикреплялись к ветвям тонкими острыми черешками, а из-под них торчал красный шип. Стоило их только немного потревожить, как сдвоенная листва легко отрывалась от ветки и начинала парить по воздуху, жаля своим красноватым шипом почище какого-нибудь гнусного насекомого. И все же я решил, что это обычные листья-колючки, а не какие-то живые мимикрирующие организмы. Ближе к вечеру мы взобрались на крутую гору и в сумерках вышли к узкому ущелью. По нему нам пришлось бродить около часа. Оттуда мы вышли на ровное плато, устланное травой как ковром. Тьма пала стремительно, как занавес, и проводница взяла меня за руку. Я запомнил, как мы пробирались сквозь призрачные очертания арок и колонн, будто очутились в сердце некрополя, где прошлое глядит в глаза вечности. Ночлег мы нашли у руин колоссального каменного дома, подкрепившись фруктами – дарами природы, сорванными моей спутницей с близлежащих кустов. Утомленный дорогой, я пробудился только в тот час, когда солнце уже вовсю властвовало на небосклоне.

Продрав глаза, я заподозрил было, что они лгут мне, но – нет! Кругом простирался заброшенный город с останками крепостных стен и башен, колоннад и фонтанов. Но что более всего поразило меня – все вышеперечисленное изготовлено было из чистого золота, сияющего, словно тысяча солнц! Мы будто оказались в эпицентре золотого вулкана. Я знал, что этот металл не ценится на открытых нами островах, и Магеллан, этот мудрый змий, запретил открыто выказывать алчность, дабы не выдать нашей заинтересованности. Но я и представить не мог, что может существовать подобное богатство! В сравнении с лачугами у побережья эти некогда величественные строения, сокрушенные гневом природы, казались творением иной цивилизации, существовавшей до потопа, до начала времен. Среди руин возвышались гигантские идолы, стражи былого – с глазами и ожерельями из драгоценных камней. Уверен, всего за один такой камешек можно было приобрести целый дом в Севилье – например, подобный тому, где жила донья Мерседес. Впоследствии, когда Залайя – так звали мою спасительницу – научила меня языку своего народа, я узнал, что ее соплеменники издавна знали о существовании города, однако не отваживались туда заходить, ибо считали, что там обитают демоны. Когда же я спросил у нее, почему же она пренебрегла бытующим поверьем, Залайя лишь рассмеялась и вместо ответа поцеловала меня в губы, на манер испанских женщин. Мы сошлись и стали жить как супруги, вместе, как только я осознал, что ради меня она презрела опасность навлечь гнев соплеменников и рисковала жизнью, вызволяя меня во имя чистой любви. И если кто-то, кто прочтет манускрипт, решит, будто я польстился на типичную безобразную островную дикарку – что ж, читатель, смею заверить тебя, что женщины острова Себу по красоте ни в чем не уступают европейкам. У них гладкая и нежная кожа – не черная, а чуть бронзоватая; их голоса на диво мелодичны, а пение ласкает слух.

Сначала моя Залайя, как и другие женщины племени, носила в ушах большие кусочки дерева и разрисовывала себя красной и белой глинами; но она сняла деревянные серьги и перестала краситься после того, как я однажды сказал ей, что мне не нравятся такого рода украшения. Она была покладистой и компетентной во всем, всегда прислушивалась ко мне – и я часто задавался вопросом, не обознался ли я, приняв ее именно за ту жрицу, что после разнузданного танца пронзила каменным ножом сердце Дуарте Барбозы. Мы жили в золотом городе, чьи окрестности изобиловали фруктами и дичью, долгое время, почти полгода – не ища другого места, не зная тревог и не навлекая гнева небес на этом жарком и счастливом участке земли. И если вначале я думал о своих путешествиях и о своей родине с тоской, то позже осознал, что они стираются из памяти. Телесное стало заботить меня куда больше, чем духовное, и я уподобился животному или даже растению. Не хочу говорить о том, что могло бы со мной случиться и до какого уровня забывчивости дьявол довел бы меня, если бы однажды не произошло нечто, о чем я поведаю ниже. Порой мне кажется, что этот фрагмент моего бытия не мог быть отмечен исключительно печатью Нечистого – скорее, то, что произошло впоследствии, подверглось его наущению. Сейчас я нахожусь в большом замешательстве, и моя душа все еще никак не может понять, что мне следует делать со всем этим знанием. Вот почему я желаю однажды, незадолго до своей смерти, вознести искреннюю молитву моему небесному покровителю, чтобы, если будет на то Его воля, душа моя легко, без урочных мук, отделилась от тела – и чтобы кривотолки и сомнения более не переполняли меня. Итак, прошло, наверное, полгода после моего освобождения, а мы все еще не видели других людей, когда однажды утром, едва выйдя из дома, Залайя вбежала обратно в наш домик из веток и листвы. Она закричала, что видела, как кто-то прятался в кустах и крался вокруг развалин. Я немедленно последовал за ней – и вот нашим глазам предстал человек, в сумерках так осторожно пробиравшийся сквозь кусты, что я успел разглядеть его только мельком. Я схватил свое копье, увенчанное заточенным камнем, чтобы убить этого тихого лазутчика, если он вдруг приблизится. Но как только человек вышел из тени, я узнал нашего священника Педро де Вальдерраму. Я-то думал, его убили вместе с остальными! Одежда его была сильно изорвана, лицо обрамляла густая борода, но он стоял передо мной живой, и пока я наблюдал за ним, он огляделся, и его взгляд упал на наши золотые руины. Затем он опустился на колени и высоко поднял руки, словно в молитве, и в этот момент я подошел и поприветствовал его. Но он громко закричал, упал наземь и закрыл лицо руками, так что мне пришлось долго втолковывать ему, что я – настоящий Хуан Серрано, его земляк. Позже я понял, почему он не признал меня – в момент бегства из одежды на мне была одна только рубаха, и позже Залайя сплела для меня некое подобие килта из сушеных длинных листьев. Мои давно не стриженные волосы и загоревшая до бронзового оттенка кожа довершили образ типичного дикаря. Но золотой город, приютившим меня и Залайю, поразил святого отца куда больше, чем моя вопиющая первобытность; он заявил, что все богатства ранее открытых земель не могут сравниться с этими сокровищами. Он набил все карманы кусками золота, то и дело вынимал и разглядывал их – будто забыв, что этот металл здесь буквально повсюду. После того как мы привели его в нашу хижину, он объяснил, что его спас Чилатун, брат короля – тот самый, коего дон Педро возвратил к жизни крещением и молитвой. Этот человек был очень болен, когда мы прибыли на остров, и не разговаривал четыре дня. Маги и жрецы богов не смогли победить болезнь, но сразу же после крещения и после того, как дон Педро прочитал над ним молитву, он почувствовал себя лучше и через короткое время полностью исцелился. Из чувства благодарности Чилатун тогда сохранил жизнь капеллану, отведя его в свой собственный дом, откуда тот затем сбежал в лес, а затем – на эту гору.

Я был вне себя от радости, что нашел родственную душу, но Залайю явно смущало то, что дон Педро не очень-то рад ее обществу и держится с ней надменно. Пришлось мне всячески утешать бедняжку! Ночью после прибытия святого отца я снова услыхал ужасный и жалобный крик птицы возле нашей хижины. Поняв, что Залайя рядом со мной не спит, я спросил ее, что это за ночная нечисть. Пришлось долго упрашивать ее поделиться со мной знанием! Оказалось, это некая «птица-дьявол». Темными ночами эта коварная бестия тихо прокрадывается в человеческое жилье; если кто-то спит с открытым ртом – тому она прямо в горло запускает свой длинный и тонкий клюв и вырывает с корнем язык, принимая его за лакомого червячка. Жертва, понятное дело, захлебывается спросонья кровью. Иногда птица-дьявол выдает себя таким вот мерзким криком; само ее присутствие считается чем-то непотребным, и именно поэтому в тот раз даже стражники, караулившие меня, убежали в страхе.

– Слишком часто слышать эту птицу – к несчастью, – подвела своему рассказу итог моя прекрасная дикарка.

Я посмеялся над столь очевидным суеверием и спросил:

– Неужто ты думаешь, что какая-то мифическая тварь способна накаркать нам беду?

Вместо ответа Залайя сжала мои ладони в своих – и поцеловала так пылко, как умеют только самые преданные испанские леди.

На следующий день дон Педро, походив по развалинам, вернулся к нам в таком явном и сильном замешательстве, что я понял – мысль о горах золота наконец-то уложилась в его сознании… и вскружила ему голову. Все, о чем он мог говорить, – о «неизмеримых» грудах драгоценного металла.

– Эти сокровища стоят больше, чем все достославное королевство Кастилия! – бросил он, когда в тот вечер мы оба поднялись на возвышенность, откуда открывался панорамный вид на заросшую травой равнину и бескрайний океан. – Подумайте только, сколь многое можно приобрести, имея такой запас золота… запас золота, валяющийся здесь преступно бесхозным! Мы с вами, друг мой, – богатейшие люди в мире. Но много ли толку от золота там, где оно нисколько не ценится?

Его воспаленная фантазия рисовала все новые картины роскошной жизни в Севилье, где все почитали бы нас и дивились нам. Когда же я возразил, что лелеять подобные мечты бессмысленно, ибо мы никогда не сможем покинуть остров, он заявил, что «сватовство к дикарке» плохо сказалось на мне – мол, я позабыл все честолюбивые помыслы и то, что наилучшая стезя – путь христианина.

– Даже представить себе не могу эту туземку крещеной, – презрительно процедил он.

– Ну и напрасно, – возразил я. – Это вполне возможно, ибо Залайя поступилась своим старым жреческим саном ради меня. Ее душа теперь открыта любой вере.

– Так почему же вы до сих пор не настояли на ее крещении? Недопустимо вам жить во грехе с язычницей. Ибо всяк язычник лишен милости Божией и обречен на муки в аду!

– Дайте ей время, святой отец, – мягко возразил я. – Я благодарен ей за спасение моей жизни и не хочу сейчас на нее давить. Считайте это жестом своеобразной признательности. Уверен, позже она сама заинтересуется вашей верой, если вы проявите две христианские добродетели – смиренность и любовь к ближнему!

– Хороша признательность! – фыркнул дон Педро. – Обречь спасшую вас от телесной гибели женщину на погибель духовную!..

Эти слова меня убедили, и я принял все меры к тому, чтобы уговорить Залайю принять христианскую веру. Она не противилась и сказала, хоть и с долей грусти, что принимает мою волю. Дон Педро окрестил ее, нарек Терезой и сочетал нас узами брака. В дальнейшем он продолжал усердно наставлять ее в вопросах веры; от меня же потребовал соорудить из пары брусьев, скрепленных веревкой из коры, крест. Пред этим символом мы молились по утрам и вечерам. Тут стоит упомянуть, что, сходя на берег, святой отец взял с собой икону Пречистой Девы, а также молитвенник – и даже в своем изгнанничестве сберег эти реликвии. В конце молитвослова, из коего дон нередко читал нам вслух, оказалось немало чистых листов для пометок. На них я и пишу теперь сей рассказ.

…Что и говорить, дон Педро был недоволен успехами Терезы в христианской вере. В глубине души она все еще оставалась такой же упрямой язычницей, как и всегда, и не воспринимала святые учения всерьез – тем более что мое присутствие так сильно отвлекало ее, что святому отцу пришлось попросить меня больше не присутствовать во время учений. Я подумывал поговорить с Терезой и попросить ее хоть немного подыграть дону Педро – тем самым избавив его от фанатизма, с коим он высказывал угрозы в адрес ее светлой души. Также я уступил его пожеланию и оставил его наедине с Терезой на час изучения Писания. Это не привело ни к чему хорошему.

Однажды, прогуливаясь по лесу неподалеку от хижины, я услышал громкий крик, доносившийся с той стороны, и узнал голос Терезы. Решив, что на нее напал дикий зверь, я поспешно побежал туда. Я застал Терезу стоящей на коленях перед священником – левой рукой он давил на ее запястье, а правую занес для удара. Когда я окрикнул его, он опустил руку, но по его лицу я понял, что он был в исключительной ярости, и его гнев был настолько силен, что он вообще не мог вымолвить ни слова. Наконец он сказал, что Тереза была настолько противна святой истине, настолько упряма и порочна, что он совсем потерял свое христианское терпение и был охвачен желанием наказать ее.