Сколько волка ни корми

– Пояс не может не действовать, – слышит Вран голос Баи негромкий. – Вран, только под ноги смотри. Пожалуйста.

Не останавливает Врана никто, не хватают его больше за руки. Вран ещё несколько шагов делает, хрустит что-то под его сапогом; совсем недавно от звука подобного Вран бы мигом камнем на месте застыл – но сейчас не застывает. Смотрит на него русалка – всё так же потерянно, всё так же неверяще. Не русалка на него смотрит – Латута. Голая, замёрзшая, вся водой леденелой покрытая. Знает Вран, что русалки кем угодно притвориться могут, лишь бы тебя за собой увести, лишь бы под воду тебя заманить, – мелькает эта мысль в его голове, но тут же другой смывается: разве понял бы тогда Вран, что обманывают его? Разве не должна русалка песни свои петь продолжать, разве не должны они Врану перезвонами соловьиными казаться, а прыжки её по льду бешеные в танцы самые изящные и соблазнительные превращаться?

Начинают у Латуты губы дрожать.

Вран на бег срывается.

– Вран! – раздаётся голос Баи за спиной. – Осторожно!

Но что-то неведомое Врана вперёд гонит – не проваливается Вран никуда, на льду не растягивается. Подбегает он к Латуте, всё в глаза ему отчаянно глядящей, останавливается – и не знает, что делать дальше. Лежат у него в сумке тряпки какие-то женские, Баей ему принесённые, лежит мясо сушёное – хотел Вран русалке подарки эти преподнести, как девки деревенские делают, дружбу ей свою показать, намерения добрые, – да только не русалка перед ним стоит, а как раз эта девка деревенская. Зелейница, от холода посиневшая, взглядом на него безумным и испуганным уставившаяся – как ребёнок малый, в лесу заблудившийся.

– Латута, – бормочет Вран. – Ты что здесь… Латута, милая, ты как здесь оказалась? Бабка совсем с ума сошла, уже зимой тебя за кореньями проклятыми посылает? А одежда твоя где? Заплутала ты?

– Дерьмо, – слышит Вран выдох Сивера.

И звучит голос Сивера так, будто понял он что-то.

А вот Вран ничего не поймёт.

Не отвечает ему Латута, только в глаза своими глазами оленьими таращится. Забывает Вран, что это она вчера птицей резаной кричала, всю деревню на его побег созывая, забывает, сколько гадостей забавы ради она ему наделала, в голове его только одна мысль бьётся: как? Как попала сюда, как без одежды оказалась, как столько в лесу зимнем продержалась? Никогда бы Вран не подумал, что с головой у неё не в порядке что-то, что с ума она так от переживаний сойти может – с другой стороны, а как тут не сойти, если одна на болоте она застряла, и кто знает, сколько времени уже здесь проторчала?

Стаскивает Вран с себя тулуп поспешно, пояс сдёргивая, вспоминает мельком, что защищает его этот пояс, что не стоит ему этого делать – но вновь никто его не останавливает, вновь не подбегают к нему, в пояс обратно насильно затягивая.

– Ну что ты, – Вран торопливо тулуп на плечи Латутины накидывает, – что ты молчишь, милая? Поговори со мной, хоть слово мне скажи. Давай руку свою сюда, согреем мы её сейчас, ну ж…

Берёт её Вран за руку, в рукав пытаясь вдеть – и отдёргивает пальцы тут же, выругавшись от неожиданности: ошпаривает её кожа его холодом нестерпимым, таким, что, кажется, ещё мгновение пальцы подержишь – и отломятся они, в чистый лёд превратившись.

Вран ещё раз пробует – то же самое. Молчит Латута, не жалуется, не причитает, вообще ничего не говорит. Только в глаза его смотрит и смотрит.

Ладно, Вран по-другому попробует.

– Совсем задубела ты. – Он быстро шапку с головы своей стягивает, на голову Латуты кое-как нахлобучивает – волосы её распущенные, пусть и в паклю ледяную превратившиеся, не такие холодные, как кожа. – Зачем волосы распустила? Согреться пыталась? А ленту для косы куда выбросила? Мать тебя за неё наругает, только летом же новые ленты для вас всех выменивали. Ты руку поднять хотя бы можешь? Нет? Давай мы затянем тебя тогда потуже, чтобы потеплее тебе…

– Нет, – внезапно головой Латута мотает, когда Вран за пояс хватается, чтобы тулуп как следует запахнуть. – Нет, нельзя мне. Возьми… возьми обратно…

– Почему это – нельз…

В мгновение ока Латута от тулупа избавляется и шапку с головы сбрасывает – стремительны движения её, ничуть на движения девушки, от холода околевшей, не похожи. Падает на лёд тулуп почти, а Латута его у самой земли ловко подхватывает.

– Возьми. – Тулуп с шапкой в грудь Врана упираются. – Возьми… Только дай…

Не договаривает Латута, вдруг в тулуп его носом зарывается, запах жадно вдыхая.

И замечает Вран: нет пальца у неё на правой руке безымянного, лишь обрубок короткий торчит.

Неужто от холода отмёрз?.. Но как – ещё ночью же в деревне была, не могут же пальцы от холода так быстро отваливаться…

Отрывается Латута от тулупа, снова Врану его протягивает.

– Пахнет, – говорит она – и улыбается безмятежно, с задумчивой мечтательностью. – Домом пахнет… Волчонок ко мне пришёл, запах дома принёс… Слышала в утробе материнской, как о волчонке говорили – вот как вырос уже… И я выросла…

Смотрит Латута на руки свои, снова растерянность в глазах её появляется – будто впервые их видит, будто что-то другое увидеть хотела.

– Выросла… – вторит она самой себе негромко. – И Латута выросла…

Вран сглатывает. Мысль ему одна в голову приходит: а что, если Латута ещё ночью заплутала, что, если ночью на поиски его всё-таки вся деревня вышла, что, если поставили напарником Латуте Деяна какого-нибудь бестолкового, а он её в темноте ночной и потерял? Что, если Вран во всём этом виноват?

– Латута – это ты, – мягко говорит ей Вран. – Латута, милая, ты меня узнаёшь? Вран это, виделись мы вчера ещё, у частокола рядом стояли, у дома твоего. Давай я тебя туда и…

– Не стояли, – так же мягко ему Латута отвечает. – Не виделись. Не узнаю… И не Латута я. Не снимай пояс этот, пока волком не станешь. Пояс тебя бережёт.

В конец у неё в голове всё перепуталось, о волках открыто говорит, ни «серыми», ни «лютыми» их не называет – похоже, и правда за ним в лес вчера побежала, о рассказах его думая, вот они в сознании её и отпечатались, всё остальное вытеснив. Нехорошо Врану становится. Совсем нехорошо.

– Латута, – голос Врана вздрагивает, силком он себя в руки берёт, – забудь ты о волках этих треклятых, давай, надевай одежду и… Латута! Латута!

Разжимает Латута пальцы, падают тулуп с шапкой на лёд – а потом топает она ногой по льду этому с такой силой, что проламывается он под ней мгновенно.

И ухает в воду тёмную тело её, прямой жердью перед Враном стоящее.

Брызжет на Врана вода ледяная, исчезает под ней рыжая макушка, молниеносные крупные трещины к его ногам летят – не успевает он от них отступить, но кто-то резво его за туловище перехватывает, назад оттаскивая. Сивер, кто же ещё.

– Латута! – отчаянно Вран выкрикивает, из хватки железной вырваться пытаясь. – Вытащите её! Мне дайте вытащить! Бая! Бая, помоги! Отцепи его от меня! Тут неглубоко должно быть! Надо…

Обрываются его слова. Трещины – большие, водой уже заполненные, – внезапно обратно соединяться начинают, будто наоборот идя. Сходится снова лёд, всплывают другие льдинки, плясками Латуты отколотые – и на места свои встают как влитые.

И через пару мгновений никаких пробоин во льду и не остаётся. Только снег по сторонам разбросан всё ещё. Только видны кое-где, на снежной крошке оставшейся, следы босых девичьих ног.

Русалка. Русалка проснулась – и Латуту к себе забрала.

Вран уже со злости заорать хочет. Держит его Сивер проклятый, крепко держит – лучше бы в Латуту так вцепился, пока не поздно было.

– Отпусти меня, выродок бездушн… – зло начинает Вран, голову к Сиверу выворачивая – и не Сивер это оказывается, а Бая, и встают комом в горле у Врана все проклятия его яростные.

Держит его Бая, руки на животе его сцепив, ни капли обиды в глазах её нет – только понимание.

И грусть лёгкая. Та же, что после разговоров о делах людских была.

– Я не знал, что русалка за нами следит. – Вран ещё раз дёргается – и отпускает его Бая на этот раз послушно. – Я не знал – но вы почему молчали? Бая, она там сейчас, Латута там, под водой! Ты можешь к русалке этой обратиться? Если дружите вы с нечистками, если не трогают они вас, сделай так, чтобы Латуту отпустила!

– Вран, – только и говорит Бая.

Не понимает Вран, почему спокойна так она. Неужели наплевать ей на Латуту? Неужели так стоять здесь и будет, пока Латуту всё дальше и дальше в трясину болотную утаскивают?

– Бая, – Вран за руки её хватает, рывком к себе притягивает, – Бая, если часть проверки это – провалил я её, не знаю я, что делать! Не умею я с русалками общаться, никогда в жизни я их не видел, соврал я, признаюсь, тебе об этом говорю, матери твоей повторю – только сделай что-нибудь! Вытащи Латуту, спаси её от русалки этой, я тебе обещаю: вернусь я в деревню, что хочешь сделаю, вовек никому из племени твоего не покажусь, только не дай девку погубить! Ничего плохого она не сделала! Бая! Ну же! Ну пожалуйста, лесом тебя заклинаю, Бая!

– Вран, – мягко Бая повторяет. – Не Латута это была.

– Да что ты такое…

– Когда Латута твоя родилась? – перебивает его Сивер, так на месте и стоящий.

– Да какая…

– Месяц скажи мне, – снова ему закончить Сивер не даёт. – В каком месяце Латута на свет появилась?

– В просинец, за мной пошла, – огрызается Вран. – Всё? Доволен? Утолил любопытство своё ублюдское? А теперь вытащи её!

– В просинец, – говорит Сивер. – И русалка каждый год в просинец из воды выходит. Ничего в голове не складывается?

– Да насрать мне, когда она из воды выходит! – огрызается Вран. – Сейчас что-то не вышла она!

– Вышла, – говорит Бая. – Вран. Подумай.

Снова она так близко к нему оказывается, что дыханием своим лицо его согревает. Смотрит Вран на неё – и с трудом себя слова Сивера вспомнить заставляет. Только ради неё.

В просинец Латута родилась. В просинец русалка появляется.

«Не Латута это была».

Просинец – месяц волчий, самый тяжёлый, самый голодный порой, когда урожай в этом году не удаётся. Помнит Вран отрывочно, что и месяц его рождения таким же был. Голодным. Вся зима тогда тяжёлой выдалась – кое-как до весны продержались и детей новорожденных дотянули.

– Нет, – Вран говорит, головой мотнув. – Нет, неправда это. Не могли. Не могли наши…

– Могли, Вран, – тоже Бая головой качает. – Могли. Восемнадцать лет она уже на болотах этих живёт.

Тело Враново трясти начинает. От холода, наверное. Всё-таки в одной рубахе он стоит.

Всегда думал Вран, что русалками только взрослые девицы становятся. В трясину угодившие, да так там и оставшиеся; в реках от безответной любви утопившиеся; просто в лесу, вдали от дома своего, умершие и увязшие – но, оказывается, не так это работает. Если две души в человеке живут, то в любом возрасте он может после смерти в лесу второй душой застрять, и расти эта душа вместе с телом будет, пока зрелости не достигнет. Попадают так и в покои водные многие, русалками да упырями становятся – Врану в этих «многих» верить не хочется, не можется, но Бая говорит: от самих мертвецов болотных она это слышала, несколько десятков их здесь, если не больше. Вот только есть одна маленькая сложность: те, кто сам умер, с радостью с тобой поговорят, а бывшие дети утопленные никак заговаривать не хотят, пока не скажешь им что-то знакомое, что-то, что душу их тронет, воспоминания всколыхнёт. А что могут помнить дети только родившиеся?

Чаще всего – имена свои, которые матери их ласково шепчут, живот поглаживая.

Не заговаривала и эта русалка. Сивер уже всеми возможными способами подход к ней искал, и имена все ему известные наугад называл (иногда срабатывает, и в цель случайно попадаешь), и названия деревень поблизости, и заговоры даже какие-то, в лесу от людей подслушанные, – а вдруг?

Ничего не выходило: молчала русалка, в своём мире жила да каждую зиму ровно в просинец наружу вылезала.

Молчала до тех пор, пока Вран имя Латуты не назвал – имя, которое русалка точно слышала, точно помнила.

Потому что одно чрево с Латутой делила.

Не было у Латуты никогда близняшки. Сколько Вран себя помнит – не было. Не говорил никто и никогда о сестре её единоутробной погибшей, не молчат о таких вещах обычно, – но о Рыжке этой ни слуху ни духу не было. Рыжка – это её Сивер уже от отчаяния так прозвал, чтобы хоть как-то к ней обращаться. Не то чтобы её сильно волновали все его обращения.

Не хотел это Вран за правду принимать. До последнего не хотел. С Сивером спорил, с Баей даже. И когда Сивер ему в очередной раз в сердцах в деревню вернуться предложил да на Латуту живую поглядеть, неожиданно для себя согласился.

А потом новая неожиданность выяснилась: ищут его всё-таки.

Крики Вран ещё издалека услышал, когда до деревни приличное расстояние оставалось. Начало небо темнеть уже стремительно, как всегда зимой бывает, пар изо рта всё гуще становился – и похолодало в придачу.

– Вра-а-ан! – приглушёнными отголосками по лесу разносилось. – Вра-а-а-а-ан!

– Ну вот и отлично, – устало Сивер сам себе кивнул. – Сейчас к ним тебя отведём – и распрощаемся. Ты только к нам никого не тащи, ясно тебе? Ни к нам, ни на болото – я сам тебя в нём утоплю, если дружков туда своих привед…

– Нет, – прервал его Вран, на Баю смотря. – Не надо меня ни к кому отводить. До опушки меня доведите, хорошо? Только до опушки.

– Ищут тебя, – Бая сказала.

– Знаю, – ответил Вран. – И не надо, чтобы сейчас нашли. Я только посмотреть хочу.

– Опять двадцать пять, – раздражённо выплюнул Сивер. – Ты сколько эти песни нам петь будешь? Всё, закончились гости, повеселился – и хватит! Спасибо за то, что имя сестры её назвал, дальше я сам разберусь!

– Бая, – упрямо сказал Вран, продолжая на Баю смотреть. – Отведи меня к опушке перед деревней. Пожалуйста. Не к голосам.

– Хорошо, – ответила Бая.

И ни вопросов ему никаких не задавала, ни на Сивера, вновь вскипевшего, внимания не обращала. Просто за собой Врана повела. Вран ей был за это очень благодарен. Вран и не хотел раньше времени на её вопросы отвечать. Даже сам о них задумываться не хотел.

Звучало всё громче его имя, пару раз они чуть с деревенскими в лесу не столкнулись – но Бая вовремя в сторону уходила, ловко их обходя. К опушке уже затемно добрались – замедлился у Врана шаг совсем, холод снова тело его сковал, да и путь неблизкий был. Далеко люты от деревни Врановой расположились, а болото ещё дальше – полдня от дома до него надо идти, Вран помнит.

Вран помнит…

Вран помнит глаза этой «Латуты» взволнованные – детские совсем, растерянные глаза, никогда она на Врана в деревне так не глядела. Помнит и взгляд её безумный, когда она на болоте в пляске своей дикой вертелась – будто огни какие вместе с ней в глазах её плясали, буйные и яркие, совсем не такие, как в окнах деревенских сейчас, на которые Вран издали смотрит.

Вран знает, как среди деревьев притаиться так, чтобы ни с какой точки тебя заметно не было – ни из леса, ни из деревни. Пригодилось ему сегодня это знание: потянулись люди постепенно за забор общинный обратно, когда закат на пятки наступать стал, никто не хотел в час переломный лишний раз с нечистками спящими связываться. Многих Вран видел, кого-то – мельком, кого-то в подробностях разглядеть успел.

– Ну и? – с нетерпеливой досадой Сивер то и дело шёпотом спрашивал. – И что? Что мы тут торчим-то здесь с ним, Бая? А ты что к земле примёрз? Вон деревня твоя, вон дом твой – так вали в него поскорее, можешь не благодарить даже, только исчезни уже наконец!

Последними из леса мать с отцом Врана вышли – совсем чёрным небо уже было. Шёл рядом с ними безрадостный Ратко, Вран сразу его спину вытянутую узнал. Шёл да за плечи мать Вранову ободряюще придерживал.

А Вран только на отца и смотрел. Смотрел – и нож у него перед глазами маячил. Глаза волчьи прозрачно-голубые.

Дождался Вран, когда последний человек за забором окажется. Дождался, когда в большинстве изб огни погаснут, а в сторожке, наоборот, зажгутся. Дождался, когда все спать разойдутся.

И только тогда колени разогнул и выпрямился кое-как – задубело всё тело опять, снова почти ног он не чувствует.

– Ну наконец-то, – торжествующе выдыхает Сивер. – Подарок всем наутро хочешь сделать? Или… а, лес с тобой – ты только иди, иди да не расстраивайся, всякое бывает, ничего страшного! Ещё раз повторяю: язык тебе в глотку засуну и головой в грязь болотную окуну, если хоть слово кому…

– Бая, подожди меня, ладно?

Кашляет Сивер, словно словами подавившись.

– Я не понимаю, сколько это продолжаться-то будет?

– Бая, – повторяет Вран в который раз за этот день, как обычно, на Сивера и не смотря. – Дождёшься меня? Я всё быстро сделаю. Ты только никуда не уходи.

– Зачем? – коротко спрашивает Бая.

И мог бы Вран, в сущности, хоть сейчас уверенным шагом в деревню ступать: понимает он по её глазам, что дождётся, даже если Вран ничего не объяснит.

Вран и не объясняет.

– Увидишь, – так же коротко отвечает он. – Если с русалкой вам не помог… то хоть с другим помогу.

– С головой себе помоги! – не выдерживает Сивер, с шипения почти на полную громкость переходя. – Как же ты меня затрахал, Хрен из Тугодумья! Одно и то же, из пустого в порожнее! Никто тебя обратно не пустит! Повторяю: никто тебя обратно не…

Вран до последнего надеется: обманули.

Вран короткими перебежками через поле до щели в заборе добирается, волей одной ноги переставляя, и надеется: обман это был или несчастье настоящее. Вран в щель просачивается, под окно избы соседней ныряет, чтобы не заметил никто, и надеется: не сработал пояс Баин, задурила его русалка, а с ним вместе – и Баю с Сивером. Вран к другой избе перебегает и надеется, на плохое совсем надеется: наплели ему Бая с Сивером с три короба, действительно Латута там была, действительно её русалка под воду утащила, а они просто решили его в деревню под шумок спровадить да там и оставить – самому с гибелью Латуты разбираться, не поверит ведь никто. Опять.

Вран готов, готов даже на такое надеяться, потому что не может Вран другой мысли в голове своей позволить место занять. Никогда, никогда в деревне от детей не избавлялись, не в их это правилах было, не в их это законах – никогда бы девочку новорождённую никто в болоте не утопил, да и сколько идти до него, болота этого? Нет, нет, даже об этом Вран думать не хочет – какая разница, сколько идти, если никто и не пошёл бы изначально?

На что угодно Вран надеется, пока до третьей избы не добегает и в окно её не заглядывает.

И не видит там Латуту.

Живую и невредимую. Над горшками какими-то бабкиными недовольно скривившуюся. Волосы рыжие в косу тугую заплетены, палец безымянный на правой руке на месте. Кожа бледная, но не зеленоватая – просто всегда у Латуты лицо такое было, белое, мигом на солнце сгорающее. Отражается в глазах её зелёно-коричневых огонёк свечи – но нет в них безумия никакого.

Медленно-медленно Вран обратно на корточки опускается. Заставляет себя – потому что так бы стоял и стоял, и плевать бы ему было, заметит ли его Латута опять. Может, даже закричит, как ночью прошлой.

Пусто Врану. Ни смятения внутри нет, ни неверия, ни споров внутренних – ничего. Жива Латутка. Наверное, даже в лес сегодня не выходила – зачем ей ради Врана мёрзнуть?

Режет пустота эта Врана, по сердцу острым ножом проходится, в горло наотмашь вонзается – снова трясти Врана начинает, но другая дрожь это уже, злая, сил придающая. Вот, значит, как. Вот, значит, как у деревенских дела делаются.

Рывком Вран с земли поднимается – и к дому своему широкими шагами идёт, ни от кого не прячась. Не заметят – хорошо, заметят – им же хуже. Вран отсюда без своего не уйдёт.

Вернее, без чужого.

Молчит Сивер. Молчит Бая.

Молчит и Вран – нечего ему сказать.

Всё за него двенадцать шкур волчьих говорят, на зимнем снегу осторожно сложенных.

И нож с волчьей мордой на рукояти.

Не знает Вран, не помнит, как всё это из деревни сам донёс. Понятия не имеет, как никто его не увидел. Может, благодаря опыту его прошлому: много чего он из изб соседских для дела своего так же ночами глубокими таскал и возвращал незамеченным. Может, сам волк ему помог, любимый его, остромордый, на капище вечным деревом стоящий, или волчица напротив, или вовсе кто-то неизвестный. Может, всё сразу. Смазался у Врана весь путь его, не вспомнит он даже, в какой дом после отцовского пошёл – просто во все старейшинские залезал, тихо, быстро, скрытно, как он это умеет. Не тяжело ему было, хотя шкур всё прибавлялось и прибавлялось, не холодно даже – никак. Злоба его вперёд по домам гнала, но злоба стылая, бесчувственная, ледяная – тронул бы его кто, да отпрянул бы сразу, как Вран от руки русалки отдёрнулся. Пригляделся Вран к изнанке первой шкуры всё-таки.

И сразу несколько швов грубых обнаружил, широкие прорези стягивающих.

Как только раньше не замечал?

– Тот нож? – Вран тихо спрашивает.

– Тот, – надтреснутым голосом Сивер отвечает.

Вран кивает.

Так он и думал.

А Сивер не на нож смотрит – на одну из шкур верхних.

И Врану не нужно спрашивать, чья она.

– Не мог я ничего с русалкой сделать… – начинает он.

– Нет, – вдруг Бая его прерывает. – Не нам тебе это говорить. Сивер, помогай. Поровну разделим. Вран… надень.

И вытаскивает Бая из-под ножа шкуру ту самую. И Врану её протягивает.

Вран изумлённо на Баю смотрит. Потом – на шкуру. Потом – снова на Баю.

– Но это же…

– Тепло это твоё по дороге к нам, – мотает головой Бая, к нему со шкурой в руках шагая – и действительно ему на плечи её накидывая. – Не спорь. Не осквернишь ты его – нет разницы для него, в руках ли наших или на плечах твоих домой возвращаться. Думаю, не против он был бы человеку в последний раз помочь. А коли мать мою обидеть боишься – не волнуйся, снимем мы с тебя всё перед границей.

– Не мог я ничего с русалкой сделать, – Вран ещё раз говорит, и уже с трудом его язык шевелится. – Неправду я вам сказал: никогда я с ними не связывался, впервые я её сегодня встретил. Неправду я вам сказал, а сам в правду верить отказывался: рассказал мне Сивер, откуда одежды обрядовые наши берутся, откуда ножи красивые иноземные появляются, а я всё твердил себе: быть такого не может. Не могут люди мои…

В сторону Врана ведёт, Бая его с одной стороны под руку подхватывает, а Сивер, неожиданно – с другой. Скачут мысли у Врана. Холод, кажется, даже в разум его проник, а уж в глаза и подавно: еле Вран на лице Лесьяры сосредотачивается, расплывается оно перед ним, словно опять люты туман свой волшебный призвали.

Но не туман это – просто сознание от Врана потихоньку ускользает.

– …но не мои это люди, – продолжает Вран упрямо, не замечая, что половину речи заготовленной проглатывает. – Не могу я своими тех называть, кто подобное спокойно совершает. Тех, кто волков о помощи просит, волколаком своего сына увидеть мечтает, а сам без раздумий ножи рядом с мёртвым волком подбирает и в шкуре его потом на праздниках танцует. Кто детей в реках топит, дочерей, в один час родившихся, разлучая, а потом вид делает, что и не было дочери второй. Кто… Веш… мальчик, которого Сивер нашёл… Я вспомнил: ходила у нас лет десять назад на сносях одна, рожать должна была – да уродом посмертно ребёнок родился, таким уродом, что сжигали его, в тряпки завёрнутого, никто лица его не видел – а вдруг…

А вдруг, а вдруг, а вдруг…

У Лесьяры взгляд другой совсем – такой же пронзительный, но отличающийся чем-то от утреннего, только вот чем – никак Вран не разберёт. Смотрит на него Лесьяра снизу вверх: как только шкуру ту самую на земле увидела, сразу на колени перед ней опустилась, пальцами в шерсть её клочковатую, неухоженную совсем зарылась – да так от неё пальцев и не отнимала. Шерсть цветом – совсем как волосы Сивера. Один в один.

Не улыбается больше великан, не смотрит на Врана с безразличием усталым сестра Баина. Тоже другие они сейчас – жаль, что Вран никак в толк не возьмёт, как именно. Ничего уже Вран не соображает. Какие ему оттенки чувств на лицах человеческих?

– …мальчик этот… – всё равно Вран пытается.

Всё – окончательно холод его мысли сковывает. Темнеет всё перед глазами – только и успевает Вран напоследок заметить, как поднимается быстро Лесьяра с колен.

А потом уже кромешная тьма на него опускается.

Глава 6

Весна

– Латута, – по всему болоту вкрадчивый голос Сивера разносится. – Латута, ну погоди, постой, остановись же ты! Давай поговорим просто, а? Отдохни, присядь, дух переведи – как дела у тебя? Может, расскажешь мне? Как ночь провела, что сегодня делать собираешься?

– Не Латута я, – привычно Рыжка воем певучим ему через плечо бросает, даже не оборачиваясь.