Сколько волка ни корми

– Я так-то вас не приглашал, – замечает Вран. – Лютица одежду вернуть меня попросила, а не полдеревни. На кой вы мне сдались? Отдам я тебе твой горшок, не волнуйся. А тебя больше разговорами о серых не побеспокою – всё равно врёшь обо всём, а в чужую правду не веришь. А ты… – Вран смотрит на Войко. – Ну твою сказочку я тоже помню – как серый тебя в ягодник сопроводил, только забыл ты, наверное, что этот ягодник я тебе давным-давно и показал. Спасибо, не нужно мне вашего общества.

– Нужно, – качает головой Ратко – единственный, по кому Вран не прошёлся. – Ты пойми нас, Вран, меня пойми хотя бы: не от злорадства я с тобой быть хочу, а ради твоей же безопасности. Латутка, у ведуньи, поди, что-нибудь особое против нечисток есть, сможешь к ночи достать?

– Обереги ради Врана у бабки красть? – вздёргивает брови Латута. – А может, лучше отцу его рассказать, чем его сыночек по ночам занимается? Не одни тогда против нечистки встанем, а сразу всей деревней – чем не затея?

– Если к отцу моему пойдёшь, Латутка, никаких нечисток ты уже ночью не увидишь, – сквозь зубы говорит Вран.

– Это почему это? Угрожаешь мне?

– Не больше, чем ты мне. Кто мне этот горшочек в руки дал и в лес спокойно отпустил? Что же ты тогда меня не остановила, только сейчас спохватилась? Туговато для будущей ведуньи соображаешь, поздно тревогу забила.

– Ну и уж ты, Вран, – цедит Латута. Ловит укоризненный взгляд Ратко. – Что? Не пойду я с ним! Не самоубийца я ночью за оградой болтаться, даже не проси! Эй, куда ты?

Вран закатывает глаза – и широким шагом прочь из избы направляется, подхватывая скинутые на стол тулуп с шапкой и охотничью сумку, в которую одежда девушки сложена. Не может он больше рядом с этими дубинами находиться, ничем их не пробить.

Вран хлопает дверью – и ветер тут же щёки ледяным дыханием обжигает, слепит глаза на миг зимнее солнце; Вран щурится, промаргиваясь и привыкая к яркости природы после полумрака избушки ведуньи.

Шумят совсем рядом руководящие молодыми старейшины, стучат топоры, пахнет свежим навозом – ведунья прямо у коровьего и овечьего хлевов живёт, кормовое место ей отвели, чтобы одна из первых молоко получать могла, пока не закончилось. Визжат возящиеся в снегу у стройки дети, покрикивают на них матери, чтобы мужчинам не мешали… Вран тяжело вздыхает, натягивая на голову шапку и поудобнее перекидывая сумку через плечо. Нет уж, не пойдёт он к сторожке, у которой сейчас все суетятся. Он ведь для них сейчас у Латуты, травки разгребает? Вот пусть так и думают.

– Вран! – окликает его голос Ратко вдруг, когда он уже за овечий хлев поворачивает, чтобы к своей любимой расщелине в заборе пойти. – Эй, Вран, погоди!

– Да тише ты, – шипит Вран, быстро разворачиваясь. – Что ты на всю деревню орёшь?

Ратко за ним даже без верхней одежды выскочил, и тулупа не накинул. Да уж, до лютицы ночной ему далеко: Вран видит, что уже начинает зубами от холода стучать.

– А ты куда? – спрашивает Ратко, зябко ёжась. – В лес?..

И снова читается в его глазах это осуждающее: эх, Вран-Вран, никакого в тебе сердца нет, сам нас от работы оторвал, сам же нас и бросил, чего хотел – сам не понял, а теперь бежишь куда подальше, лишь бы не трудиться.

– Куда надо, – коротко отвечает Вран. Потом думает немного – всё-таки Ратко за него в каком-то смысле заступился – и милостиво добавляет: – Не в лес, не беспокойся. Не приведу я к вам нечисток новых… да и старых не приводил, но вам же бесполезно об этом толковать, верно?

– Не бесполезно, – отвечает Ратко. – Я ещё раз тебе говорю, ты пойми меня: никто тебе зла не желает, а уж кто правду говорит, а кто – небылицы выдумывает, это сам серый потом рассудит, когда в лес вечный попадём. Ты просто…

– Хорошо, хорошо, – устало вздыхает Вран. – Делайте что хотите, только меня не трогайте, ладно? И не удивляйтесь, если лютица к вам не выйдет – потому что не к вам она и в первый раз выходила.

Ратко что-то ещё ему сказать хочет – но Вран не слушает.

Не солгал Вран, не в лес он идёт – к капищу, от всех подальше. Туда-то точно ни одна душа сейчас не сунется.

Капище вдалеке от деревни стоит, на холме высоком – трудно до него зимой добраться, в снег по пояс можно провалиться, но именно за это Вран его и любит: никаких гостей незваных, тишина да покой. Часто Вран к капищу тайком уходит, в рабочую пору – особенно; дело не в том, что Вран работать не любит…

…ну ладно – и правда не любит. Вернее, смысла в этом не видит, в частности – когда зима наступает и делать-то в деревне основному народу уже нечего, ни пахать, ни собирать, ни охотиться. Старейшины всегда какую-нибудь нелепость придумывают, с которой и пять человек справиться могут, и всю общину на эти работы сгоняют – лишь бы занять чем-то, вот как сейчас. Что они с этой сторожкой всей деревней делают? Чем утепляют, чем укрепляют – волосами своими с костями, что ли? Вран не против потрудиться, когда в этом толк есть. А вот в этих общих сборищах участвовать…

Вран ловко спрыгивает на землю за оградой, оглядывается – не-а, не заметили, все в работе. Врана постоянно отец упрекает: не признал тебя волк, потому что ты всё одиночкой по деревне бегаешь, какая тебе сила, какое тебе первенство? Волки – звери стайные, вместе живут, вместе потомство растят, вместе пищу делят – а тебе лишь бы убежать куда-нибудь да своими делами заниматься.

Ну что ж. Вран уверенно направляется к холму на берегу реки, зубами натягивая на руки перчатки. Отец, конечно, прав по-своему, да одного не понимает: волк – зверь не только стайный, но ещё и умный. Когда надо – работает, когда надо – отдыхает. Очень сомневается Вран, что лютый бы в восторг пришёл от их общинных придумок: мы тебя, значит, в дереве везде расставим, в шкуре твоей, значит, на всех праздниках отпляшем – а потом кучей соберёмся, чтобы топором по очереди доски побить. Да по виску бы волк постучал от такого сумасбродства.

Сегодня теплее, чем вчера, – Вран даже замёрзнуть не успевает, пока быстрым шагом до капища доходит, хотя и добрый час уже идёт. В дороге всегда так: если о чём-то задумаешься, то ни жары, ни холода не чувствуешь.

А подумать Врану есть о чём.

Не сдадут ли его остальные, не нажалуются ли старейшинам, что Вран и от этой работы улизнул? Когда он в деревню спокойно вернуться сможет – когда солнце садиться начнёт или раньше? И самое главное – правда они все, что ли, вместе с ним лютицу встречать хотят?

Последнее Врану совсем не нравится. Ещё подумает лютица, что у него язык без костей, что только похвалиться он ей хочет и больше ничего его не волнует. Конечно, Врану и похвалиться хотелось – но словами, а не на ночную встречу с лютицей всех недоверчивых болванов собирая. Вран нутром чует: не станет она у них на глазах через ножи кувыркаться, хорошо, если вообще из леса покажется. А если не покажется?

Вран торопливо взбирается по пригорку, почти бегом – чтобы в снегу из-за медлительности не увязнуть. Смотрит на него один из огромных деревянных волков, мордой прямо в сторону его подъёма обращённый, хлопает по боку туго набитая сумка. Ещё немного – и он будет наверху.

Капище это с незапамятных времён существует, некоторые говорят – вообще его не их община возвела, а до них кто-то. Волков таких двенадцать, рассеяны они большим кругом по холму, во все стороны взирают – и каждый чем-то от других отличается. У одного ухо порвано, у другого морда чуть уже, третий – и вовсе как будто не взрослый, а только-только из волчат вышел. Говорят, раньше у них имена свои были, раньше все они за своё дело отвечали, если нужно было что-то – так к определённому волку обращались, а не ко всем сразу. Утратились эти знания со временем, да и не всем теперь на этот холм ходить можно. Вран, как обычно, правила нарушает.

Старейшинам можно, например – это всегда пожалуйста, на все праздники, по любому поводу: хворь по деревне расползается, в лесу заплутал кто-то, соседи нехорошие появились. Юношам во время посвящения не можно даже, а нужно – главное это место их. Если женщина забеременела и беда у неё с ребёнком, тоже её сюда пускают у волка помощи попросить; детей сюда приводят, как ходить научатся, чтобы с хозяевами познакомились, но один раз только, и то – в сопровождении старейшин. Вран в своём самовольстве не виноват: привык он к этому месту. Когда в общине думали, что волк его своим выбрал, постоянно его старейшины сюда брали, хорошим знаком это считалось. А затем брать перестали – но холм-то Врану полюбился. Хороший холм. Всегда на нём спокойно.

Вран делает последний рывок – и наконец до волка добирается. Выдыхает с облегчением, поспешно одежду отряхивает, чтобы снег к ней не примёрз. Стягивает одну перчатку, дерева волка касается – и замечает, что на его лапу кто-то ленту красную повязал.

Вот и вся запретная священность этого места. Всё время кто-то кроме него сюда захаживает да приветы волкам оставляет, а старейшины раздражённо эти приветы перед обрядами срывают и выговоры потом деревенским делают. Если красная лента – значит, о любви просят, о семье, о детях, может быть. Если зелёная – об урожае, сытости, здоровье. Голубые нечасто появляются – это уже о вдохновении, успехе в любимом деле, но редко кого во Врановой общине такие вещи волнуют. Самое, конечно, неприятное и ещё более редкое – ленты жёлтые да чёрные. Жёлтая – это когда болезни кому-то хочешь, чёрная – и вовсе смерти. На памяти Врана только одна жёлтая лента была, а о чёрных он только в рассказах слышал. И не говорилось в рассказах, откликнулся ли волк на просьбу эту.

Вран и сам бы, может, ленту повязал – да не знает, какого цвета. Серого, что ли? Он прислоняется плечом к волчьей лапе, смотрит вниз на грубую дорожку своих следов, не следов даже – полосу разрыхлённой снежной толщи, через которую он к капищу пробирался, и улыбается.

Деян всегда, когда из своей сторожки такие полосы видел, особенно ночью, сразу в ужас приходил: ни дать ни взять чудовище какое-то холм священный бегало осквернять! Мгновенно на уши всех поднимал, а старейшины лишь вздыхали: не чудовище это, а наглец очередной. Но Деян им не верил, упрямо продолжая всем свои басни рассказывать: вот, мол, правда он чудовище это в полночь заметил, чёрное, с крупного волка размером, наверх забежало, в кругу тотемов посидело – и тут же вниз стрелой, а иногда и не одно это чудовище, а целая стая, с десяток голов. И как Вран мог когда-то на его выдумки покупаться?

Вран стоит так ещё немного, глядя и на спуск с холма, и на заледеневшую реку, полукругом холм опоясывающую, и на поле перед деревней, и на лес чуть поодаль, и на саму деревню, где у сторожки крошечные букашки-человечки возятся, а затем нехотя от волка отрывается. Не следует на такой опасной точке задерживаться: если он деревенских видит, то и они его приметить могут.

В самом центре холма – заготовка для кострища внушительная, свежая, уже успели мужики после минувшего обряда, совсем недавно состоявшегося, новых ветвей из леса натаскать. Стоит у каменного края кострища и небольшой каменный короб; вот его уж никто трогать не осмеливается, для живого огня в нём старейшины приспособления всевозможные хранят да для обрядов своих, дерево для трения, ножи особые…

Вран уверенно на корточки перед коробом присаживается и крышку отодвигает.

Старейшины, конечно, хорошо умеют любопытных пугать: тронешь то, что трогать нельзя, – и волк, зазря растревоженный, тебя в покое не оставит, не то что беду на себя навлечёшь, а проклятие настоящее. Вран, в сущности, в чём-то с ними согласен: если бы Деян какой тут с волком поболтать решил, его бы волк точно со свету сжил, но Вран-то не Деян. У Врана с волками своё общение, свои разговоры, и никогда его волки за своеволие не наказывали. Врану просто поделиться кое-чем с ними нужно. Даже не попросить.

Вран скромно из короба две сухие палочки достаёт да ножик – тоже небольшой, тоненький, ему и такого хватит. Отходит в сторону, садится возле одного из волков, который ему больше всего нравится – худого самого, поджарого, с мордой узкой и умной, – спиной в его лапы упирается, так, чтобы из деревни точно никто и ничего не разглядел, и делает ножиком на ладони крошечный надрез, просто каплю крови пустить.

Падает кровь на нижнюю палочку, Вран удовлетворённо кивает сам себе.

– Волк-братец, волчица-сестрица… – начинает он, пристраивая верхнюю палочку стоймя к нижней и прокручивая её в первый раз.

И вдруг всплывает в памяти образ лютицы ночной, когда он к волчице-сестрице обращается.

Не в волчьем обличье – в человеческом. Глаза её тёмные и лукавые, волосы её распущенные, густые, мягкие, должно быть, на ощупь; ключицы её точёные, улыбка её смешливая – и сам смех, Врану чудится, что снова слышит он его, далёким-далёким эхом.

И сидит напротив волка деревянного, к которому он прислонился, на другом конце холма такая же деревянная волчица – и замирает что-то внутри Врана, и уже ни огонь живой разводить ему не хочется, ни хозяев звать – только смотреть.

И гадать: а человеческими ли глаза у лютицы в облике зверином были, как у этой волчицы? Вран-то только спину её разглядеть успел.

– Бабка вот-вот проснётся, – сердито шипит Латута. – Увидит, что меня нет, и сюда придёт. У бабки чуйка хорошая, враз на нужное место скачет. И что я ей скажу? Уже Чомор знает сколько здесь мёрзн…

– Заткнись, – просто говорит ей Вран. – Я тебя сюда не звал. Из-за бабки беспокоишься – так домой иди, а горшок я тебе утром принесу.

– Уже утром? – фыркает Войко. – Что, до рассвета с нечисткой гулять собрался? Или, может, сам с собой?

– Уж точно не с тобой, – отвечает Вран. – С тобой лишний миг постоишь – удавиться хочется.

– Холодно, – говорит Деян.

– Так согрейся, – пожимает плечами Вран. – Сам знаешь, где тепло сейчас: в постели. Туда тебе и дорога.

Сумасшедшие эти действительно от него не отвязались, и приходится Врану с ними под звёздами ночными стоять да лютицу ждать.

Которая всё не приходит и не приходит.

– А точный час она тебе не сказала? – не унимается Деян. – Закат, может, или…

– Да, закат, Деян, отличная затея, – кивает Вран. – На закате ей только сюда и бегать, чтобы уж точно все её разглядели. Что же ты не полдень предложил? А то, может, спать она хочет ночью, поудобнее ей было бы засветло?

– Уже час мы здесь стоим, – негромко говорит Ратко. – Я по луне смотрел.

Вран ему не отвечает. Ответить, в общем-то, нечего: ну да, затягивается ожидание. Вран бы сам безропотно хоть всю ночь простоял, но с этими каждый час за пять идёт. И дело даже не в том, что так уж противно ему их общество, просто…

…просто рассуждения их и его на нехорошие мысли наводят: а почему всё-таки нет да нет лютицы? Может, и правда, если хотела бы, то давно пришла? Может, передумала с ним водиться, повеселилась – и хватит, дела у неё свои, лесные, волчьи? Может, кто из лютов о её похождениях ночных узнал, сказал: ты обезумела, что ли, милая? Забудь про одежду свою и про горшочек забудь – не нужны нам такие знакомства, не нужны нам никакие Враны из Сухолесья, ты зачем вообще к нему человеком вышла?

Или, может, на самом деле нечистка это была? На чуров ей наплевать было, а сейчас рядом с Враном зелейница стоит – какая-никакая, а сила у неё есть, раз ведунья её в ученицы взяла.

– Ну, видимо, час стоим – и ещё один простоим, так ведь, Вран? – цедит Латута.

– …и до конца зимы простоим, пока Вран в серого не обратится, – весело подхватывает Войко. – Ты не стесняйся, Вран, честно скажи: понял, что одного тебя лютый не слушает, решил себе подмогу собрать? Я не против, в общем-то, меня лютый любит – попрошу за тебя, так и быть, если… если штаны мне эти кожаные отдашь, например. Нравятся они мне, у меня и плащ осенний к ним в цвет.

– Девичьи штаны носить хочешь? – хмыкает Вран. – В самый раз тебе будут, конечно, но нет, спасибо. Лютый как твой голос услышит, так не то, что от меня сбежит, а от деревни целой.

– Ну на твой-то голос он бодро прибегает, – отбивает Войко. – Наверное, только тебе и виден, избранному нашему. И лютица твоя тоже нам не видна, потому что…

Войко замолкает, словно языком подавившись.

На лесной опушке, на границе между полем и взлетающими вверх деревьями, появляется чёрный силуэт. Не человеческий – волчий.

– Волк-братец, волчица-сестрица, – мигом идёт на попятную Войко. – Вижу я то, чего сам не понимаю, что пришло ко мне, сам не знаю; луна мне светит да нечистому путь освещает, вы луну на меня направьте, а от нечистого уберите, вы мне с дорогой помогите, а нечистого другой тропой пустите, вы…

– Это на дорогу заговор, а не на отвод, дубина, – говорит Вран, расплываясь в улыбке. – Ты бы хоть подумал, прежде чем… А, неважно.

– Вран, оно из леса не выходит, – испуганно бормочет Деян. – Так там и стоит. Чуров почуяло, как пить дать. Волк-братец, волчица-сестрица…

Начинает бубнить что-то про волка-братца и волчицу-сестрицу и Латута, торопливо пятясь к дыре в ограде; один Ратко молчит, но тоже на глазах бледнеет. Давненько Вран такого набора совершенно неуместных заговоров не слышал – хоть детей малых приводи да показывай, как к волкам точно обращаться не стоит, чтобы себе не навредить. Что ж, удачи им всем – а Вран пошёл.

– Вран! – срывающимся голосом его Деян окликает. – Вран, сгинешь с ней! Это то чудовище, что к капищу бегало – я его сразу узнал! А ну ст…

Деян пытается Врана за рукав поймать – только медлительный Деян, всё в силу ушло, а не в ловкость. Вран вмиг от него отпрыгивает – и видит, что уже и Ратко рот открывает, чтобы его остановить, и Латута уже готова в деревню броситься, между кольями проскользнув…

…и понимает: нет, медлить нельзя, а то не отпустят его уже отсюда никуда и никогда. Ни к капищу, ни в лес, ни днём, ни ночью; закричит сейчас Латута, всю общину на ноги поднимет, и схватятся за голову отец и другие старейшины, и потускнеет навсегда взгляд матери: совсем из ума со своими волками выжил, знала же, что зря с самого рождения ребёнка тревожат, вот и дотревожились. И запрут Врана навечно за деревенским частоколом, и дыру в нём заделают, и заставят до конца жизни за скотом ухаживать, навоз разгребать да роды коровьи принимать, или ещё хуже, как Яшку полоумного, с женщинами на одной лавке одежду шить… Очень живо всё это себе Вран представляет – так, как даже обращения своего в волка не представлял.

А если представляешь что-то, оно обязательно где-то есть – в прошлом ли, в будущем, это всем известно. Ничто из ниоткуда не берётся. Было, есть или будет. У Врана будет. В жизни его будет.

Вран срывается с места так стремительно, как никогда не бегал. Брызжет снег из-под его сапог, в лицо Деяну летит, на тулуп Ратко попадает.

– Нечистка! – визжит Латута отчаянно, не выдержав. – Нечистка у ворот! Нечистка Врана забирает!

И не у ворот, и никто Врана не забирает – сам он забирается, опять врёт Латутка.

– Нечистка! – мигом следом Войко завывает. – Нечистка пришла! Помогите! Нечистка!

Летит Вран вперёд со всех сил, не оглядываясь, только слыша, как не прекращаются вопли, как и голос Деяна к ним присоединяется. Но не бежит никто за Враном, не ступает никто на поле якобы защищённое, не пытается его за руку схватить да на землю общинную оттащить. Конечно, дураков нет, больно надо за Врана с нечистками сражаться, пусть другие как-нибудь с этим разбираются.

Вран проносится через половину поля, даже не запыхавшись. Слышит снова голос чей-то, далеко позади его зовущий; взрослый голос, зрелый, мужской и звучный. На отцовский похожий – да только напрасно отец надеется, что Вран к его крикам прислушается. Вран своего отца знает: не верит в него больше отец. Ни в лютицу не поверит, ни в обмен одежды на горшочек. Вран даже думать не хочет о том, что ждёт его, если он вернётся.

И не будет.

Потому что до лютицы уже чуть-чуть осталось.

И глаза её впрямь совсем как человеческие. Какие и были, когда она человеком к нему вышла. Тёмные, раскосые – только встревоженные сейчас немного. Словно не понимает она, что это Вран тут устроил. Словно не на такой переполох лютица рассчитывала.

Да Вран тоже на другое совсем рассчитывал – но что же теперь?

– Не стой, не стой, – выдыхает он, наконец к волчице подбежав. – Нельзя здесь стоять, они же сейчас за нами побегут! В лесу надо укрыться! Ну?

Тёмные глаза смотрят в его. Нет, не просто взволнована лютица – ошеломлена совершенно. С растерянностью на него смотрит вперемешку с испугом: чем ты вообще занимаешься, что тебе вообще от меня нужно?

Вран бросает быстрый взгляд через плечо на деревню. Так он и думал: уже и огни из сторожки наружу поплыли, уже несколько человек в одних рубахах из ворот выбежали, кто-то и вовсе сапоги поверх онучей торопливо на ходу натягивает. Да какое там «на ходу» – на бегу. Ломанутся сейчас все за Враном через поле, чуров по пути сшибая, и на этом всё и закончится.

– Убьют они меня, – находится Вран, умоляюще на волчицу глядя. – Жизни лишат за то, что беду на деревню накликал – этого хочешь? Посмотреть, как в последний путь меня потащат? А они потащат, если не побежим! И тебя с собой захватят – думают, что ты нечистка, а с ними у нас разговор короткий!

Не знает Вран, верит ли хоть одному его слову лютица – да и нет в этих словах ни капли правды, но щёлкает она вдруг зубами досадливо, словно смирившись.

И действительно с места быстрой трусцой трогается.

И тут доходит до Врана: следы. Каким вихрем здесь ни проносись, в какую чащу ни забирайся – по следам найдут, четыре волчьих на снегу непротоптанном останутся, два – человеческих. Вран оглядывается по сторонам лихорадочно, притормаживает, пытаясь хоть куст подходящий найти, чтобы ветку отломить и следы замести, хоть руками голыми цепочку эту скрыть, но оглядывается на него и волчица – и кажется Врану, что говорит она ему одними глазами: шевелись побыстрее, времени не теряй.

Может, и права она. Может, далеко никто ночью уходить и не будет – мало ли, сколько у нечистки подружек между деревьями прячется, вдруг план это их хитрый, чтобы всю деревню за собой увести? Может, и отец родной за Враном не пойдёт – побоится.

Вран не успевает решить, рад ли этому или нет. Волчица вдруг хвостом резко взмахивает у самой земли – и начинается.

Ветер поднимается, крепкий, сильный; деревья под этим ветром стонут, кусты трещат, снег мигом Врану за шиворот задувается – и на следы тоже, как будто и не было их. Волчица вновь на Врана смотрит, уже нетерпеливо: долго ты ещё стоять будешь?

Вран намёк понимает – и больше не стоит.

Ведёт его волчица через лес тропами странными, тропами несуществующими – между самых густых деревьев, между кустов, через которые продираться приходится, по оврагам заснеженным, по которым скатываться надо, а метель внезапная за ними следует, на пятки наступая, но не догоняя – чётко вымерена эта метель, лишнего не захватывает. Вран сразу догадывается: лютица её и призвала. Видимо, не выдумывали деревенские, и люты правда с природой на короткой ноге – но Вран никогда бы не подумал, что настолько.

Они скатываются в ещё один овраг – глубокий, в несколько изб высотой; вернее, это Вран в него скатывается, а волчица изящно по склону спускается, как по ступенькам невысоким. Голосов уже давно не слышно, только ветер подвывает, прямо на краю оврага замерев. Останавливается волчица, что-то в снегу быстро разрывая; останавливается и Вран, ладонями в колени упираясь, чтобы дух перевести.

Блестит что-то в снегу: ножик. Тот самый, узорчатый, с камнями.

Отходит от него на несколько шагов волчица, спиной поворачивается – и, совсем по-человечески через голову перекувыркнувшись, уже девушкой на снег приземляется.

Очень недовольной и очень обнажённой девушкой.

– Ты что творишь, Вран из Сухолесья? – рявкает она на него. – Ты что за выкрутасы мне тут выделываешь? Жизни тебя лишат, говоришь? А может, и я захочу, за всё хорошее-то?

И Вран замечает: стоит у стены овражной треклятый горшочек.

Не обманула его девушка. И точно, вот теперь уже – железно точно это лютица, а не нечистка хитроумная.

– А что плохого, красавица? – спрашивает Вран, едва сдерживая непрошеную улыбку: не к месту она будет, только девушку ещё больше разозлит. – Ну пробежались немного… Я тебе одежду твою принёс, кстати. Вот, держи.

Он протягивает девушке сумку; девушка её брать почему-то не спешит.

– «Что плохого»? – передразнивает она его. – Ну даже не знаю. Я тебе что сказала? Отдай мне ночью одежду, а я тебе горшок отдам – вроде бы несложно, правда? А говорила ли я тебе: ты, пожалуйста, Вран из Сухолесья, только не забудь всех своих друзей привести, да чтобы они при моём появлении погромче кричать начали и на помощь всю деревню звать? Чтобы непременно за нечистку меня приняли, чтобы вместо встречи с тобой я со всей вашей общиной встретилась?

– А что, – спрашивает Вран как бы невзначай, – так уж со мной встретиться хотела?

Девушка хмурится.