Понаехали

Да и…

Жалко?

Нет, это ведь нечисть. И, если поискать, наверняка найдется кто-то, кого она укатала. Или сожрала. Или… и все-таки…

Ежи погладил серебряную шею.

– Показывай, что там у тебя… – пальцы зацепились на невидимую нить, которая натянулась и дрожала, грозя сдавить горло. И ведь сдавит.

Определенно.

Это здесь, у воды, близ стихии конь мог хоть как-то сопротивляться хозяйской воле. Оттого и принес сюда Ежи. И теперь… теперь надобно нащупать узел. А потом что?

Ежи думал, думал, но ничего-то лучшего, кроме как плеснуть в этот самый узел сырой силы ведьмаковской, не придумал.

– Прости, если что, – сказал он за мгновенье до того, как поделился силой. И узел вспыхнул, потемнел, а конь содрогнулся и упал на колени. Правда, вскочил тотчас, взвился свечою.

– Не шали, – велел Ежи.

Это было даже интересно, смотреть, как эта странная сила пожирает другую. Теперь незримая нить сделалась зримой, тонкою, из волоса сплетенною? Надо будет узнать, что это за волос… главное, что он истлевал на глазах, поглощаемый тьмою.

И конь чуял.

Вот глаза его снова сделались черны. Он попятился, затряс головой, разбрызгивая соленую морскую воду, заржал хрипло грозно…

– Я ведь и тебя могу, – на всякий случай предупредил Ежи, несколько, правда, сомневаясь, потому что не был уверен, что и вправду может.

Точнее может, но вот что?

Конь задрал верхнюю губу. Зубы у него оказались ровными и острыми. И глядя на эти зубы становилось несколько не по себе.

Но вот он замер.

И голову склонил. Ударил копытом, и на этот удар вода всколыхнулась.

– А теперь послушай, – Ежи говорил спокойно, зная, что будет понят. – Здесь тебе оставаться нельзя. Озеро – конечно, вода, но не та, которая тебе нужна. Ты ведь морскою рожден был?

Конь махнул головой. Значило ли это согласие?

– Вот и иди… к морю. Останешься – маги найдут. Может, в ведьмаков они и не верят, но в водяных коней – вполне себе. И не дури… не трогай людей. Ясно?

Он пятился.

И пятился.

И… и оказавшись в воде просто-напросто рассыпался серебристыми искрами. Волна поднялась было и опала, а берег сделался пуст.

Вот ведь…

…а еще объяснительную писать придется. Наверняка. Князь, чтоб его, молчать не станет… думать о князе было неприятно, даже более неприятно, чем об объяснительной. А потому Ежи просто сел на мокрый камень, закрыл глаза и подставил лицо летнему солнцу.

Хорошо-то как…

Глава 14

О ведьмах и душегубах

…большинство книг о ведьмовстве скажут вам, что ведьмы работают обнаженными. Из этого следует, что большинство книг о ведьмовстве написаны мужчинами.

…из вступительной лекции о ведьмах и сути ведьмовской, коия была прочитана в ведьмовской же школе.

Мишанька открыл глаза.

Голова гудела. Во рту было погано. И стало быть, перебрал намедни… порой с ним такое случалось, особенно тем вечером, когда он с Охлыстиным спорить стал, кто больше серебряных рюмок поднимет. Выиграл, да… а голова гудела.

Аглая опять же разобиделась и упрямо делала вид, что понимать не понимает, сколь Мишаньке плохо.

Он закрыл глаза и попытался было нашарить кубок с рассолом, который должен был бы стоять подле кровати. Не нашел. Поднял было руку, чтобы нащупать шнурок, но тот не нащупался.

И Мишанька с раздражением вынужден был признать, что придется справляться самому:

– Сенька! – крикнул он и осекся, ибо голос прозвучал до странности тонко, по-бабьи.

Вот ведь… шутники.

В клубе порой случалось людей разыгрывать, и Мишаньке в том числе.

– Сенька! – крикнул он чуть громче, и от громкости этой тотчас виски заныли, он и потер их… попытлся сесть, но больно дернул себя за волосы.

За волосы?

За…

Мать его, волосы… длинные, светлые, слегка спутанные. А главное, не принадлежавшие какой-нибудь там особе легкомысленной, присутствие которой в Мишанькиной постели пусть бы и доставило проблем, но… но самому Мишаньке?

Он взял прядку.

Потянул.

И вынужден был признать, что волосы-таки принадлежат ему. Нет уж, это ни в какие ворота не лезет! Голос, волосы… они там, в Клубе, совсем берега попутали? Мишанька им выскажет, что думает, особенно Охлыстину, который, надо полагать, от души веселится, Мишаньку вспоминая.

Сам Гурцеев головой потряс.

Волосы как-то собрал, скрутил жгутом, причем получилось далеко не сразу. И главное, это оказалось даже больно! В общем, собрал. Сел.

Покачал головой и…

…и вспомнил.

Все вспомнил! Что жену проклятую, которая от счастья своего бежать вздумала и Мишаньку опозорила, что собственную поездку, папеньку с его угрозами и… и Аглаю.

Рука легла на грудь.

Грудь… в общем, в том, прошлой жизни, такая грудь несомненно вызвала бы одобрение, ибо была крепка и велика в должной мере, но не слишком. Теперь же Мишанька открыл рот и из него вырвалось клокотание. Он бы опять закричал, позабывши про честь родовую, но тут скрипнула дверь, отворяясь, и раздался нарочито-бодрый голос:

– Вижу, вы уже очнулись, княжна…

Мишанька открыл было рот, чтобы высказаться, но тут же закрыл. А Верховная ведьма кивнула этак, преблагожелательно.

– Слабость пройдет. Уж простите, но иного способа доставить вас в Китеж с наименьшим ущербом для окружающих, я не видела. Однако сейчас вам помогут привести себя в порядок, а там мы побеседуем.

Со второго разу у Мишаньки получилось заговорить, правда, то, что он произнес, заставило ведьму поморщиться:

– И об этом тоже…

…потом она вышла и хлопнула в ладоши, и Мишаньку окружили хваткие мрачного вида бабищи, которые, не став слушать возражений, скоренько запихнули Мишаньку в ванну.

Терли.

Мыли.

Чем-то мазали и натирали. Потом опять мыли. И снова, чтобы вновь натереть. Его, такого несчастного и беспомощного, окружили вдруг облака ароматного пару, которых было слишком уж много, чтобы и вправду можно было насладиться ароматами.

Мыли волосы.

Дергали.

Чесали.

Ворачли. Натирали и выкручивали так, что казалось, еще немного и шкура с черепа слезет. Мишанька был бы не против, пусть бы и слезла, но нет…

Потом вытирали, растирали, одевали… в какой-то момент он и вправду потерялся средь всего этого и очнулся лишь перед зеркалом, которое отражало мрачного вида молодую – хотя не такую уж и молодую, лет двадцати-двадцати пяти – особу в темном платье.

Женском платье.

Мишанька всхлипнул. И скривился.

– Не плачь, – прогудела старшая из служанок и за щеку ущипнула. – Эльжбета Витольдовна дело свое знает. И перестарка пристроит.

– К-куда? – робко поинтересовалась особа, щеку ущипнутую потерев.

– Замуж, – ответили ему, и Мишанька закрыл глаза, понадеявшись, что все-то, происходящее вокруг, есть сон и только сон.

Не сбылось.

Получасом позже он, сидя в изысканной гостиной, мрачно слушал, как за стеной дребезжит арфа. Ветерок шевелил прозрачные гардины, а из приоткрытого окна тянуло сладким цветочным ароматом.

В руку Мишаньке сунули чашку.

Крохотную совсем.

– Признаю, что ситуация сложилась в крайней степени неоднозначная, – Верховная ведьма устроилась по другую сторону круглого столика. И тоже чашку держала. Изящненько так.

– Верните меня обратно!

– В Канопень?

– В мое тело!

– Боюсь, это невозможно.

Мишанька запыхтел. Ведьма… и Аглая ведьма… он к ней со всей душой. Любил. На руках носил. Ни в чем-то не отказывал, а если и отказывал все-таки, то в сущих пустяках. Она же… она…

– Спокойнее, – сказала Верховная ведьма, чаек пригубляя. – В противном случае вашу силу придется блокировать. А это не слишком-то приятно. Да и не полезно.

– Силу?

Силы в себе Мишанька не ощущал. То есть, она должна была быть, ведь он маг и не из последних. Гурцеевы слабыми не бывают, но тут…

– Вы теперь ведьма.

– Ведьма? – почему-то получилось донельзя жалко.

– И потому останетесь здесь…

– Здесь?

– При школе. Вы же понимаете, что любая сила требует умения с ней обращаться.

Мишанька кивнул.

Рассеянно.

– Кроме того, принимая во внимание то, что вы… теперь… как бы это помягче выразиться…

– Ведьма?

– Женщина.

– Ведьма!

– Ведьма и женщина, – согласилась Эльжбета Витольдовна. – Так вот, помимо силы вам стоит… научиться еще многому…

– Чему?

– К примеру, тому, как держать себя в обществе.

– Я умею держать себя в обществе, – вот теперь Мишанька даже обиделся, потому как учителя у него были отменнейшие.

– Безусловно. Но, поймите, от женщин требуют немного иного.

– Чего же?

Сказал и подумал, что, может, и требуют, но он, Мишанька, если и баба, то исключительно временно. Да и вовсе в таком обличье никому показываться не станет, что… если прознают?

В Клубе?

Или тот же Охлыстин… он же потом до самой смерти покою не даст. Нет уж, никуда-то и никому-то Мишанька показываться не станет.

– Спину держать следует прямо, но с этим вам поможет корсет, – Эльжбета Витольдовна мягко улыбнулась. – И ноги… ни одна уважающая себя женщина не будет разваливаться в кресле. И уж тем паче не станет хмуриться. От этого морщины возникают. Выражение лица должно быть всегда дружелюбным, показывающим, сколь вы милы… а уж ругаться… вы же не хотите, чтобы про вас подумали дурно?

– Мне… – Мишанька понял, что еще немного и вновь заорет дурниной, а стало быть… стало быть его опять усыпят. И будут держать во сне… сколько? Вечность?

Нет, надобно успокоиться.

Он все-таки княжич Гурцеев, наследник…

…не наследник. То-то братья обрадуются, особенно младшенький, которому всегда казалось, что Мишанька наследства не достоин.

– Вижу, у вас получается взять под контроль эмоции, – Эльжбета Витольдовна поднялась. – А стало быть, и с прочим справитесь…

…справится.

Всенепременно. Дайте только сбежать. Сбежать и… и найти треклятую ведьму. И пусть она возвращает все, как было!

Именно.

Мишанька вздохнул с немалым облегчением. И, спохватившись, сказал:

– Мой отец…

– Согласился, что вам стоит некоторое время провести здесь. Для вашего же блага.

И улыбнулась этак, снисходительно, по-ведьмински… ведьмы… все они… нет уж, Мишанька не позволит, не станет… он выберется.

Найдет Аглаю.

И там… там он найдет способ заставить её все вернуть. Именно. Найдет.

Любой.

Стася никогда-то прежде не испытывала столь острого, всепоглощающего почти желания убить человека. Одного конкретного человека, который, чуялось, справится и без неё.

– Соболезную, – не слишком искренне, даже с радостью, произнес князь Радожский.

– Не дождетесь, – огрызнулась Стася. – Он живучий.

И постаралась сама поверить, что живучий.

А ведь…

В лесу зачарованном не сгинул.

На болотах не пропал.

И… и тут справится. Вот только пусть вернется, Стася ему выскажет все, что на душе накипело. И скалку возьмет по древней женской традиции, чтоб слушалось внимательней.

– Ах ты, ирод! – взвыл честный купец и, подскочивши, вцепился сыну в волосы. – Это что ж ты удумал-то… тварь нечистую на людей…

Парень взвыл и попытался вывернуться из крепких отеческих объятий, да не тут-то было. Пусть и гляделся он крупнее батюшки, да только то ли умений не хватало, то ли силенок. Но короткий удар в живот заставил его согнуться пополам.

– Думаю, – князь стыдливо отвел взгляд и сделал вид, что вовсе не говорил ничего этакого, но вообще делом занят.

Важным.

– Думаю, что люди тут – дело третье… скорее уж целью были вы, – и говорил-то спокойно, с сочувствием даже, а купец застыл. И нахмурился. И что-то этакое в глазах его появилось, что Стася почти посочувствовала неудачливому убийце.

Ненадолго.

– Батько! – вновь взвыл несчастный, голову руками заслоняя. – Батько, я же… я не хотел! Не знал! И все-то клевета… ведьмы клятые заморочили.

Стася почесала руку.

Опять ведьмы.

Вот ведь… гадости люди сами творят, а виноваты, выходит, ведьмы…

– Говори, – велела она, и слово получилось донельзя тяжелым. – Правду.

Парень закатил глаза, притворяясь, что того и гляди сомлеет, но был перехвачен князям за шкирку. Радожский жертву тряхнул тихонечко, та и заговорила.

Быстро так.

Захлебываясь от желания каяться. И с каждым словом…

…не было ведьмы, но была жена, отцом сосватанная, всем хорошая, но не любимая. И была любимая, которая тоже всем хороша, вот только не жена и женою взять не позволят, даже если та, первая, четырех детей народившая, вдруг преставиться.

Она бы, может, второй в терем войти согласилось, в прежние-то времена можно было нескольких брать. Он узнавал. И что ныне запрета нет, тоже узнавал. Да только не позволят же ж!

Отец приличия блюл.

А еще в руках своих крепко держал и семью, и финансы. Пойдешь против воли его? Мигом на улице останешься, может, не с пустою мошной, но всяко беднее себя, прежнего. Кому оно охота?

И главное, что?

Главное, что крепок был Градомысл Зимославович, долгие годы ему боги сулили. И не сомневался Божедар, что все-то он проживет до единого. А стало быть… стало быть и ему мучиться при жене нелюбимой, да за батькиною спиной.

Всегда вторым.

Без права самому решать…

…мысль-то извести батьку появилась. И ужаснула. Сперва. Но чем дальше… разве ж он, Божедар, не заслуживает счастья?

– Коня откуда взял? – уставши слушать этот лепет, уточнил князь. Правда, Божедара он так и не выпустил, а тот и не пытался вырваться.

– Так… Марфа… сказала… дала… помогла… принесла… волос девичий, чтоб аркан сплести. И заговор.

– На крови?

– Не ведаю! Честью клянусь, что не ведаю…

– Нет в тебе чести, так что не клянись, – Радожский вздохнул. – Надо будет отписаться, чтобы подробный разбор учинили. Мнится мне, за вдовой этой не только… нынешний двор.

Коня Божедар сам ловил.

Зерном, в вине моченым, прикармливал. Кобыл приводил на пустынный берег. Три ночи не спал, а на четвертую-таки удалось накинуть ему тонюсенький, пальцем порвать можно, аркан на серебряную шею. Все ж таки был он сыном своего отца, а потому с жеребцами ладить умел.

Как не ладить, когда с маленства при табунах.

А дальше… коня спеленать.

Да учить.

Крепко учить плетью крученой, воду и дурь выбивая, так, пока не ослабнет он, от моря взятый. А там уж и прикармливать сухарями, которые ему любая дала…

…была она не просто так, но Марфы дальнею сродственницей, а потому тоже многое знала.

– Где живет?

– Воронья слободка, – он попытался было не сказать. И Стася видела, как стискивает зубы, закрывает рот руками, но слова прорвались. – Дом с резным коньком да желтыми ставнями…

– С-скотина, – плеть в руке Градомысла ударила по лицу сына, рассекая лоб и щеку. – Отца на бабу променял…

– Ведьмы, ведьмы приморочили… они виноваты! Марфа и отродье её! Они…

– Может, к слову, и приморочили, – сказал князь, руку под плеть подставляя. – Вы погодите. Его теперь на дознание надо. Маги проведут освидетельствование…

Купец сплюнул.

И отвернулся.

– Давно… пора вам своим домом жить. Да надеялся… не делил… по-одному-то что? Одному тяжко, а вместе если… но, видать, вам самим понять сие надобно. Что с ним будет?

– Зависит от того, что установит следствие. Если и вправду имел место морок, то вина его не столь велика…

…дальше Стася слушать не стала.

Не её это дело.

Совершенно.

…главное, чтобы Ежи вернулся… чтобы… вернется… не совсем же он дурак, чтобы взять и умереть так глупо? И… и если дурак, то как она дальше?

Бес вскарабкался на колени и ткнулся холодным носом в щеку. Мол, что ты? Не хватало еще плакать. Надо вещи собирать.

И к переезду готовиться.

И знать бы, куда ехать… как… и… Стася положила руку на кошачью спину и решительно сказала:

– Справимся.

Глава 15

В которой ведьма выходит на прогулку

…хорошо, когда в доме все лежит на своих местах. Знать бы еще, где эти места находятся.

Извечное женское после генеральной уборки.

Дом встретил Стасю протяжным скрипом. И тишиной.

Паутиной.

Пылью.

И вновь же тишиной, но мягкой, уютной, которая случается на грани сна и яви, в которой до сих пор дом и пребывал.

– Жуть какая… – вздохнула за спиною Баська и шею вытянула, вглядываясь в сумрак. – А убирать-то, убирать…

– Папенька пришлет кого, – Маланька тоже шею тянула, любопытствуя. – Сказал.

– И мой сказал.

Стася переступила порог.

Оглянулась. Всего-то шаг, а она уже в центре огромного гулкого холла. Здесь пусто и лишь с грязного пола на Стасю волк скалится.

Еще пара сидит у подножия лестницы, что идет на второй этаж. Волков здесь изрядно. Волки обретаются на потолке, расписанном звездами. И на темных панелях.

На штандартах, которые, несмотря на годы не выцвели…

– Сегодня надо светлицу в порядок привесть… – Маланька-таки решилась войти. – Окна пооткрывали, что хорошо…

Свет наполнял старый дом жизнью. И это было по-своему красиво.

…Ежи вернулся.

– Спальню, это в теремах светлицы, – возразила Баська. – А в барских домах спальные комнаты. И еще всякие другие…

Всяких других, судя по размеру дома, здесь хватало.

…а Ежи вернулся.

Она не ждала. Конечно, нет. Сундуки вот собирала. Точнее собирали их Баська с Маланькой, а на подводу таскал Антошка, громко сетуя на тяжесть бытия и общую вселенскую несправедливость. Но Баська с Маланькой по поводу справедливости собственное мнение имели.

И помогать не спешили.

Стася же… следила.

И не ждала. Совершенно вот нисколечко даже не ждала.

Сидела во дворе, который постепенно наполнялся людьми, большею частью в броне и при оружии, и абсолютно не ждала. А когда Ежи все-таки появился, то сказала ему:

– Дурак!

Громко так.

Она не хотела ссориться, но внутри что-то закипело, заклокотало и вообще стало обидно. Стася ведь беспокоится, а он… то в болото, то на коня. И вроде бы не просто так, вроде бы по делу, но ведь нельзя же, чтобы со слабой женщиной подобным образом обходится.

У Стаси, между прочим, нервы!

Сказала и застыла. Обидится.

Все мужчины обидчивы, особенно, когда подвиг совершат. Они же восхищения ждут и благодарности, а не вот это вот.

– Извини, – Ежи развел руками. И признался. – Я мокрый…

– Мокрый дурак.

– Это не конь… это я сам уже упал. Думал посидеть немного на берегу, а потом вставал и споткнулся. Глупо получилось, это да.

От макушки, которая начала подсыхать, и светлые волосы на ней поднимались этаким облачком, до штанов. С него уже не текло, но еще капало.

– Ты…

– Испугался, что он на вас бросится. На тебя. Князь как-нибудь да отбился бы.

Упомянутый князь, которому выпала высокая честь руководить здешним безумием и всеми этими вооруженными людьми, стоял неподалеку, изо всех сил делая вид, что стоит он исключительно по делу, а не чтобы за Стасей следить.

– Конюшню спалив? – Стася шмыгнула носом.

Вот плакать она точно не станет. Да и зачем? Все-то вон живы и здоровы. А что Ежи мокрый, так высохнет. И вообще солнце на дворе, жара, так что ему даже позавидовать можно: мокрым не так жарко.

– Это да… огневики все такие.

– А ты?

– А я теперь не знаю, что я вообще такое… в дом пустишь?

Стася хотела было сказать, что еще подумает, но потом кивнула. В конце концов, она взрослая серьезная женщина.

И вот теперь эта взрослая серьезная женщина взяла и куда-то подевалась.

Хорошо, хоть не на виду у всех.

В доме же, не в том тереме, а в настоящем своем доме, Стася закружилась. Попала в бальную залу – а иной эта огромная комната, в которой лес средних размеров вместится, и быть не могла – и закружилась, живо представив, как все было прежде.

Раньше.

С волками на мраморных медальонах, что украшали стены.

С музыкантами.

И музыкой.

Светом, пусть не свечей, но магическим. Дамы и кавалеры… как в кино. Лучше, чем в кино, потому что кино – это выдумка, а тут… она присела и погладила паркет, несколько утративший былое сияние. А потом встала и закружилась, и кружилась до тех пор, пока не упала, а упав, рассмеялась.

– Дома, – сказала она вдруг. – Я… дома?

– Надеюсь, – Евдоким Афанасьевич остановился на пороге залы. – Здесь я впервые её и увидел…

– Кого?

– Свою жену. Матушка устроила прием. Она все переживала, что я одинок, вот и созвала, кого могла… всех, кажется, незамужних девиц Китежа. Я еще идти не хотел. К чему мне жена? А матушка уговорила. Она была нездорова. Признаюсь, что тогда мне даже казалось, что она показывает себя более нездоровой, нежели это есть на самом деле.

Он ступал по пыльному полу осторожно, будто опасаясь потревожить эту вот пыль. А Стася сидела и разглядывала собственные следы.

– Она не дожила до появления Ладочки… может, и к лучшему.

– Этот дом…

– Твой.

– Мой, – согласилась Стася и повторила про себя: мой дом. Весь. От старых флюгеров, которые изрядно погнулись и давно уже не способны были выполнять свою работу, до подвалов. – Но… что было потом?

– Потом? Ничего-то особенного. Я влюбился. И мы танцевали. Много танцевали. Больше, чем следовало бы, а потому на следующий день пошел слух… и я не стал опровергать. Я попросил её руки. Матушка же… мне почудилось, что она не слишком была рада, хотя, конечно, странно… она уговаривала меня не спешить. Но я… никогда-то не испытывавший подобного, я опасался упустить свое чудо. Еще одна ловушка любви. Я видел, что меня не любят, но наивно полагал, будто мое чувство столь велико, что не ответить на него просто-напросто невозможно.

Он остановился у окна, и солнечный свет, пробиваясь сквозь стекло, делал призрачную фигуру почти прозрачною.

– Любовь – опасная игрушка. Будь осторожнее.

Стася кивнула.

Будет.

Всенепременно.

Следующие несколько дней прошли, как ни странно, в тиши и благоденствии. То есть, в относительной тиши, ибо дом наполнился вдруг людьми, которые этот самый дом отмывали, вычищали и вовсе приводили в порядок, чему сам дом, как Стасе казалось, был весьма даже рад.

И освободившись ото сна.

Стряхнув вековую пыль, дом помолодел, похорошел, вновь приоделся в шелка и бархаты.

– А я ей и говорю, куда ты тафту да в горячую воду пихаешь! – Баська стояла, уперевши руки в бока, что выражало крайнюю степень возмущения. – Дура безрукая!

– А она?

Маланька вот пристроилась на низенькой кушеточке, обивка которой несколько поблекла, но все еще сохранила общую целостность.

– А она сказала, что ей велено стирать, она и стирает… – Баська рукой махнула. – За всем пригляд нужон.

Она подхватила котенка под толстое брюхо и подняла, потерлась щекой о мягкую шерсть.

– Еще и ключница, стервь старая… небось, следить прислал этот ваш князь.

– Не мой, – меланхолично ответила Стася, которая с князем виделась дважды и даже приняла от него букет цветов. После двух десятков холопов цветы – это право слово, пустяк совершеннейший.

Но Ежи обиделся.

Виду не показал, но точно обиделся. Стася почуяла. И даже совестно стало. Немного. А потом… потом она решила, что в конце концов, женщина свободная, а Ежи сам держится так, будто бы он Стасе какой родственник дальний и не более того.

В общем, попробуй-ка разберись с этими мужчинами.

Тем более, когда они разбирательств всячески избегают, отговариваясь великой мужскою занятостью. Тут вообще, если разобраться, все-то заняты. Антошка и тот дело себе нашел, прочно обосновавшись на огромной местной кухне, в которой он вдруг стал единственным властелином. Даже присланные Радожским кухарки, попробовав воевать, признали-таки поражение.

Баська командовала дворней.

Маланька помогала.

Ежи учился. Евдоким Афанасьевич учил, а Стася… Стася, пожалуй, впервые за долгое время маялась бездельем. И если сперва она делала это с немалым удовольствием, то теперь…

– И вот она мне…

Стася потерла виски, понимая, что еще немного и взвоет.

…коты разбрелись по дому.

За питанием их следил Антошка. За уборкою – дворня. За… за всем, собственно говоря, и что оставалось Стасе? Шелками шить, как робко предложила Баська, правда, уточнивши, что не знает наверняка, шьют ведьмы шелками или нет. Про всех ведьм Стася не знала, но вот сама она с иголкой, мягко говоря, не слишком ловко обращалась. К тому же шелками… где она и где шелка? Вот то-то же, но сидеть, равно как и лежать или вот ходить, что по дому, что по саду, стало совершенно невыносимо. И Стася поднялась.

Девицы, сами себя назначившие то ли фрейлинами, то ли около того, смолкли.

– Идем, – велела Стася, чувствуя себя по меньшей мере Юлием Цезарем на берегу Рубикона. – Гулять. В город.

– Гулять? – переспросила Баська.

– В город? – удивилась Маланька. И обе хором спросили: