Понаехали

– Поэтому брак со мной – не самая лучшая идея, – Стася смахнула с платья соринку. – И лучше бы поискать вам… другой вариант.

Ежи тоже поищет.

И искать будет старательно. Только поест сначала, ибо рот вдруг наполнился слюной, намекая, что хватит разговоры разговаривать.

А на кухне обнаружился Антошка.

– От и добре, – сказал он, вытаскивая из печи горшок, над которым пар поднимался. – Я так и подумал, что никто-то едою не озаботится. Кухню кинули. Печь, почитай, выстыла. Молоко скисло, творог тоже скис…

Тяжеленный горшок встал посеред стола, а ухват вновь нырнул в печь, чтобы вытащить другой, поменьше.

– А людям же ж есть надо! Голодный человек всяко не поздоровеет…

От горшков пахло мясом.

– Я от и запарил, чего нашел… от садитеся, государыня-ведьма, – и поклонился, на ухват опираясь, отчего поклон этот выдался донельзя смешным. Правда, смеяться Стася не стала, но уселась за стол.

И не возразила, когда рядом устроился Ежи.

Радожский попытался было сесть с другой стороны, но свободного места там было мало.

– Вы от тут сядьте, – поспешил помочь Антошка, указавши на место по другую сторону стола. – А то чегой тесниться-то? Хлеб, правда, не свежий, но в печи гретый. Я бы и свежий сделал, да только тесто мертвое, а мертвым тестом печь неможно. Опару же ставить, так когда она еще выходится?

Перед Стасей появилась миска, на сей раз простая, глиняная, расписанная по бокам яркими цветами. А в миску полилась густая мясная похлебка.

– Завтрева с утра на рынок надобно…

– Переезжаем, – сказал Ежи, подвигая миску к себе поближе. – На ночь здесь задерживаться не стоит.

Стася подумала и согласилась.

Пусть и не осталось в тереме тех тварей, но само это место… ей не нравилось. Определенно.

– В доме действительно неплохо. Только надо будет вымести там, вымыть, – поспешил заверить Ежи. – Людей наймем, быстро со всем справятся.

– Я пришлю, – буркнул Радожский, который тоже не стал отказываться от похлебки, пусть и ел так, что становилось понятно: ест он не от голода, но из уважения к иным людям.

К Стасе, например.

– Спасибо, обойдемся…

– Спасибо, буду рада, – сказала Стася.

Все-таки… мало ли, как оно повернется. Нет, замуж она не хотела и за этого вот мага не хотела вдвойне, но… если он действительно умрет из-за Стасиного упрямства? Она покосилась на князя, который по-прежнему был хмур, но оно и понятно. Близость смерти как-то в принципе людям оптимизма не добавляет. Однако именно в этот момент бытия умирать он не собирался.

– Дело в том, – Ежи вот ложку облизал и не стал возражать, когда опустевшая миска вновь наполнилась. А оно и вправду вкусно. Из чего бы ни была сделана похлебка, она получилась густой, наваристой и острой.

И острота эта идеально сочеталась с мягкостью слегка обжаренного хлеба.

– Дело в том, – повторил Ежи, – что со временем подобные обещания имеют обыкновение видоизменяться. Условие размывается, порой даже преображается. И не факт, что одной женитьбы будет достаточно, чтобы проклятие снять. Поэтому для начала нужно отыскать оригинал того самого договора. Если он, конечно, сохранился.

Князь молчал.

Выразительно так. Мрачно. Уставившись на Стасю, будто она была в чем-то виновата.

А она не виновата. И чтобы заглушить это неправильное, навязываемое ей чувство вины, Стася сказала:

– А с конем что делать будем?

– С каким конем? – уточнил князь, разламывая кусок хлеба.

– С водным…

Князь поднял глаза к потолку, надеясь, верно, что ослышался.

– Он хороший, – поспешила заверить Стася. – Просто… его поймали и вот.

– И вот…

Прозвучало как-то обреченно, что ли.

Баська на цыпочках поднялась к Никаноре, которая уже не спала, но лежала тихонько, натянувши пуховое одеяло так, что только нос из-под него торчал.

Подле неё на лавке сидел батюшка и видом был мрачен.

На Баську глянул так, что она ажно попятилась, да только заставила себя остановиться: не хватало еще от родного батьки прятаться. И вообще… она по делу.

– Туточки на ночь нельзя оставаться, – сказала она, а то ведь с них станется решить, что с одной-то ноченьки ничего не перебудет. А оно еще как перебыть может, если вон даже ведьма отбывать собралась.

Никанора вздохнула.

И батюшка с нею. А Баська, осмелевши, в комнату вошла, как была, бочком. Огляделась. Нахмурилась. Надобно бы окошко отворить, а то душно и пахнет нехорошо, болезнью. И еще паутина в углах видна, которой вчерась и не было.

Или была, только Баська её не увидела?

Не важно, главное, что пыльно вон и дыхать нечем. Водицы в кувшине на донышке осталось, да и голодная она, Никанора, небось. Оттого и слабая, что ест мало.

Да.

Хотела было девок кликнуть, да вовремя вспомнила, что звать вовсе некого. Ну и ладно, Баська сама управится. Она отворила ставенки, подхвативши рушник, больше напоминавший тряпку, смахнула паутину и пылюку тоже. Сунула батюшке кувшин, а то сидит сидмя и ничего не разумеет.

– Воды принеси, свежей, – велела строго и удивилась, когда батюшка не стал возражать, но поднялся, вышел.

Никанора только всхлипнула.

– Не реви, – сказала Баська. – Небось, найдется, где голову приклонить. У батюшки знакомых хватит, а нет, то столица же ж… будут постоялые дворы и вообще…

Никанора вхлипнула громче, пуще прежнего, скривилась так, что стало понятно, того и гляди расплачется. А оно Баське надобно? Баська терпеть не могла, когда девки ревели.

И оно-то девки, а то Никанора, которая завсегда себя держала.

– Что ведьма сказала? – Баська одеяло тоже забрала, стряхнула, от пыли избавляя. Да и то, чегой под одеялом лежать, когда в доме и без того не холодно. Вона, взопрела вся, и рубаха мокрая, и летник насквозь. Пот едва ли не по длинному носу Никаноры катится.

– Что мальчик будет, – слезы не высохли, но отступили.

– И хорошо. Батюшка радый станет. Вещи твои туточки?

– Там, в сундуке…

– Надобно одежу сменить, да растереться…

Это было немного… странно, что ли? Прежде-то Никанора говорила, чего Баське делать. И держалась так, с гонором. Слова ей прежним часом не скажи. Тепериче вон сама и летник скинула, и рубаху стянула, оставшись в исподней, которую тоже сменить следовало бы.

А тощая-то какая! Не рубаха, Никанора. Кости одни сквозь ткань выпирают. На что только батюшка позарился? Мог бы и сказать, что жена ему надобна, подыскал бы кого, чтоб степенная, в теле… или… ладно, чего уж теперь.

Баська вытащила из сундука платье, нисколько не удивившись тому, что не стало оно иным. Да, сукно тонкое, с вышивкою, но не сказать, чтоб шитья много или там золотом. Обыкновенное платье, для батюшкиной супруги так и бедное даже.

Не успела справить?

Или…

…другая первым делом засадила бы дворовых девок, чтоб себя показать. Небось, и полотна у папеньки всякого довольно, и бисера, и стекляруса, и жемчугов с самоцветами. А Никанора как была серой мышью, так и осталась.

Никанора приняла рушник, который, в отличие от платья, был расшит удивительной красоты цветами. Ишь ты, а Баська так не умеет. Барвинок вьется, будто настоящий… и не крест это, крестом узор если, другой выходит.

– Британская гладь, – сказала Никанора, проведя по шелковым лепесткам пальцами. – Меня когда-то маменька учила. Она из них была, знатного рода, но бедная. Вот и пошла, когда посваталась. Только в приданое и принесла, что пара полотенец да покрывало, ею расшитое… у нас все больше крест жалуют, а шелками мало кто умеет.

– Научишь? – не то, чтобы Баська рукоделие жаловала, нет, в прежние-то времена оно скучным казалось, сидеть да иголкою тыкать, чужой узор повторяя. Но это… это ж совсем иное!

Не узор – картина будто бы.

– Если захочешь, – Никанора отерлась.

И рубаху сменила.

Баська даже спиной повернулась, чтоб, значит, в лишнее смущение не вводить.

– А ты… – голос Никаноры теперь звенел. – Ты… рада будешь?

– Буду, отчего ж не быть? – Баська вытащила летник из темно-синего сукна. Цвет-то нехороший, темный, этакий вдовам носить пристало, а не мужней жене. Хотя… если по подолу от такие барвинки пустить. И по рукавам, чтоб вились, петли за петлею складывая.

– Ты ж меня не любишь!

– И что с того? – Баська даже пощупала ткань. Атлас, но не тот, который легкий да гладкий, а похуже, что и тяжелей, и ломчее. – Можно подумать, ты меня любишь. Но я вот теперь и не знаю, чего со мною будет. При ведьме останусь, это да… а потом как? Погонит она, и куда мне? Возвертаться? Замуж? Кто ж меня теперь возьмет. Слухи вон…

– Слухи, – повторила Никанора слабым голосом.

– Тришка, небось, ни записочки не прислал, ни даже попрощаться… возвернулся, да? К батьке?

– Возвернулся.

– Вот то-то и оно… и понятно, что он – человек приличный. Ему и жену такую надобно, а не чтобы потом соседи за спиною шептались.

Никанора покраснела. Густо так.

И села.

Летник оправила. Застегнула пуговки, тоже простые, только перламутром для красоты отделанные, правда, тоже не лучшим. Вона, и потускнел весь, того и гляди потрескается.

– Прости… – она потупилась.

– Чего уж тут… сама дура все порушила, – Баська закрыла сундук и грязные вещи подхватила. Подумала, что надо бы отдать кому на стирать, но потом опять вспомнила, что некому. – Надо было мне дома сидеть да…

Она сложила их аккуратно.

Стирать?

Не то, чтобы вовсе Баська не умеет, да только дом чужой. Где тут корыто искать? Или доску стиральную? Золу опять же? Да и потом чего, ежели съедут? Нет, лучше уж свернуть комом, а потом уж Никанора пускай сама разбирается.

– Надо было, да… – Никанора вздохнула и поднялась.

– Сиди уже, а то ж…

– Это меня боги наказали, – сказала она уверенно.

– За что?

– За… мы с твоим батюшкой давно… он, как меня увидал, так и предложил переехать. Обещал, что любить станет… и в доме его хозяйкою буду. Жениться вот не хотел. Все говорил, что дочка… что… неможно… пока ты не замужем, то и неможно. А я ж его… как увидала, так и все.

Она все-таки присела, еще слабая и бледная.

Волосы вот перечесать бы, переплести рыхлую, почти рассыпавшуюся косу, которую Никанора одной только лентой и перехватила.

– Я ж не из-за богатства… да, мы бедные, но… я у батюшкиной родни жила. Приживалкою. Почти холопкою, только и слышала, какая я из себя нехорошая. Бледная. Костистая. Как матушка. А он красивой назвал. Потому и пошла, полетела… сперва на все готова была, лишь бы рядом с ним.

Никанора сцепила бледные руки.

И к губам поднесла.

– О женитьбе и не думала. Грех? Пускай… но… я глядела, как ты живешь. И завидовала. Страшно завидовала. Ты… ты даже не понимала, что у тебя есть все. Стоило только пожелать и… ела, что хотела. Делала… ничего не делала.

Можно подумать, Никанору заставляли работать с утра до ночи.

– Я занялась и домом. Порядка там не было.

Баська пожала плечами.

О доме она как-то… не то, чтобы не думала, но привыкла, что все идет, как оно идет.

– Хозяйство посыпалось, холопы разленились. Иные проворовались. В домовых книгах полнейший беспорядок, будто… не важно. Фролушка-то все больше лавками занят, делами торговыми, тут-то ему некогда было, а ты…

– А я?

– А ты… ты тоже не виновата. Кому тебя учить было-то?

Баська подумала и согласилась. Не то, чтобы вовсе не кольнуло под сердцем, потому как оно и вправду должна была Баська за всем приглядывать, но ей все как-то не до того было. Сперва. Потом уж Никанора появилась.

– И мне бы тоже тебя учить, но я… я хотела, чтобы он любил меня. И только меня. Чтобы всем сказал, что любит, чтобы… перестали за спиною шептаться. А он все не хотел тебя огорчать.

– Я не знала…

– А когда б узнала, что неужто обрадовалась бы? – поинтересовалась Никанора, косу распуская. А волос у ней хороший, светлый, без рыжины, и мягкий, вона, рассыпался как, лег покрывалом.

– Неа, – честно призналась Баська и гребень подала.

– Ты б костьми легла, а не позволила бы… – Никанора гребень взяла и вздохнула. – А тут он заговорил, что надобно тебя замуж выдать, что большая уже. И Тришку привел.

Бледная рука её дрогнула, а над губой опять бисеринки пота появились.

– И все повторял, что терем большой, что поженитесь вы, жить станете… внуки пойдут… тогда-то я и подумала, что больше не нужна, что… мне до конца жизни быть никем, приживалкою, которую держат из милости или по старой-то памяти. Челядь в спину скалится, шепчется, того и гляди в лицо смеяться будут. А Тришка и вовсе меня невзлюбил. То ли понял чего, то ли донесли… как-то обмолвился, что рядом с женою падшей женщины не потерпит.

И вновь всхлипнула.

– Дурак, – сказала Баська, чтобы утешить. И еще подумала, что оно, конечно, было до крайности обидно сперва, да только в последние дни она про Тришку и вовсе не вспоминала.

– Я… испугалась. А он все… говорил, что главное – это честь родовая, которую невместно порочить, что… женщина себя блюсти должна в любых случаях. И…

– Так и говорил?

– А то.

– Надо же… – Баська удивилась вполне искренне.

– У него отец строгий очень. Матушка так и вовсе из терема носу не кажет, я узнавала. Девки некоторые шептались, что боярыне-то и из женской половины выходить неможно, чтоб, значит, честь не опорочила.

Слушать подобное было… неприятно.

– Ты батюшке говорила?

– Пыталась, да… – Никанора махнула рукой. – Он мужчина. И сказал, что правильно все, что только так, в строгости, жену держать и надобно. И что Тришка с тобою поладит, что он помягше батьки будет, да и ты с характером. Но яблоко от яблоньки далеко не укатится.

Тут Баська с нею согласилась.

И сама предложила неожиданно:

– Хочешь ленту? У меня много. Красивые.

– Спасибо… только… ты дослушай сперва. Я… я аккурат узнала, что… непраздна. До того сама пыталась понести, надеялась… а оно не выходило. Тут вдруг взяло и вышло. И… и испугалась сильно, что дитё-то Фрол возьмет, признает, а меня сошлет куда с глаз долой, чтобы с новою роднею не ссориться. Они-то такого точно не поймут, а он все говорил, какие дела учинять станет, как сведет капиталы, с торгом развернется…

Баська головою покачала: ну, батюшка, взрослый же ж человек! С разумением! И куда только разумение это подевалось, ежели он честной бабе столько годов голову морочил?

Вот же ж…

– И я решила, что… нельзя допускать. Что если твоя свадьба не сложится, то… то, может, моя срастется? Теперь понимаю, как глупо это, но…

– Ты мне нарочно про ведьму сказала?

Никанора опустила глаза.

– Нарочно. Знала, что не усижу…

– Ты все одно бежать собиралась, а… твой Тришка…

– Не мой уж…

– Оно, может, и к счастью… но он полагает, что ведьмы – это зло, которое изничтожать надобно. Что… сила их темная, а люди, которые к ним ходят, тоже зло.

Никанора плела косу на диво ловко, перебрасывая прядку через прядь.

– Я и подумала, что ты к ведьме подашься, а Тришка о том узнает, и свадьбы не будет. Но… я не хотела, чтобы вот так… – Никанора перевязала косу своей лентой.

– Про магика ему сказала?

– Сказала… – краснота сделалась гуще. И голову Никанора склонила. – Чтоб уж точно… не сама… я просто с Фролом говорила, но громко, чтоб услышали точно… девки дворовые уж и напридумывали.

Донесли.

А там… слово за слово, и, небось, весь Канопень знает, что Баська с мужиком размалеванным в одной постели лежала. И что мужик этот, как очнулся, сбегчи предпочел, лишь бы на ней, падшей, не жениться.

И чего теперь?

– И… он… к батюшке…

– Пришел, – кивнула Никанора. – Я… слышала. Ругались крепко. И Фролушка его обложил матерно. А после сказал, что найдет тебе такого жениха, что весь Канопень обзавидуется.

– Ага… королевича, – фыркнула Баська.

И сама неожиданно для себя рассмеялась.

Глава 13

Где волшебный конь находит хозяина

Конь при свете дневном гляделся до отвращения обыкновенным. То есть, вне всяких сомнений, он был удивительно красив, и даже князь залюбовался, но и только.

Он обошел коня дважды.

Заглянул в рот, несмотря на явное недовольство животного, – в чем-то Стася даже понимала коня. Ей бы вот тоже не понравилось, если бы кто-то грязными пальцами в рот полез.

Князь же кивнул.

Присел.

Поднял одну ногу.

Вторую.

И опустив, поинтересовался:

– Вы уверены?

Причем вопрос был адресован не Стасе. Ежи же, не прекращая жевать, – теперь в руках его был пирог, – кивнул:

– Более чем, – произнес он с набитым ртом.

А конь потупился.

Скромно так, по-девичьи. Мол, я тварь приличная и всяким там незнакомым магам суть свою не являю. Но стоило князю обернуться, как конь ресницами хлопнул. И даже заржал так жалобно, тоненько.

– Это обыкновенная лошадь, – Радожский похлопал коня по шее. И протянул кусок хлеба, который тот взял аккуратно. – Точнее жеребец. Красивый, да, но обыкновенный.

– Хочешь сказать, нам примерещилось?

– Хочу сказать, что ни капли магии в нем нет. Я проверял. И не только я, – князь приподнял длинную гриву. – Его и штатный маг осматривал, вон, клеймо стоит и, стало быть, все в полном порядке.

– Что в порядке? Что тут происходит! Кто вы такие…

По двору спешил мужчина.

Был он невысок, плотно сбит и слегка косолап. Из-за косолапости ли, или же сами по себе, но ноги его выгибались дугою, и оттого при быстрой ходьбе казалось, что мужчина этот переваливается с ноги на ногу. Темный кафтан его, украшенный серебряным шитьем, слегка запылился, а шапка съехала на бок, открывая обширную лысину.

– Это ваш конь? – поинтересовался Ежи, разглядывая купца с интересом.

И Радожский посмотрел.

И Стася.

И даже конь.

– Мой.

– А вы…

– Градомысл, – сказал мужчина, отирая пот батистовым платком.

– Князь Радожский, – представился князь.

– Князь +++, – сказал Ежи, наградив Радожского ревнивым взглядом, который тот предпочел не заметить.

– Анастасия, – Стася решила, что князей с бедного купца хватит. А конь и вовсе благоразумно промолчал.

Бес же, до того сидевший тихо, – он и вовсе в последнее время повадился Стасю сопровождать, при этом держась словно бы в стороне – произнес:

– Умр.

И все замолчали. Ненадолго.

– Скажите, откуда он взялся? – Радожский хотел было хлопнуть жеребца по шее, но тот попятился, оскалился и захрапел так, нехорошо.

– Так… старшенький мой привез.

– А откуда, если не секрет?

Купец погладил бороду, в которой было изрядно седины. По всему выходило, что говорить ему не больно-то хотелось, но и не сказать он не мог.

– Острова… – наконец, промолвил он. – Там-то ничего хорошего нет. Я так думал. Что бриты в лошадях понимают-то? Вечно норовят подсунуть негожих, но заупрямился… вот я и подумал, пущай сходит, сам глянет, авось чего и надумает.

– И он сходил?

Купец склонил голову.

– И давно вернулся?

– Так… уж седмицы две как.

– С прибытком?

– Как сказать… кобылки-то так себе, хотя и жеребые. И этот вот… хорош. Диво до чего хорош…

– Тогда отчего здесь держите? – поинтересовался Ежи.

А Бес заурчал, подступая к стойлу бочком, бочком. Конь же оскалился пуще прежнего, предупреждая, что не стоит к нему приближаться.

– Так… думал забрать, да…

– Что-то не так? – Радожский теперь смотрел на коня с прищуром. И что-то определенно ему не нравилось.

– Не знаю, – честно сказал купец. – От гляжу и… всем-то хорош. И статью, и масть редкая, в жизни такой не видывал. Норовистый… такого под седло не пустишь, но на развод – самое оно.

– А сынок ваш что говорит?

– Говорит, что из диких. На Зеленом острове выменял, – Градомысл спрятал платок в рукав. – Не ест он… Марфа еще когда сказывала, что не ест. Потому и поставила наособицу. Магов дважды приглашал, а они только руками разводят. Мол, здоров. Но как может быть, чтобы скотина не ела, а здоровой была?

– И вы решили подержать его в сторонке?

– Так… решил… с Марфой я честь по чести договорился… а… мне тут сказали…

– Нет больше Марфы.

– Правда, стало быть? – осторожно поинтересовался купец, осеняя себя кругом. – Надо будет прислать кого… я как заслышал, то не поверил…

– Батько! – этот вопль с другой стороны двора заставил коня взвиться на дыбы. И хлестанул по ушам тонкий протяжный крик. Вскинулся и взвыл Бес.

А на руке князя возник привычный клубок огня.

– Прекратите, – сказала Стася. – Вам не говорили, что огонь – это не игрушка!

– Батько! – парень приостановился. – Маменька сказала, что вы того…

– И этого, – проворчал Ежи в сторону. А после прищурился и сказал: – Он.

– Что «он»? – князь все-таки пламя погасил и руку за спину убрал, для надежности.

– Он его держит. Неужели не видишь?

– Что именно я должен видеть?

– Темноту, – Ежи закрыл глаза и нахмурился. – Это не просто привязка… на крови она… и коня он уже опробовал…

Парень попятился.

А Стасе подумалось, что вовсе тот немолод. На отца похож, разве что в плечах шире, да и выше на голову. Сколько ему? Лет сорок с виду…

– Стоять! – рявкнул князь, и от голоса его замерли все, включая коня, который до того пританцовывал в стойле.

– Чего тут… – заговорил было купец, а сын его вдруг всхлипнул громко-громко и крикнул:

– Это ты виноват… ты во всем виноват… Ату их!

И громко истошно закричал конь, взмывая свечей, а потом вдруг разом перетек по-над дверью стойла, оказавшись в узком проходе конюшни. Взметнулась грива, преображаясь, и рябью пошли серебряные бока.

– Мать моя…

Князь добавил пару слов покрепче.

И за огонь схватился, да только конь зашипел по-змеиному. Глаза его вновь стали черны, а зубы… в общем, у коней не должно быть таких ровных белых острых зубов.

Заволновались другие лошади.

Затрещало пламя, готовое сорваться с княжеской ладони…

…а потом Ежи вдруг вцепился в конскую гриву и одним движением оказался на спине, стиснул чешуйчатые бока, прижался к шее и громко крикнул:

– А ну вперед, волчья сыть…

И конь, заверещав, присел на задние ноги, чтобы взмыть серебряной стрелой. Только земля загудела, принимая удар копыт.

– Что ты творишь… – Радожский едва не выпустил огненный шар.

А Стася…

Стася дала себе слово, что если этот идиот выживет, то она его сама прикончит, чтоб не мучился.

…наверное, Ежи сошел с ума.

Определенно, сошел.

В тот ли день, когда уснул в зачарованном лесу, или позже, на болотах, а то и вовсе здесь, на конюшне, решивши, что у него выйдет то, что не получалось ни у кого прежде.

Конь хрипел.

И плясал.

Он пошел кругом по двору, по-козлиному вскидывая задом да норовя прижаться к забору, скинуть всадника. У него-то и встал на дыбы, а после попятился, явно намереваясь забор взять. Да только Ежи, дотянувшись до уха, скрутил его, дернул, выворачивая.

– Не шали, – рявкнул он, и вторую руку потянул к нити, что обвивала конскую шею. – Давай-ка… мы с тобой…

Договорить не успел.

Конские бока раздулись. И спали. А он, Ежи, вдруг полетел. Вместе с конем, конечно, но по-над забором, по-над крышей овина, к этому забору притулившегося. На улочку узкую, по которой зазвенели копыта водяным железом.

И вперед.

И быстрее.

Так быстро, что замутило, закружило. Ну уж нет. Ежи ухо крутанул сильнее и за нить вцепился, хотя и норовила та выскользнуть из пальцев. Ничего, удержал как-то.

Усидел.

И когда на берег вынесло.

И когда застыл, замер у самой воды жеребец.

– Тише… погоди… остановись… я помочь хочу… – Ежи говорил, уже почти не сомневаясь, что речь его конь понимает. Но остановиться тот способен не был. То ли не верил людям больше, то ли натура нечисти брала свое.

Он поднял копыто.

И опустил.

Попятился, не способный переступить через запрет…

– Тише, – Ежи провел ладонью по влажной шее, сбивая на землю тяжелые капли. – Тише… стань передо мной, как лист перед травой!

Простые слова. Бестолковые. И силы-то в них нет, как нет вовсе ничего, помимо самих слов, вот только жеребец сгибает шею и замирает, покорный.

И как это понимать?

Впрочем, понимание Ежи решил отложить на более позднее время. Теперь же он не без труда сполз с конской спины. Ноги дрожали. Руки тоже дрожали. Да и сам он позорнейшим образом трясся.

А жеребец…

– Смешно тебе? – поинтересовался Ежи, пытаясь отдышаться после лютой скачки.

Жеребец заржал.

– Понимаю… против природы не попрешь. И приказ… где он тебя нашел-то? И чем связал? Чем бы ни связал, но…

Мелькнула мысль, что коня, раз уж он покорен, следовало бы в Гильдию отвести, пусть уж сертифицированные маги разбираются, кто там и кого да с какой целью подчинил. Мелькнула и исчезла.

Стоять-то конь стоит, но как надолго его хватит.