Понаехали

И послюнявивши палец, попытался оттереть крупную родинку на плече. Помнится, у Мишаньки аккурат такая же была. Родинка оттираться не пожелала. А девица нахмурилась, сделавшись донельзя похожей на княгиню Гурцееву, когда та изволила выказывать недовольство.

До того похожею, что последние сомнения исчезли.

А ведь были… пусть даже маг, Гурцеевым призванный, показал полное родство по крови и с ним, и с княгинюшкой, и с сыновьями, но вот…

…после Гурцеев, мага спровадивши, сам обряд провел. Но обряд обрядом, а чтобы вот так вот…

– И как оно получилось? – спросил он хмуро.

– Да вот… не поверите, случайно, – Верховная ведьма изобразила улыбку, за которой Гурцееву издевка почудилась.

Он присел на стул.

И задумался.

Думалось… тяжко. Да все не о том. Ему бы разгневаться. Стукнуть посохом. Потребовать, чтоб ведьмы, раз уж зачаровали, то и взад расчаровали. Пригрозить судом и немилостью царскою. Только… мнится, что, когда б могли, они б и расчаровали, до этого непотребства не доводя.

А раз не смогли, то гневайся тут или нет, грозись хоть царем, хоть всеми богами, но…

– Девочка была… несколько растеряна. Расстроена. А ваш… сын изволил её обзывать по-всякому. Вот и не сдержалась.

– Сама-то где?

Не то, чтобы Гурцеев собирался невестку стыдить. Ведьму стыдить – дело, напрочь смысла лишенное – но вот… и невестка ли она ему ныне?

Верховная ведьма руками развела и сказала:

– Вернется.

– Куда?

– Куда-нибудь да вернется. Или к вам. Или к нам. Куда ей еще деваться-то?

Правда, отчего-то прозвучало это без должной уверенности.

– И что теперь? – Гурцеев указал на девку, которая во сне губами причмокивала и пузыри пускала. – С этим вот…

Ведьма замялась.

Смутилась.

И велела чай нести. В гостиную, стало быть. И уже там, в окружении низеньких диванчиков, козеток да сундучков с крышками резными, аккуратных да нарядных, Гурцеев понял, что сделать-то ничего не сделают.

– Положение несколько… неоднозначное. Закон на стороне девочки… если подобная волшба состоялась, то, согласно Уложению и Праву, на то божья воля… – сказала Верховная ведьма, на Гурцеева не глядя.

Это-то Гурцеев и без нее знал.

…царь-батюшка развеселится, когда доложат. А ведь доложат. Слухи пойдут… всякие… один другого гаже. И княгинюшка его вовсе не обрадуется. Она-то все на девочку надеялась, было такое, но вот чтобы так вот… ей маленькую девочку охота было, чтоб тетешкать да наряжать. А вот это вот… чуялось, не позволит ни тетешкать, ни наряжать.

Ни… вообще.

– С… Мишанькой чего делать?

– Думаю… стоит оставить при школе, – заметила Верховная ведьма. – На некоторое время… мы постараемся помочь ему… ей… осознать себя.

– Угу.

– Справиться с силой.

– Силой?

– Ваша… гм… дочь… как бы это выразиться… немного ведьма.

– Немного?

– Самую малость…

Гурцеев обреченно кивнул головой, подумавши, что раз уж у него вовсе дочь образовалась, то ведьма она там или нет – дело десятое.

– …мужа подберем достойного…

Гурцеев чаем подавился.

Мужа? Как-то оно… в голове не укладывалось. От совсем не укладывалось. Нет, еще от деда он слыхивал, что в прежние времена ведьмы на многое способны были, и коль уж проклинали от души, то проклятья этого и проклятому хватало, и роду его, и потомкам до седьмого колена. Только одно дело слышать, а совсем другое…

– Оно, конечно, – Верховная ведьма платочек надушенный подала, – возникнут определенные сложности. Все-таки слухов избежать не получится, а… прошлое вашей… дочери… многих… смутит.

А то.

Тут Гурцеев всецело согласен был. Смутит. Еще как смутит. Он вовсе сомневался, что сыщется во всем Беловодье человек, который рискнет взять в жены… вот это вот, которое вроде и девица с виду, да только рождена-то мужиком была. И как знать, не вернется ли она в один распрекрасный день в мужика. Тоже ведь понимать надобно. Лег спать с бабой, а проснулся… и кто ты после этого будешь?

Вот то-то и оно.

– А…

– Сами понимаете, – ведьма потупилась, – что тот прежний брак… несколько… недействителен в нынешних обстоятельствах. Конечно, для очистки совести стоит оформить развод, сугубо, чтобы соблюсти формальную сторону. Но мне кажется, что государь-батюшка возражать не станет.

Не станет. Тут Гурцеев всецело уверен был. Это ж что получается? Баба с бабой в браке? И ладно, срам-то какой, так и смысла-то особо нету…

– Вот… поэтому главное – соблюсти формальности. Если вы готовы признать девочку…

– А есть варианты? – он спросил так, очистки совести ради.

– Всегда можно отказаться.

– Отказаться?! – подобная мысль и в голове-то не укладывалась.

– Вы не представляете, – тихо сказала Верховная ведьма, отставляя чашку с чаем, к которому она и не прикоснулась. – Как часто подобное происходит. Сейчас хотя бы не убивают. Те, которые победнее, даже радуются, потому как школа хорошо платит. А вот другие другие… хорошо, если просто вычеркивают из родовой книги. Всякое случается…

– До сих пор?

– Реже, – признала она. – Много реже. Но случается.

Гурцеев покачал головой.

Оно, конечно, можно было бы… сказать, что Мишанька сгинул в ведьмином лесу. Пал жертвою разбойников или там на границе, а девица эта к нему вовсе отношения не имеет. Или же… покаяться, мол, согрешил он, с кем не бывает, прижил байстрючку, которую от мира прятал… и поняли бы.

Приняли.

Подобное со многими бывает. Княгинюшка его… нет, ей неправду говорить неможно. А стало быть… и иным тоже, ибо не было такого, чтобы Гурцеевы людям лгали.

Не было.

И не будет.

– Разводом сам займусь, – произнес князь, подымаясь. – И с Мишанькой поговорю, чтоб не бузил. А девоньку, коль вернется, то скажите, что зла не держу. На нее так точно…

Глава 8

Про нечисть большую да малую

Порядочный человек – тот, кто делает гадости без удовольствия.

Частное мнение некоего господина Пафнутина, купца, привлеченного к суду за растрату и обман.

После бани Стася заснула. Как-то вот так заснула, что даже не помнила толком, как до кровати дошла и дошла ли сама. Главное, что сон был тяжел. Она то ли бежать пыталась, то ли вырваться из липкой паутины, в которую угодила. И там, во сне, ей было жарко, муторно. Она все ворочалась, силясь выбраться из вороха пуховых одеял – иначе как объяснить эту вот духоту и тяжесть – но все не получалось. Потом правда одеяло вонзило когти и Стася очнулась.

На груди лежал Бес.

Вытянулся во всю длину своего немалого – а стало оно еще больше – тела и знай, урчит, ворчит с переливами.

– Раздавишь, – просипела Стася, присаживаясь в постели. Бес нехотя сполз и ответил:

– Урр-м.

– Знаешь, сколько в тебе весу?

– Мру.

В хорошем коте много весу не бывает, это да. Стася с раздражением стянула мокрую рубашку. Простыла она, что ли? Или съела чего-нибудь не того? Но в животе не урчит, просто… дурно.

И воздуха мало.

Стася добралась до сундуков, на которых разложили платье. Натянув наспех первую попавшуюся из рубах, она тихонько толкнула дверь.

И едва не наступила на Антошку, который под этой дверью устроился. И ведь лег на полу, шкурой какой-то накрылся, сопит сосредоточенно, охранник. Стася переступила через него. И нисколько не удивилась, обнаруживши и Маланью с Бастиндой. Правда, те спали на лавках, да укрывались не шкурами, но одеялами.

– Тише, – сказала она Бесу, который шерсть вздыбил, раздулся, увеличившись едва ли не вдвое, и заворчал. Грозно так, упреждая.

Дернулся во сне Антошка.

Заговорила что-то торопливо Баська, а Маланья и вовсе села, уставившись на Стасю одуревшим взглядом.

– Спи, – велела Стася. – Я скоро вернусь.

Здесь было также душно, тяжко, и хотелось воздуха. Отчего-то казалось, что если она, Стася, немедля во дворе не окажется, то просто-напросто задохнется в этой духоте.

Маланья упала.

А Стася поспешила дальше. Уже потом, на улице, ей подумалось, что можно было бы просто окно открыть, но… откроет. Постоит немного и откроет.

Подышит.

Она ведь никому-то ничего плохого и не делает. Любуется вот. Небом и звездами. Луною скособоченной. Домом, который странно тих.

– А и вправду странно, – сказала Стася вслух. – Людей здесь много. И кому-нибудь точно не спалось бы… а тут раз и все… и даже собаки.

Стало слегка не по себе. И наверное, стоило бы вернуться. Быть может, растолкать Антошку да девиц, потому что вместе как-то веселее. А вместо этого Стася зачем-то спустилась с крыльца.

Двор был пуст.

Тих и пуст. И эта пустота манила сделать шаг. Стася и сделала. Один. А потом другой. И третий. В конце концов, она далеко не пойдет, но как-то вне дома и дышится легче, будто давит этот вот расписной терем всею своей тяжестью. И главное, не выглядел он больше ни нарядным, ни красивым. Наоборот, будто… будто тиной зарастал. По ощущениям.

Слева мелькнула тень.

И справа.

Испугаться Стася не успела, ибо тень превратилась в коня.

– Встань передо мною… – вспомнилось вдруг из далекого детства. Ей-то никогда это вот «как лист перед травою» понятно не было.

Конь встал.

Резко.

Он словно выкристаллизовался из темноты, и шерсть его серебрилась лунным светом.

– Это «ж-ж-ж» неспроста, – сказала себе Стася и на всякий случай ущипнула за руку. Себя. Вдруг она все еще спит, что было бы вполне логично, поскольку вне сна разгуливающие по двору кони – это весьма даже подозрительно.

Конь склонил голову на бок и тихонько заржал.

Смеется?

Щипок ныл. Пальцы руки подергивались. А конь не собирался исчезать. Он выглядел вполне себе настоящим. Красивым даже.

Изящная голова. Гнутая шея. Грива свисает шелковым покрывалом, к которому так и тянет прикоснуться. Чтобы совсем не утянуло, Стася руки за спину убрала.

– Ты чей? – поинтересовалась она и огляделась. Что-то вот подсказывало, что этакие прогулки не сказать, чтобы нормальны. И если есть конь гуляющий, то и человек таковой быть должен. Но во дворе было пусто. Конь же тряхнул головой и копытом ударил, повернулся глянцевым боком к Стасе, будто приглашая прокатиться.

– Спасибо, но воздержусь, – сказала она вежливо.

Конь заржал.

С обидой.

Мол, он же ж от чистого сердца…

– Я как-то… не очень, чтобы очень с лошадьми, – честно призналась Стася, тихонько пятясь к двери. – И ездить, положа руку на сердце, вообще не умею. Верхом.

Конь крутанулся на месте и повернулся другим боком.

Шею выгнул, наклонился изящно, как бы намекая, что он совсем даже не гордый, что потерпит, пока неумелая наездница на спину вскарабкается.

Стася головой покачало.

Вот как-то… не нравилось ей этакое внимание. Совершенно не нравилось. Она попробовала было отступить, благо терем виднелся неподалеку, но конь, словно почуяв неладное, заворчал. И ворчание это, лошадям несвойственное – какое-то такое, довольно хищное ворчание – заставило Стасю замереть.

Конь же поднялся.

Тряхнул гривой и уставился на Стасю. Глаза его были черны, и вновь эта чернота показалась Стасе совершенно неправильной. Вот… вот разве у нормальных лошадей бывает так, чтоб чернота полностью глаз заволакивала? А белок там? Радужка?

Конь оскалился.

И зубами клацнул. Острыми.

– Не балуй, – строго сказала Стася и ладонью шлепнула по морде, которая сунулась было к ней. Подумалось, что крылечко-то рядышком. Она к нему и пятилась, с коня глаз не спуская. Тот же следом шел. И уже на Стасю пялился недобро. Так они и шли, пока Стася до крылечка не добралась.

Не поднялась.

На нащупала дверь. Теперь всего-то и надо, что за ручку дернуть и… и дернула. Да только дверь не открылась.

Стася дернула посильнее, потому как серебряная скотина решительно поставила копыта на первую ступеньку крылечка. И заржала так, насмешливо: мол, куда тебе деваться-то?

Дверь…

Дверь не шелохнулась.

И даже когда Стася, плюнув на все, вцепилась в ручку обеими руками, потянула на себя, все равно дверь не шелохнулась. Будто приросла к проему.

– Да что за… – Стася добавила пару слов покрепче.

И ручку отпустила.

Развернулась.

– Как вы… да вы все… достали со своими выходками! – рявкнула она прямо в оскаленную конскую пасть. Зверь уже целиком на крылечко взгромоздился и теперь нависал над Стасей. И пахло от коня не конюшней, не хлебом и сеном, но отчего-то рыбой.

И этот запах раздражал несказанно.

– Покататься, стало быть? – Стася почувствовала, что внутри становится тепло. И тепло это напрочь туманило разум. – Покатаемся… так покатаемся…

Она вцепилась в длинную гриву да дернула изо всех сил. И демонический конь – а нормальной подобная скотина быть просто-напросто не могла – ошалело взвизгнул и попятился.

– Я тебе так покатаюсь… – Стася гриву не выпустила, а другой рукой вцепилась в конское холодное ухо и крутанула его, запоздало подумавши, что животинка-то покрупнее её будет, что вполне с нее станется Стасю опрокинуть.

Или затоптать.

И… одного удара копытом хватит, чтоб освободится.

Но ржание стало совсем уж жалобным.

– Выискался на мою голову… катальщик… стало быть, ты людей губишь? Стань, Сивка-бурка, передо мной, как лист перед травой! – рявкнула Стася, ухо не выпуская, и конь вздрогнул всем телом, а после замер, застыл даже, только глазом черным косил на Стасю. Кажется, и дышать-то боялся.

А сила, внутри находившаяся, выплеснулась.

И стихла.

– Понятно, что ничего не понятно, – немного постояв вот так, Стася все-таки ухо отпустило. А то тотчас к конской голове прижалось. Правда, это было единственное движение, которое позволила себе лошадь. – Бес…

– Мра, – сказал кот, который наблюдал за происходящим с крыши над крылечком. И Стася подумала, что будь она чуть умнее, тоже на эту крышу вздобралась бы и наблюдала. Но видно, с переходом в мир иной, ума у нее не прибавилось.

Кот, решив, что если и была опасность, то она всяко миновала, потянулся.

И спустился на землю.

Он обошел коня, не побоявшись сунуться к копытам, а затем вернулся к Стасе и с чувством глубокого удовлетворения произнес:

– Умрр…

– Знаешь, что? Мог бы и помочь, – Стася тоже коня обошла, раз уж он стоит смирно, пытаясь притвориться статуей. – Вот и что мне с ним делать?

Бес широко зевнул, явно демонстрируя, что вопрос этот – не самый важный.

Стася решилась-таки прикоснуться к серебристой шерсти, которая будто и не шерсть, а… чешуя? Мелкая такая. Или ей вновь мерещится. Или…

– Покажишь, – велела она. – Каков ты есть на самом деле.

Конь затряс головой, и грива его, взлетев, словно волна, волною и накрыла. И стекла почти до самых копыт водяными тонкими прядями, в которых преломлялся лунный свет.

Чешуя.

И вправду чешуя. Не мелкая, но крупная такая, вон, на хребте и вовсе панцирем, этакими шестигранниками, будто не конь, а осетр-переросток. На шее помельче, помягче. Морда… что-то конское в ней имеется.

Отдаленно.

Ноги… тонкие и гибкие, напрочь суставов лишенные.

– И что ж ты такое? – тихо поинтересовалась Стася. Без особой, правда, на ответ надежды. Но ей ответили:

– Водяной конь… редкая тварь. И опасная.

И Ежи, соскользнувши с крыши ловко, будто всю жизнь только тем и занимался, сказал:

– Не шевелись, а то раздерет…

Аглае не спалось.

Нет, в доме её приняли, пусть и с опаскою, с недовольством, о причинах которого ей оставалось лишь догадываться: то ли сама она не понравилась хозяйке, то ли сочли, что негоже мужней жене являться под руку с посторонним мужчиной, то ли еще что не так было, но недовольство Аглая ощутила буквально кожей.

– Спит ваша подруженька, – буркнула вдова, кривясь и морщась. – Как попарилась, так и сразу легла. Притомилась с дороги…

– Мне бы тоже… – начала было Аглая и осеклась, вспомнив, что платить-то за дом ей нечем. И за баню, стало быть, тоже. И… и все, что у неё имеется – платье дорожное да корзинка с кошкой и котятами, которые ей-то точно не принадлежат.

Ей их временно доверили.

И… зря?

– Баню, – решительно заявил Дурбин. – И комнаты. И пусть кто-нибудь поможет госпоже.

И золотой протянул.

Взял и…

И… и надо было его остановить. Сказать, что она, Аглая, вовсе не нуждается в этакой помощи. Что княжне Гурцеевой никак неможно позволять посторонним мужчинам платить за себя. Только… она не смогла.

Струсила.

Она, получается, знатная трусиха. Но… но она вернет! Поймет, как ей жить… не бывает бедных ведьм. Так им говорили в школе. Аглая верила. Всему верила. А теперь вот… вдруг тоже лгали? И…

– Это меньшее, что я могу для вас сделать, – тихо произнес Дурбин. – Пожалуйста, не отказывайтесь.

Она и не собиралась.

Она… слишком бестолковая, наверное.

– Это не я, – ответила Аглая. – Вас спасла не я.

– И вы тоже. Без вас я бы просто не дожил до спасения.

А хозяйка дома монету взяла и фыркнула этак… нехорошо. И вообще была она женщиной, на которую Аглая категорически смотреть не хотелось. Но она все-таки глянула, пытаясь понять, что же не так.

Все так.

Все…

Круглолица и дородна. Ступает неспешно, говорит громко. И все-то в доме суетятся, кланяются хозяйке, спеша угодить.

Но все-таки…

…комната ей досталась тесная и дальняя. И Дурбин, увидевши, нахмурился, а хозяйка лишь руками развела да произнесла раздраженно:

– Иных тут нет. Людно ныне. Вона, ваша ведьма все позабрала. И магик, который при ей, и купцы… понаехали тут.

Сказала и, развернувшись, удалилась, неспешно так, блюдя достоинство.

– Возможно, стоит поискать другой двор.

– Нет, – Аглая покачала головой. – Здесь тоже неплохо. К тому же…

На другой двор у нее денег не было, а вводить Дурбина в новые растраты было, право слово, неудобно.

– …мы здесь временно.

– Знаете… – Дурбин не спешил уходить, хотя должен был бы. Хотя бы для того, чтобы не ставить её, Аглаю, в двусмысленное положение. – Как-то барон обмолвился, что пытался найти ведьму, которая могла бы присмотреть за Лилечкой, но не нашел.

– Думаете…

– Я могу поинтересоваться.

– Я… буду очень благодарна.

Аглая сказала и вспыхнула. Гурцеевы не простят подобного умаления родовой чести. Где это видано, чтобы княжна у барона служила? Но… но тогда что ей делать?

Куда идти?

Проситься к Анастасии в приживалки? Это вовсе… глупо.

– Все настолько плохо? – очень тихо спросил Дурбин. И Аглая кивнула прежде, чем сумела себя остановить.

– Я… не могу вернуться домой, – она выдохнула, до того легко стало на душе после признания. – Пусть… и не нарочно, но… Мишанька ведь наследник. Был.

А стала наследница.

И этого Аглае не простят.

– А Эльжбета Витольдовна… она… не знаю, я не знаю, что думать. Совсем не знаю!

– Тогда не думайте, – ответил Дурбин и мягко улыбнулся. – Возможно, вам просто стоит немного отдохнуть. Вымыться…

…переодеться, правда, как выяснилось, что переодеваться ей не во что, поскольку багаж наверняка отправили в особняк Гурцеевых.

– …прилечь. И тогда утром, возможно, проблемы покажутся не столь уж неразрешимыми. Да и… знайте, что бы ни случилось, вы всегда можете рассчитывать на мою помощь, – Дурбин поклонился. – Но у барона я спрошу?

– Спросите.

И он ушел.

Не сразу.

Постоял. Вдвоем стояли. Смотрели друг на друга. И корзинку держали. А потом Дурбин корзинку отдал и очень тихо произнес:

– Один ко мне прибился. Я не крал. Честно. Он сам… еще тогда, когда… через окно. Это ведь недоразумение сущее! Я не собираюсь жениться на… не на той девушке. И не на второй тоже. Я ничего-то не сделал, чтобы их… чтобы они… глупо вышло.

– Глупо, – согласилась Аглая и на сердце почему-то потеплело. Или это просто солнце, в окошко пробившееся, нагрело спину?

– Вот… случайность и только. Я… думаю, они и сами понимают. Да и кому такой зять нужен? Без дара и… и ничего-то, получается, у меня теперь нет. Кроме кота. Да и тот, считай, краденый. Не знаю, как вообще вышло… он в меня вцепился. Я отцепить хотел, а он орать… я и подумал, что верну потом. Позже. Но как-то вот… он хороший. И… и если надо, то я отдам.

– Я спрошу.

– Спросите.

Он отступил первым. И Аглая с трудом сдержала вздох. А потом себя одернула: как ни крути, но она в браке состоит. Правда, получается, что теперь брак этот и не брак, а сплошное недоразумение. Но все-таки…

– Я завтра вернусь.

– Я буду ждать.

Прозвучало как-то… не так. А он опять улыбнулся. Провел ладонью по волосам и признался:

– Я парик потерял.

– Вам и не нужен.

– Думаете?

– Они давно уже из моды вышли. И… и остальное тоже. В столице мода меняется быстро.

– Я и забыл уже. Оказывается.

Он стоял в коридоре, не сводя с Аглаи взгляда, а она смотрела на него. И совсем не так, неправильно, не как должна глядеть княжна на постороннего человека. А потом Дурбина все-таки ушел, и Аглая осталась одна.

Нет, в баню её проводили. И рубаху чистую подали, пусть и жесткую, простого полотна, но Аглая и на такую согласна была. Вспомнилось, что дома, давно, в детстве еще, она вовсе за старшими рубахи донашивала. И были они чиненые-перечиненные, и порой вовсе серые, даже после стирки казавшиеся грязными. А эта…

Платье почистят.

И… и все-то у неё наладится.

– Наладится, – сказала Аглая кошке, которая из корзинки и не выбиралась, но в ней раздулась, распушилась, занявши почти все место. На Аглаю кошка глядела устало, с упреком, мол, все-то ты глупостями маешься.

Тебе б о серьезном подумать.

Аглая и собиралась. Но уснула. И сон этот оказался на диво тяжелым, неподъемным совершенно. Она то ли бежала, спасаясь от неведомой беды, то ли спасала кого-то, но не могла спасти, а когда совсем отчаялась, то услышала протяжный плач.

Детский.

А затем стало больно. И эта боль позволила пробудиться. Аглая села в кровати, мокрая вся, будто вправду в болоте искупавшаяся.

– Это ты…

В темноте блеснули синие кошачьи очи. Ныла рука, укушенная, и Аглая потерла её, сказав:

– Спасибо.

– Уррр… – проворчала кошка, спешно забираясь в корзину. – Уррр!

И громкий её голос увяз в тишине.

Это… неправильно.

Нехорошо.

Аглая огляделась.

Ничего-то… окна темны, но так ночь на дворе. Это ведь правильно, когда ночью темно? Тишина. И… смешок.

Слева?

Нет никого. Комната мала. Тут спрятаться-то негде… и топоток раздался рядом.

– Р-р-ра! – грозно заворчала кошка.

– Что тут происходит? – спросила Аглая, чувствуя, что её сотрясает мелкая дрожь. И голова ноет. И… спать хочется, так и тянет опуститься на подушку, глаза закрыть, забраться под теплое одеяло и лежать, лежать…

Ноги коснулись чьи-то холодные пальчики.

– Кыш, – Аглая скинула с себя тень дремы и поднялась. Нащупав свечу, что оставили ей, она запалила крохотный огонек.

Застучало.

Зашуршало… в сундуках? Мыши? Нет, мыши не смеются. Этак по-детски заливисто. И не бегают, стуча по дереву босыми пятками, будто…

Вспоминай!

И Аглая вспомнила. А вспомнив, похолодела от ужаса.

Глава 9

Где очередная сказка обретает плоть

Жизнь щедро умудряла его опытом, и на склоне лет он был уже довольно опытным неудачником.

Из жизнеописания некоего блаженного старца, о котором было известно, что на склоне лет отрекся он от суеты мирской, чем несказанно удивил супругу и двенадцать нажитых с нею детей, а также прочую многочисленную родню.

Ежи вернулся поздно, а вернувшись, обнаружил, что Стася спит. Во всяком случае, так ему сказала хозяйка, всем видом своим показывая, что исключительно по-за старого знакомого терпит в своем доме этакое непотребство.

– Не нравится она мне, – задумчиво произнес Евдоким Афанасьевич, когда почтенная вдова все же удалилась. – Не то с нею что-то, а что – не пойму… приглядись.

Это уже было не просьбой.

И Ежи глядел.

Долго глядел, пока глаза не заныли, но ничего-то не увидел, кроме этой вот краснолицой тяжелой женщины в роскошном, пожалуй, чересчур даже роскошном для вдовы, платье. Однако согласился.

С домом было неладно.

И главное, сколь ни пытался Ежи понять, что именно с ним не так, не удавалось. Будто… ускользало что-то донельзя важное.

Может, потому и не спалось? То есть в какой-то момент, после бани, его потянуло на сон. И Зверь, забравшись на колени, тихо урчал. И Ежи поддался дремоте, соскользнув в то странное состояние, когда вроде бы и разум отдыхает, но все еще не способен он отпустить тело.

Он лежал на лавке, одетый, понимая, что стоит все-таки разуться да и кафтан снять хотя бы, но не способный пошевелиться. Лежал и слушал, что старый терем, который за последние годы многажды перестраивали, что людей в нем.

Голоса.

Скрипы.