Понаехали

– Может, и хотел кто, – Евдоким Афанасьевич вышел из небытия и огляделся. – Заросло-то как все…

– Дом, боюсь, и вовсе…

– А ты не бойся, ты иди, – посоветовал дух, и Ежи к его совету прислушался. Правда, вновь шевельнулось в душе, что надо было бы Анастасию кликнуть, что это её дом, а стало быть, и ей его смотреть. Но… с другой стороны, мало ли, что в этом доме может не так сложиться? Место сотни лет пустовало.

Здесь просто-напросто небезопасно!

Сперва Ежи наткнулся на остатки беседки, некогда резной и, надо полагать, прехорошенькой. Но ныне, погребенная под тяжестью винограда, она перекосилась, частью рухнула, и осколки дерева торчали из зелени этакими костями.

Мощеная дорожка, то ныряла под мхи, то выбиралась из них отлинявшей змеиною шкурой.

А дом…

Он глядел на Ежи хмуро.

Недоверчиво.

Каменный. И каменная плоть его не поддалась времени. Дом сохранил и изящество колонн, подпиравших портик, и сам этот портик, с которого на Ежи скалился волк. Зверь, исполненный весьма умело, казался живым.

– Фиал, – велел Евдоким Афанасьевич, и Ежи вытащил фиал с остатками плоти, чтобы осторожно поставить на ступени.

Сперва не происходило ничего.

Солнце не померкло. Небо по-прежнему было ясным и безоблачным. Ветер и тот не поднялся. Просто… что-то неуловимо изменилось. Будто сам дом… подобрел?

Не бывает такого.

Или…

– Иди.

Фиал Ежи поднял и на грудь повесил. Странно… все странно… магия эта… в университете ему преподавали основы построения защитных контуров. И в том числе семейного типа, с привязкою на крови. Он бы узнал их и, при толике удачи, сумел бы обойти.

Или вовсе разрушить.

А стало быть, сумели бы и другие, но… здесь он чувствовал силу, но понять не мог, в чем она была заключена. Или это потому, как сам Ежи перестал быть магом?

Но… там, на пристани, он по-прежнему видел, воспринимал чужие заклятья, то же, наложенное на ладью, для крепости. Или вот иное, в парус вплетенное, чтобы парус этот ветер ловил, даже самый слабый.

Видел же!

А здесь?

Темная дверь сама отворилась с протяжным скрипом. Пахнуло… нет, не гнилью, как оно порой случается, скорее уж характерным запахом нежилого дома.

Покинутого.

Брошенного.

Он так долго ждал возвращения хозяев, что сам устал от ожидания. И теперь у дома не осталось сил и на малую радость. А он хотел бы радоваться. Он…

Ежи моргнул и погладил стену.

– Она тебе понравится, – сказал он тихо, нисколько не сомневаясь, что будет услышан. – Но сперва надо бы порядок навести. Думаю, если пригласить людей, чтобы пыль вымели, паутину собрали…

Дом заскрипел.

Застонал.

Заговорил протяжно, переливами.

А Ежи шел. Шел, снимая тяжелые ставни, отворяя окна, впуская теплый летний воздух, чтобы вымел он, вытянул из дома тяжесть прожитых в одиночестве лет.

Комнаты…

Сколько их… одни малы, тесноваты, другие огромны. Выцвела ткань на стенах, поблекла роспись потолка. Трухой облетели засохшие в вазах цветы. Да и сами вазы, покрытые толстым слоем грязи, стали серы и одинаковы. Мебель сохранилась.

Ковры… надо чистить, если вовсе получится. Полы вот тоже затянуло пеленою пыли. И каждый шаг поднимал сизое облако её.

– Он ведь был не под покоем, так? – Ежи остановился перед резной двустворчатой дверью, с которой вновь скалился волк. Волков здесь, к слову, хватало.

– Не был.

– Но что за заклятье тогда?

– Родовой памяти, – Евдоким Афанасьевич положил ладони на дверь, и Ежи готов был поклясться, что волк зарычал.

Не зло.

Скорее уж радостно.

Показалось?

Конечно. Резные волки рычать не способны. А что двери распахнулись, так от сквозняка. Или неизвестного Ежи заклинания.

– Это место было построено моим прапрапрадедом во времена столь далекие, что и я-то о них знаю мало… – Евдоким Афанасьевич первым шагнул на пыльный паркет, впрочем, пыли не потревоживши. – Тогда люди были близки к богам. Или боги к людям. Как бы то ни было, но подобные дома имелись у многих. И строились они не только на крови, но и на силе.

Библиотека.

Сперва Ежи и не понял-то, где оказался, ибо была сия зала огромна, необъятна даже. Куполообразный потолок её терялся во тьме, и лишь золоченые солнце с луною, связанные воедино, тускло сияли. А за порогом начинались полки.

Огромные.

До самого этого золоченого солнца. Полки стояли близко одна к другой, и уже они сами представлялись Ежи этаким диковинным лесом, в котором и потеряться недолго.

– Говорят, что некогда подобный дом и являлся крепостью, способной укрыть род ото всех ненастий и врагов. И что, стоило сказать слово, и стены его становились неприступны… – голос Евдокима Афанасьевича доносился откуда-то издали.

Ежи двинулся на него.

Он шел осторожно, не потому как опасался попасть в ловушку, скорее уж ему было неловко, что пришлось потревожить покой этого места.

Теперь пахло книгами. Такой вот странный дурманящий аромат, свойственный любой библиотеке. Только, пожалуй, в университетской он был слабым, едва выраженным.

– Слово это передавалось от отца к сыну… а после взяло и потерялось.

– Как?

– Обыкновенно. Сколь неприступна ни была бы крепость, но жизнь в ней не проведешь. Да и мир вокруг менялся… этот дом строился позже многих, позже того же замка государева, уже во времена, когда Беловодье, если не появилось в нынешнем виде, то начало появляться. Наша сила там, в старом месте, пусть и связано оно с домом. Потому я, уходя, только и сумел, что запереть его.

Евдоким Афанасьевич возник перед Ежи, заставив отшатнуться.

– Надобно найти кого, чтоб убрались. И переселиться. Все ж таки здесь какая-никакая, а защита имеется, – Евдоким Афанасьевич провел ладонью по полке, вновь же не потревожив и пылинки. – Да и учиться сподручнее… библиотеку тот же прапрадед собирать начал. Я, признаюсь, не больно-то вникал, полагая, что мысли научной надлежит двигаться вперед, а не обращаться в прошлое.

На полках высились книги.

Одни огромные, неподъемные с виду, другие крохотные, третьи и вовсе свитками, упрятанными в деревянные короба. Ежи взял один из любопытства…

– Порядок тут сохранялся, надобно лишь отыскать список с перечнем работ, а там уж будет проще, – пообещал Евдоким Афанасьевич. – Что ж… пора возвращаться, а то скоро понабегут…

– Кто?

– Мало ли, – дух пожал плечами. – Те, кому нужна ведьма, те, кто желал бы получить дом, и те, кто не отказался бы ни от первого, ни от второго. Потому поспеши, ведьмачок. Чем раньше мы сюда переселимся, тем оно легче будет.

Правда, кому именно легче, уточнять не стал.

А Ежи постеснялся спросить.

Но коробку с рукописью вернул на место. Что-то подсказывало, что к воровству дом отнесется без должного понимания…

– Погодите, – он догнал Евдокима Афанасьевича уже в дверях. – Если не по крови, потому как кровью мы печать не снимали, тогда получается, что… по ауре, так? Настройка велась? По тем самым первичным узлам, про которые вы рассказывали? И по вторичным, но не всем, да? Определяющие энергетику рода… и ваши останки сохранили частичный отпечаток, а еще и вы сами, не будучи материальны, но с точки зрения энергетических потоков охрана существенной разницы не видит…

– Видишь, – с удовлетворением произнес Евдоким Афанасьевич. – Можешь же думать, когда хочешь!

На кухне Баська столкнулась с Никанорой, которую усадили подле печки, на плечи набросили платок, а в руки сунули резную уточку с простоквашею. Перед Никанорой возвышалась белая гора свежайшего творога, присыпанная мелкою ягодой.

И чего ей там, наверху, не елось?

Ишь, сидит, ковыряется… страх потеряла! И вцепиться бы ей в космы, глаза бы бесстыжие, которыми она на батюшку поглядывала, выцарапать. И… и еще налысо обрить! А потом дегтем облить да в перьях извалять! Чтоб неповадно было честных купцов соблазнять.

Баська носом шмыгнула.

И бочком к порогу-то придвинулась. Она бы и вовсе ушла, да только… зверье кормить надобно и не медами, которых в комнату отнесли, верно, думая, что если ведьма, так ей и довольно.

– Бася? – Никанора поднялась было, но охнула, опустилась на лавку.

И лицо её бледно сделалось вдруг до того, что показалось, сейчас вовсе по цвету с печкою сроднится.

– Сиди, оглашенная, – махнула рукой кухарка, которую Баська сразу опознала, как самую главную, ибо была та больше и толще прочих. – Ишь, вздумала, непраздная да в дорогу… прикачало, небось.

От слов её Баську прямо-таки затрясло.

Это что получается… это…

Как?

Никанора да… не только замуж, а еще и… и чего тогда хмурая такая? Кривится, того и гляди, заплачет? Или она не хотела? Но такого не бывает, чтобы баба в своем уме да дитя не хотела. Али и вправду…

– А тебе чего надобно? – поинтересовалась кухарка, думать мешая.

Баська даже почти забыла, зачем шла. Но тут вспомнила:

– Творога надо. Свежего. И еще мяса, чтоб порезать меленько. Яйца не помешают…

– Не помешают… ишь ты!

– Это не мне, а ведьме! – на всякий случай поспешила заверить Баська.

– Ведьме, – протянула кухарка, разом помрачневши. – Нема!

И спиной повернулась.

Баська от такой наглости аж онемела. Ненадолго. С ней в жизни не случалось, чтоб надолго онеметь. И… и пускай она ныне падшая женщина, которую навряд ли замуж кто возьмет, но это еще не значит, что с нею от так говорить можно!

– А если хозяйке пожалуюсь? – тихо поинтересовалась Баська да огляделась, выискивая половничек, которым собственное мнение отстоять можно было бы. Оно, конечно, чужими половничками нехорошо пользоваться, но что поделаешь, когда собственного Баська не прихватила.

– Чегой?

– Тогой, что за постой уплочено! – рявкнула она, как некогда. И подбоченилась. И на кухарку поглядела, как подобает купеческое дочери глядеть на холопку. – И немалые деньги! А ты мне тут говоришь, что у тебя творогу нема! Да что ты за кухарка такая…

Баба покраснела.

Побелела.

И как заорет на всю кухню:

– Для ведьмы клятое нема!

– Что ты сказала? – Баська тоже умела кричать. – Какой клятое!

– Тише, – Никанора поднялась было, но охнувши, схватившись за живот, опустилась на лавку. – Не надо ругаться…

И голову помацала, еще больше скривившись.

– Тетка Матрена, вы дайте, чего просит, а то и вправду нехорошо получится… и Фролушка расстроится…

– Вот уж было кого бояться, Фролушку твово… – проворчала кухарка, но без былой злости. И творогу бухнула перед Баськой целую миску, да еще с горкою. – На от, нехай подавится…

– Она хорошая, – зачем-то сказала Баська, хотя нужно было ответить иначе, подобающе. А то ишь, взяли моду гостям перечить.

– Хороших ведьм не бывает!

– Бывает, – рядом появилась другая миска, с крупными куриными яйцами. И свежие, вона, даже не отертые, с былинками прилипшими да мелким перышком, что к одному, особо великому – небось, двужелтковое – приклеилось.

Его Баська вытащила и кухарке протянула.

– На два желтка, – сказала веско.

– И чегой?

– Непраздным пользительно, – в сторону клятой сродственницы, которая сидела, к печи прислонившись, Баська и не глянула. И вовсе она не о ней заботится, а о батюшке.

Женился.

И наследника ждет… он-то Баську любит. Даже теперь, когда она кругом падшая и недостойная любови, но все одно… а как ему дальше без наследника-то? Особливо теперь, когда Баську замуж никто и не возьмет? То-то и оно.

Кухарка глянула.

И нахмурилась. Но яйцо взяла. А после вздохнула этак, всеми телесами, и добавила:

– От ведьмы добра, что с козла молока…

Миски Баська Антошке передала, который за ею прятался, но все одно шею тянул. И носом шевелил, принюхиваясь стало бы. Сунула да рукой махнула, чтоб шел. Нечего тут ему…

– И младенчика она не крала, – сказала, присаживаясь на самый краешек лавки. – На кой ей младенчик? У ней коты имеются.

Кухарка запыхала, однако возражать не возразила.

– Может, даже вовсе его никто не крал, – продолжила Баська уже уверенней. – А сама она… того… ну… мне Агриппина сказывала, что у них на веске баба одна младенчика заспала. Потом тоже стала врать, будто ведьма утащила. Мага вызвали… он и того… нашел. Вот…

– Пороли эту твою Агриппину мало, – слабым голосом произнесла Никанора.

– Мага тоже кликали, – кухарка, разом приспокоившись, теперь глядела на Баську снисходительно. – Ничего-то он и не нашел. А еще… не первый это младенчик.

Это она уже произнесла тихо, вполголоса. И оглянулась, будто боясь, что кто подслухает. Взгляд ейный зацепился за дворового мальчишку, что притулился к теплому боку печки с ножичком в одной руке и обкромсанною репой в другой. Кухарка нахмурилась, но после-таки решила, что мальчонка свой и супротив её власти точно не пойдет.

– Третьего дня сказывали, что на Лужнинском подворье хлопчик сгинул, – тихо произнесла кухарка и сняла с полки кружки, которые наполнила молоком. Лила из кувшина, накинувши на горло чистую холстинку. Кружку подвинула Баське, а другую – Никаноре. – И старуха, которая милостыньку клянчила. Завсегда сидела, а тут вот и нет…

– Тогда точно не ведьма, – молоко Баська взяла.

Любила она свежее, пускай и не парное уже, но теплое, с сытным духом, да чтобы хлеба ржаного краюху. Ни один пряник слаще не будет.

Хлеб тоже сыскался.

Никанора лишь молока понюхала и отворотилась, скривилась, будто кислое сунули. А оно вовсе не кислое.

– Зачем ведьме старуха?

– А то я-то с чего ведаю? – возмутилась кухарка и вновь нахмурилась. – Ешь, а то силов не будет. От слабой матки и дитя слабое народится…

Баська кивнула важно. Может, она и молода, но кто ж о том не знает? С лядащей-то бабы толку нету…

– Не могу, – Никанора все ж поднялась, на лавку опираясь, а вторую рученьку к животу прижавши, будто боялась, что с этим вот животом чего приключится. – Дурно мне…

– Погодь, девок кликну. Пущай проводять.

– Я помогу, – Баська спешно допила молоко и рот утерла. – А девок все одно кликни, чтоб были подле, а то мало ли…

Отчего-то больше не чувствовала она ни злости, ни раздражения, которое прежде вызывала Никанора. И когда тонкая вдруг рука легла на Баськино плечо, только и смогла, что проворчать:

– И от надо было тебе ехать?

Никанора, разом вдруг помолодевши, потупилась, покраснела. А ответить ничего-то не ответила.

Глава 7

О проблемах сложных моральных и случайных встречах

Терпение – великая сила. Особенно, когда лопнет.

Из личного дневника одной ведьмы.

Аглая потерла нос растопыренной ладонью, как делала когда-то давно, еще в годы юные, когда еще не постигла всю сложную науку этикета и понятия не имела, что тереть нос ладонью – это дурно.

Или вот сморкаться.

Плеваться.

Жевать громко. Чавкать или брать еду руками. Ведьме не пристало… выходит, ведьме многое не пристало, кроме порядочности. Порядочность, она как-то по-за этикетом, что ли?

И… что ей делать?

Она вдруг осознала, что совершенно не представляет, как жить дальше.

Вернуться?

Куда?

В дом Мишанькин и… и Мишаньку туда же доставят? А он… он не обрадуется. Нет, если Аглая найдет способ вернуть ему прежнее обличье, то он Аглаю простит. Он добрый… но… но если не полуится? Она ведь не специально. Она и колдовать-то толком не умеет. У них чародейство шло общим курсом, а от изучения углубленного её отговорили.

К чему время тратить.

И теперь… теперь… что теперь ей делать? Мишаньку она не расколдует, тут и думать нечего. Отец его… он большой и грозный. И его-то Аглая еще тогда побаивалась, а теперь и вовсе не понятно, что он с нею сделает. Может, даже посохом зашибет и будет прав.

Она тихонько вздохнула.

А школа… ей говорили, что школа навсегда останется её, Аглаи, домом. Тем единственным, который у неё имелся. Но теперь выходит, что это тоже ложь?

Как разобраться?

А главное, что делать дальше?

– Простите, – раздалось рядом. – Извините, если я помешал…

Она его узнала.

Вот так взяла сразу и узнала, хотя сейчас-то маг ничем не напоминал себя прошлого.

– Доброго дня, – сказала Аглая, вспыхивая, потому как вдруг показалось, что он все-то слышал. Тот разговор, который и она-то слышать, мнится, не должна бы.

И теперь он точно знает, что её, Аглаю, как и других… обманули?

Купили?

Как это назвать правильно?

А маг стоял. Смотрел. И… и платье на нем простое, обыкновенное, такое больше приказчику подойдет, чем серьезному целителю. И парик оставил. Хотя парика еще весною из моды вышли, как Мишанька сказывал.

– Могу я чем-нибудь помочь?

– Не знаю, – честно ответила Аглая, которая от помощи отказываться не стала бы. Наверное, она все-таки совсем даже не княжна, потому как нет в ней и капли гордости. Но знать бы еще, чем ей помогать. – А вы…

– Барон был так добр, что позволил мне остаться. Скажем так, на прежних условиях, – он все еще был бледен и худ. И сила его, пусть ощущалась Аглаей, но как-то… слабо? Будто пылью припорошенная. – Благо, Лилечка чувствует себя много лучше.

– А вы?

– Я… жив. Наверное, это хорошо.

– Наверное? – Аглая перехватила корзинку с котятами, подумав, что эта корзинка по сути – единственное, что у неё осталось. И еще кошка, которая в корзинку не спешила запрыгивать, но просто держалась рядом, приглядывая и за корзинкой, и за самой Аглаей.

– Пока еще не понял. Позволите?

Он протянул руку, и Аглая как-то совершенно спокойно отдала ему эту вот корзинку, которая и вправду была тяжеловата.

– Сколько себя помню, всегда был при силе. А теперь… знаю, что люди и так живут, что некоторые про силу и не знают. А я вот… пытаюсь привыкнуть.

– Она осталась.

– Осталась, – согласился Дурбин. – Но меня больше не слушает. Надеюсь, это временно, в противном случае… все сложно.

И у него, стало быть.

– А… – мысль, пришедшая в голову Аглае, удивила и своею правильностью, и логичностью. – Вы случайно не знаете, где именно остановилась Анастасия?

– Знаю, – Дурбин улыбнулся.

И помолодел.

И… и он старше Мишаньки. Определенно. А еще совсем не так красив. И не князь, даже не станет князем, наверное. Впрочем, какое это имеет значение?

– Вы не могли бы…

– С удовольствием, – Дурбин поклонился и подал руку. Аглая же приняла прежде, чем подумала, что этот жест, если не недозволителен, то всяко неприличен.

Но приняла. И… и совесть промолчала.

Странная она, эта совесть.

Стася услышала смешок.

И обернулась.

Никого.

Точнее сидит в углу Антошка, что-то тихо выговаривает мосластому подростку-кошаку, который Антошку слушает превнимательно, будто и вправду что-то понимает. Прочий выводок умудрился разбрестись по покоям. Кажется, кто-то копошился под кроватью, кто-то забрался на лавку, устроившись меж выделанных шкур. Кто-то меланхолично пробовал на прочность стены.

И надо будет уезжать, потому как одно дело, когда коты собственный Стасин дом портят – а она-таки решила все же считать старую усадьбу собственным домом – и совсем другое, когда чужой.

…смешок.

И Бес, тихо дремавший на подоконнике, благо, тутошний отличался приличными размерами, способными не только кошачий вес выдержать, дернул ухом.

Чудится.

Точно чудится.

– А девушки где? – спросила она Антошку, потому как молчание становилось невыносимым. Вот ведь… еще недавно Стася готова была на все, чтобы остаться одной. И осталась. А теперь вот это одиночество невыносимо.

И холодно.

Лето на дворе. А ей холодно.

…тень мелькнула в ногах.

– Так… за сундуками пошли, – Антошка распрямился и миски собирать принялся. – И до лавки. А то ж стыдно сказать, ведьма, а нарядов нету…

Произнес он это с немалым упреком.

– …как завтра людям показаться?

– Как-нибудь, – проворчала Стася, присев на край кровати. И Бес, верно, чувствуя неспокойность её, оставил подоконник, забрался рядом, потерся, урча громко, с переливами.

– Неможно «как-нибудь». Что люди подумают?

– А какая разница, что они подумают? – возразила Стася из чистого упрямства. Ей хотелось скинуть все эти тряпки, которые вновь стали тяжелы, почти неподъемны, натянуть свои джинсы да блузку и…

Антошка нахмурился паче прежнего.

– Отдохнуть вам надобно, – сказал он. – И поесть.

– Я ела.

– Разве ж это еда? Там, перекус малый. Ести надобно нормально, а то ж ить, не пойми, в чем душа держится…

И ушел.

За едой.

– Странно это все, не думаешь? – спросила Стася Беса, который, если и думал, то мысли свои по кошачьему обыкновению предпочитал при себе оставить. – И место это… вот не нравится оно мне и все тут.

Пуховые одеяла заворочались, выпуская мелкого суетливого звереныша, который едва с кровати не грохнулся, но удержался, уцепился когтями.

И завопил тонко-тонко.

На вопль его ответили воплем же, громогласным, бьющим по нервам. И показалось, что где-то там, может, за стеной, может, над головой, заплакал ребенок.

– Тише, – попросила Стася, не особо надеясь, что будет услышана. – А то ведь выгонят.

Бес молча выгнул спину и когти выпустил.

Да уж… попробуй такого выгони.

А плач… плач стих. И кошачий, и тот, другой, который Стася то ли слышала, то ли нет.

…сундуки принесли вместе с пирогами. То есть сперва вошел Антошка, на вытянутых руках неся тяжеленный поднос, уставленный мисками и мисочками, лаковыми да расписными, вырезанными в виде уточек, лебедей и одного нескладного медведя, случайно, верно, оказавшегося в утином царстве. А уж за Антошкой и сундуки внесли.

– Батюшка послал, – хором сказали Маланья с Баською, ревниво друг на дружку глянувши. И хором же добавили. – А то ж неможно-то в одном платье людям казаться…

– Не поймут, – сказала Стася, которую вдруг от запаха еды замутило.

И муть эта подкатила к горлу комом, встала, не позволяя ни сглотнуть, ни продохнуть.

Да что ж это такое?

Будь у Стаси кто, подумала бы на беременность, но… в непорочное зачатие она не верила.

– Вот-вот, – Баська указала холопам, которые оные сундуки тащили, на угол. – Надобно примерить… мы кое-что перешили…

– …еще в поместье…

– …и девкам сказали поправить…

– …но мерить все одно надобно… рубахи сподние, есть из тонкого полотна…

– …нурманского…

– …свейского…

– …шерстяные, но то на холод…

– …шелковые…

В Стасиной руке сам собою оказался пирожок, а в другой – утица, которую Стася держала отчего-то за шею. В утице плескалась наваристая уха, и сытный запах её отогнал дурноту.

– Летники…

– …кумачовый…

– …из атласу да с прошвою…

Уху Стася выпила, пирогом к великому Антошкиному удовольствию закусила. И не удивилась даже, когда следом за первым, съеденным, другой появился.

– Сладенький, – сказал Антошка, утицу отбирая, чтобы сунуть новую. – Со сбитеньком самое оно…

Комната же полнилась нарядами, которые вылетали из сундуков, чтобы развернуться в воздухе да найти себе местечко на лавках ли, на той самой кровати, где Стася сидела, на полу, на подоконнике…

Стася послушно откусила пирога.

От обилия цветов и тканей в глазах рябило. А ведь ей говорили, что шить будут, но… не в таких же количествах-то!

– Жалко, шубку добрую просто так не справить, а моя велика будет.

– И моя, – Маланья погладила переливающийся подол синего сарафана, расшитого лентами и крупными бусинами.

– Но ничего, батюшка расстарается. Особливо, если тепериче вы княжна, то шубка нужна знатная.

– Летом? – Стася осторожно пощупала подол ближайшей рубашки, ибо не проявить вовсе интереса к этому богатству показалось ей… неправильным. И кивнула важно, одобрение выражая.

– А сколько там того лета, – отмахнулась Баська. – Икнуть не успеете, как похолодает, да и… где это видано, чтоб цельная княгиня да без шубки гуляла.

– Летом?!

– А хоть бы и летом! Шубку ж для важности носят, а не чтоб сугреться, – Баська тряхнула ближайшее платье. – Вона, завтрего примерите.

Платье было красным, с непомерно длинными рукавами, которые свисали, кажется, едва ли не ниже подола. Стася и представлять себе не хотела, как в этом ходят.

– А сення рубашку споднюю…

– Опосля бани… Антошка…

– Затопили ужо, – сказал Антошка, протягивая очередной пирожок. И глянул этак, с молчаливою укоризной, перед которой устоять не вышло.

Да и пирожки были на диво вкусными.

Или это просто дорога так сказывается? Стася в прошлой жизни, если и путешествовала, то рейсовым автобусом, который, правда, качало ничуть не меньше ладьи. Но та качка как-то спокойно переносилась, а тут вот… то тошнит, то жор непонятный.

Но баня… баня – это неплохо.

Князь Гурцеев обошел спящую девицу с одной стороны.

С другой.

Приблизился.

Наклонился.