На далеких окраинах. Погоня за наживой

– Братцы, один никак убег? – слышен был чей-то сиплый голос. – Вот он, вот он. Насядь на него… Гляди, осторожней, – может, пырнет…

Восемь лошадей, принадлежавших барантачам, усталых, худых до того, что можно было ощупать все кости, были переловлены и сбиты в кучу. В кустах мелькали кое-где казачьи рубахи, по временам слышались выстрелы.

Это весьма напоминало охоту. Да разве это и не была охота на самом деле?

На дорогу выбрался Хмуров. Он был весь в крови и без шапки. Он поправлял пальцами волоса, спутанные ветром, и размазывал по лицу кровавые узоры. Впрочем, это была не его кровь. Правда, его стукнули прикладом по голове, удар, который сбил с него шапку, удар, от которого раскололся приклад и отлетел в сторону… Легкие приклады азиатских ружей чрезвычайно непрочны…

– Лошадей сколько? – спросил он урядника.

– Восемь. Больше не было.

– А там семерых уложили, один удрал-таки!

– Живьем одного поймали, ваше скуловородие! – отрапортовал урядник.

– А, значит, все. Значит, Батогов с другими. Скверно! Зачерпни воды, вон в канаве, рожу умыть.

На лице Перловича, который все время, словно истукан, стоял верхом посреди всеобщей сумятицы, показалось что-то вроде живого румянца.

XI. Герой

Муж Марфы Васильевны стоял над большой чертежной доской и отмечал что-то циркулем. Топот коня на дворе заставил его поднять голову. Дверь слегка стукнула, он обернулся.

– Ну, Марта, – спросил он, – как твое новое знакомство?

Марфа Васильевна не отвечала.

– Что так рано?..

Он взглянул на нее пристальнее, и тот слегка язвительный тон, который он хотел придать своему вопросу, замер у него в горле.

Перед ним стояла не Марта, цветущая, румяная, вечно веселая… Нет, это была только ее тень.

Волосы и платье в беспорядке, лицо бледное, как полотно, под глазами темные, синие круги, и сами глаза такие тусклые, так неопределенно смотрящие и как будто ничего не видящие, грязные полосы пыли на лице…

– Марта, голубчик, да что же случилось такое?

В пылу энергии Марфа Васильевна выдержала все нервные потрясения, испытанные ею в то утро, богатое событиями. Усиленная езда верхом разбила ее тело, и только какое-то странное опьянение – этот экстаз, охвативший ее, – поддерживало ее физические силы. Но наступила реакция, экстаз прошел.

– Марта, да скажи же хоть слово, – говорил ей муж и даже тряс ее за плечи.

– Я спать хочу, – прошептала она чуть слышно и пошатнулась. Он подхватил ее. Если бы он этого не сделал, то Марфа Васильевна не устояла бы на ногах. Он чувствовал, как все тяжелее и тяжелее становилось это тело, ноги подгибались, и оно словно выскальзывало из рук. Он крепко стиснул свою жену и потащил ее волоком к кровати. Руки повисли, ноги поволоклись по плитному полу, голова, словно у трупа, перегнулась на безжизненной шее, и волосы мели эти кирпичные плиты.

Маленький котенок Марфы Васильевны стремительно рванулся из-под дивана: ему хотелось поиграть этими длинными, стелящимися по полу волосами, но на него чуть не наступил муж Марфы Васильевны, и котенок жалобно мяукнул и свернулся в клубок на прежнем месте.

Кое-как, с трудом уложил он на постель свою жену и стал над нею в раздумье. Он совсем потерялся и не знал, что делать, к чему приступить. Вдруг глаза его упали на эти грязные полосы, что шли вдоль всего лица, на эти тонкие пальцы, выпачканные поводьями. Он схватил полотенце, намочил его и начал отирать лицо и руки. Тер долго, тер усиленно, особенно возился он с пальцами: черная маслянистая мазь не отставала, он даже мылом пробовал, и вдруг хватил кулаком по лбу и бросил полотенце.

– Доктора, доктора! – кричал он, выбежав на улицу. Он хорошо знал все адреса здешних докторов, но в эту минуту совершенно забыл их. В голове у него стоял какой-то сумбур.

Красивый офицер на красивом коне опять ехал, гарцуя мимо окон. Он ничего еще не знал о случившемся и катался, по обыкновению, мимо окна, в котором рассчитывал видеть Марфу Васильевну.

– Что, кто болен? Кому доктора? – спросил он, задержав коня у калитки дома.

– Ради Бога, скачите, как вас, Набрюшников, что ли? Везите доктора какого попало, всех… Да скорее!

– Марфа Васильевна?!

– Умирает. Умерла совсем! Да скорее же, скорее!

Красивый офицер ловко повернул коня, пригнулся и щелкнул. Конь поддал задом, офицер очутился на шее, однако справился и поскакал.

Муж Марфы Васильевны вбежал опять в комнаты. Она лежала так же неподвижно, из раскрытых губ чуть вылетало слабое дыхание: она спала, по-видимому. Но этот сон так похож был на смерть! Даже глаза не были совсем закрыты и сквозь темные, длинные ресницы глядели безжизненно, тускло, неподвижно… Так именно смотрят незакрытые глаза покойника.

– Ну, что ж… я ничего, – говорил сам с собою муж Марфы Васильевны. – Надо ждать доктора, что я могу сделать? А пока займусь делом… – он сам собою бравировал. – Зачем время терять: время – деньги.

Он подошел к столу, взял линейку, наложил ее, черкнул сильно карандашом, так сильно, что в руке что-то треснуло. Швырнул на пол и линейку, и обломки карандаша, тихонько, на цыпочках, словно боялся разбудить больную, подошел он к постели и стал в ногах. Он задумался.

В комнате была мертвая тишина, только и слышно было, как маленький котенок катал по полу какую-то пуговицу и по стеклу стучала большая зеленая муха.

– Это мы сейчас… это мы сразу… А где больная?.. А… вон оно как!..

В комнату вошел, слегка пошатываясь, толстый доктор, не наш доктор, а совсем другой, с густыми темными бакенбардами, в фуражке, надетой совсем на затылок… Пахнуло сильно чем-то спиртуозным, не то ромом, не то водкой, сильно также давал себя чувствовать пряный аромат лимбургского сыра. Муж Марфы Васильевны поднял голову.

– А, доктор… вот смотрите…

– Ничего, ничего, это мы сейчас…

Доктор шагнул, пошатнулся и поспешил поскорей сесть на край постели. Кровать затрещала. Глаза больной раскрылись как будто бы немного шире.

Из-за дверей высовывался Набрюшников: он не решался войти и силился издали, через плечи доктора, взглянуть, что там такое делается…

– Доктор, что это вы делаете?

– А это я пульс щупаю…

– Да разве там пульс!.. Набрюшников, где вы эту свинью нашли?

– Эй вы, не слишком! Я не позволю… – промычал доктор, встал и чуть опять не упал на кровать.

– В бильярдной у Тюльпаненфельда… Да я сейчас другого… Я сейчас… Кто же его знал?.. По мундиру доктор… Я…

Набрюшников заметался и скрылся.

– Вон отсюда!

– Кто – я?

– Вон, или пришибу на месте!

Он схватил со стола тяжелый подсвечник и замахнулся… Пьяный доктор струсил.

– Это я ничего, это я могу, все могу, а впрочем, я уйду, я уйду… Мне что?.. – Он направился к двери. – Мне что? Мне все равно – пускай уми рает… Мертвые бо сраму не… Эй, дружище! – Доктор заметил кого-то, ехавшего мимо на извозчичьих дрожках. – Подвези, мне только до этого Тюль… Тюль… Тюль…

– Ползи на всех четырех, – говорил чей-то голос, и дрожки задребезжали мимо.

Прошло часа два, томительных, страшных два часа. Марфа Васильевна все находилась в одном и том же положении. Наконец послышались шаги на дворе. Вошел Набрюшников, остановился на пороге и пропустил вперед другого доктора. Этот был в нормальном положении. Он протянул руку мужу Марфы Васильевны, слегка пожал его руку, проговорил многозначительное «гм» и стал считать пульс.

– Тс-тс-тс… дело-то скверно… За льдом пошлите…

Набрюшников ринулся к дверям.

Марфа Васильевна зашевелила губами.

– Тс… – произнес доктор.

– Тс… – повторил муж.

Набрюшников остановился в дверях и приподнялся на цыпочки.

– Вороне где-то Бог послал кусочек сыру, – тихо проговорила Марфа Васильевна, проговорила и замолчала.

– Ну, и слава Богу, – так же тихо проговорил доктор.

Набрюшников вдруг фыркнул.

– Что же это, доктор?

– Бред начинается, и весьма престранный бред. Холодные компрессы на голову, непрерывные компрессы. Лед к вискам.

– Лед к вискам, – машинально проговорил муж.

– Да-с, горячка… и еще какая!.. Ну, да натура-то славная, здоровая, может, и выдержит, а не выдержит… А – что такое?

Доктор обернулся. Муж Марфы Васильевны тихо рыдал.

– Ну, Господь с вами, я уйду, – говорил доктор, – я вам лучше пришлю свою барыню.

Он на цыпочках пошел к дверям. Набрюшников с большою глыбою льда в руках попался ему навстречу.

А в тот же вечер в ресторане Тюльпаненфельда речь шла о событиях дня. Говорили о болезни Марфы Васильевны, говорили об ее муже.

– То есть в жизни не видал я такой тряпки, – говорил сановитый чиновник с крестом на шее.

– Кто это тряпка – кто? – повернулся к нему от прилавка доктор.

– Да все он же, муж Мар…

– Он тряпка, он?! Это – герой!

Гомерический хохот раздался по всему залу ресторана. Доктор вспылил. Он даже схватился за спинку стула.

– Да, герой! – кричал он. – Почище ваших всех хваленых храбрецов. Что они сделали, что?.. Передушили десятка два безоружных сартов… Глиняные горшки брали под видом крепостей! А он ради своей «Марты»1 сам себя, без всякой пощады, душит за горло.

– Шампанского! – ревет кто-то в толпе…

– Да, – кричал доктор, – герой!.. Почище самого Александра Мак…

Он сильно качнулся, выпитое вино ударило ему в голову.

– Герой… – промычал он тихо и стал размазывать по прилавку пальцем.

Часть третья

I. Тяжелые дни

Прошло месяца три со времени катастрофы у Беш-Агача. Тревоги, лишения и все ужасы тяжелой дороги, когда пленнику приходилось переходить из рук в руки, рискуя каждую минуту попасть под мстительный нож обиженной стороны, все это было пройдено и окончено. Жизнь Батогова вошла уже в более или менее определенные рамки, в грустные рамки безысходного рабства.

Европеец в плену у дикаря! Раб, в умственном развитии превышающий своего господина!

Рабство – самая страшная казнь, постигшая когда-либо человечество, но подобное рабство, это высшая степень этой казни.

Для Батогова настало время тяжелых испытаний: не выдержал бы он этой пытки и давно бы покончил с собою, благо случаев к тому представлялось достаточно, но у него была надежда на исход, эта надежда поддерживала его в самые критические минуты, эта надежда заставляла его не совсем уже хмуро глядеть в эту беспредельную даль, туда, к северу, туда, откуда вон летят вереницею длинноногие журавли, вон, еще виднеются какие-то отсталые птицы. Ему было иногда даже очень весело, он громко хохотал, пел, на удивление кочевникам, русские песни и забавно переводил им сказки про лисицу и волка и про трех братьев, двух умных и третьем дураке. Раз он даже показал, как плясать вприсядку, и ловко подладил на туземной балалайке знакомый мотив «Барыни».

И все эти чудеса делала надежда.

Вон она! В киргизской шапке, полуголая, с громким удалым свистом и гиком, помахивая в воздухе волосяным арканом, гонит вместе с другими киргизами хозяйские табуны на водопой к тем колодцам, что чуть виднеются между песчаными буграми, верстах в трех от аула, и то потому только виднеются, что около них вечно толпятся либо люди, либо животные, а чаще те и другие вместе.

Вчера эта «надежда» тихонько подбросила ему славный кусок баранины, такой кусок, что только самому его хозяину, мирзе Кадргулу, так в пору…

Эта надежда была его бывший джигит – Юсуп.

Он совсем в своей тарелке, он, положительно, чувствует себя как дома. Ишь, как носится он на неоседланной лошади: его крик слышится громче всех, его аркан выше других взвивается в пыльном воздухе. Это от него так шарахнулись кони, отбившиеся было в сторону…

Юсуп мастерски разыгрывал свою роль, лавируя между привязанностью и какою-то странною любовью к своему господину и необходимою осторожностью, которую приходилось доводить до самых утонченных размеров, принимая во внимание наблюдательность и живую подозрительность кочевников, могущих в одном неосторожном движении, в одном неловко сказанном слове найти роковую развязку…

Раз Батогов дурно вычистил лошадь мирзы Кадргула. Сам мирза выругал его, Юсуп, собиравшийся ехать вместе с мирзою, толкнул Батогова в загривок и толкнул его так, что сам мирза Кадргул сказал:

– Ну, за что?.. Это он в первый раз только.

Другой раз Юсуп в большом обществе, не стесняясь присутствием Батогова, рассказывал про русских такие небылицы и так красноречиво описывал разные нелепости их обрядов и обычаев, что даже сам увлекся своею бранью, ругался напропалую, подбирал для «белых рубах» самые обидные сравнения1 и, наконец, пустил в Батогова дынною коркою, заметив в задних рядах слушателей его изумленную физиономию.

А потом ночью, проходя, словно нечаянно, мимо пленника, чистившего хозяйскую сбрую, проговорил тихонько, глядя совсем в другую сторону: «Ты, тюра, не сердись: Юсупка знай, какой дело надо делать!»

Недавно вернулись из небольшого набега на персидскую границу, приглашали с собою и Юсупку. Такому джигиту не приходилось оставаться дома, у которого и кони лучшие по всему окрестному кочевью, и оружие такое, что не всяк еще его и видывал, а слышали, что у русских только такие, да вот еще сказывали проезжие купцы-афганцы, что за теми далекими горами, что прямо на полдень, в Индостане у инглизов2 такие же ружья делаются.

Да и не раз Юсупка заявлял уже о своей отваге и наездничьей ловкости, и таким лихим джигитом, как мирза Юсуп (его иначе и не величали в аулах)3, брезгать не приходилось даже самому мирзе Кадргулу.

Батогов, конечно, оставался дома, в эту минуту аул перекочевывал верст за полтораста на новое урочище, и пленник шел при верблюдах мирзы Кадргула вместе с другими рабами и рабынями бия.

Поход на персидскую границу был довольно удачный (спасибо еще чодоры подсобили). Сами потеряли трех джигитов да одну лошадь, а привезли с собою двадцать два верблюда, семерых персиян, пару ослов крупных, особенных, не таких ишаков маленьких, что в Бухарском ханстве, а с добрую лошадь, только потому и узнаешь его, что уши длинные… Еврея4 одного нашли еще при караване… Двух баб везли с собою, да не довезли: одна дорогою сдохла, а другую так, живьем, пришлось бросить, потому тоже чуть дух переводила, только ныла, за седлом сидя, и тоску нагоняла, а барышей с нее ни тем, ни другим не предвиделось: стара уже совсем была и зубов во рту столько, сколько колодцев от их аулов к хивинскому хану, всего только четыре.

Прирезать ее хотели, да мирза Юсуп удержал: «Оставьте, – говорит, – зачем ножи пачкать, примета такая дурная есть. А коли надоело везти, то бросьте ее так, пускай сама своею смертью кончается!»

Ну, и бросили. Распустили пояс, которым она была привязана, она и сползла сама, так на песке и осталась одна сидеть среди степи.

Мирза Кадргул очень доволен был этим походом. Первым делом двух верблюдов, да не персидских, – те были худы очень, – а из своих, велел отобрать, послал с подарками к хану. Это всегда пригодится, на всякий случай, больше для того, чтобы лишних разговоров не было. После этого мирза байгу устроил5: шестерых баранов зажарил и кумысу выставил столько, что всяк пил, сколько ему в горло лезло. Выпили-таки достаточно. Сама старшая жена мирзы Кадргула, старая Хаззават, даже рассердилась, глядя на пустые козьи меха, и, придя на свою половину, произнесла, указывая на гостей, лежавших врастяжку:

– Ведь не лопнули же, обжоры проклятые!

И к Батогову мирза Кадргул стал немного милостивей, не толкнул его рукояткою нагайки, когда тот сегодня утром держал ему стремя, а прежде без этого редко обходилось, а потом велел дать ему то баранье ребро, которое унесла было из котла хозяйская собака, да спасибо, бабы вовремя заметили и отняли.

Дня два погуляли всем аулом, а потом и опять принялись за свое обычное дело.

Таким образом, изо дня в день, из недели в другую, тянулось бесконечное время: то небольшой набег, то ушлют в степь с хозяйскими овцами, то погонят верблюдов, забредших, Бог знает куда, отыскивать, да добро бы одного погнали, а то всегда с кем-нибудь еще: боятся, чтобы не ушел. А куда уйдешь один, пешком в этой безводной степи? Пройдешь верст тридцать, да и ляжешь в изнеможении, а это все равно, что смерть: без воды не проживешь и суток при такой жаре, что от горячего песка лопается кожа на босых ногах, а на голых плечах чуть не пузыри вскакивают. А поймают, тогда еще хуже: или всю жизнь проведешь, как собака, на привязи, или просто зарежут под горячую руку.

А на ту беду и Юсупка, вот уже скоро две недели, словно сквозь землю провалился, то, бывало, он, хоть мимоходом, взглянет ласково, а иногда и буркнет под нос, так, чтобы слышал только тот, кому следует:

– Погоди, тюра, Юсупка хорошую думу думает, и как кончит думать, тогда за дело оба примемся…

И хорошо знал Батогов, о каком деле намекал ему его верный джигит.

Эта дружеская речь, как свежий ветер разгоняет тучу, разгоняла мрачные думы пленного, и капля по капле подливала масла в эту закопченную от слишком частого употребления лампадку надежды, начинавшую уже чадить и тухнуть.

Раза два так тяжело приходилось бедному Батогову, что он был близок к самоубийству, и каждый раз Юсуп своим появлением удерживал его, и в нем снова воскресали твердость и готовность бороться до конца, благо крепкое тело выносило всякую невзгоду.

Работники-киргизы, теперешние товарищи Батогова, относились к нему презрительно, с каким-то озлоблением, словно он отнимал у них хлеб или подрывался под их благосостояние… Они смотрели на «русскую собаку» свысока: это был раб и только, а они – работники. Хотя действительной разницы было очень мало. Так же, как и Батогова, так и любого Каримку, Малайку и Шафирку мирза Кадргул мог запороть нагайками до смерти, мог просто зарезать и никому не держать ответа. А относительно работы они были уравнены совершенно: так же таскали воду из колодцев, так же целые дни ничего не делали, лежа на брюхе в степи на каком-нибудь бархане и поглядывая, как бы бродяга волк не подкрался к необозримым отарам хозяйских баранов.

Но эти работники были мусульмане, правда, такие, что смешивали Магомета с самим Аллахом, не знали ни одного стиха из Корана, не видывали никогда даже этого Корана, не знали вовсе, чем именно их вера отличается от какой-либо другой, но знали только, что они мусульмане, правоверные, а он, известно, «русская собака». Ну, и довольно.

Они гораздо ревностней стерегли пленника, чем сам его хозяин, и если бы Батогову удалось убежать, то они сочли бы это самым тяжелым личным оскорблением.

Находясь вечно глаз на глаз с пленником, они составляли такую бдительную стражу, провести которую было почти невозможно, я говорю «почти», потому что действительно невозможного существует весьма немного.

Это препятствие более всего затрудняло и Батогова, и его изобретательного Юсупа. Вот главная причина, почему мирза Юсуп так долго обдумывал свою думу.

Только два исхода могла бы иметь попытка к бегству: или полную удачу, или же смерть. Средины не было вовсе.

Юсуп находил еще, что, принимая все это в соображение, дело делать еще было не время.

Раз вечером, когда солнце только что село и в воздухе стало свежеть, Батогов, с большим козьим мехом на спине, шел от колодцев, направляясь к большой ставке своего хозяина. Тяжелый мех, наполненный водою, сильно нагнул ему спину, и его босые ноги выше щиколотки уходили в сыпучий, еще не успевший остынуть песок.

Рядом с ним ехал, на одном из добытых ослов, другой работник – киргиз, перекинув через седло еще два полных водою меха.

Поблизости колодцев песок был очень сыпуч и на нем трудно было прочно установить кибитки и желомейки: изредка налетевшим ветром вырывало небольшие колки, и эти переносные жилища легко могли быть снесены с занимаемого ими места. По этой причине аул расположен был несколько поодаль, там, где грунт был тверже и можно было вбивать колья для коновязей, у которых стояли на привязях хозяйские верховые кони.

Подходя ближе, Батогов заметил, что близ ставки мирзы Кадргула стоят два усталых коня, видимо, пришедших издалека. В одном из этих коней он узнал своего Орлика. Он так обрадовался, что разом прибавил шагу и, несмотря на свою тяжелую ношу, чуть не бегом пустился к задним кибиткам, где помещались жены мирзы Кадргула, по требованию которых он и ходил к колодцам.

Ехавший с ним киргиз тоже подогнал своего осла, удивился, откуда взялась прыть у «русской собаки», и сказал:

– Ты что же это? Другой раз я тебе два меха навалю. Ты сильней моего осла.

Батогов опомнился и пошел тише.

В кибитке у мирзы Кадргула собралось довольно многочисленное общество. Джигит мирза Юсуп приехал издалека, он, вероятно, новости привез, будет чего послушать… А кочевники вообще страстные любители новостей всякого рода.

Не успел мирза Юсуп слезть с лошади, не успел он произнести обычное «аман», не успел ему тем же ответить мирза Кадргул, вышедший к нему навстречу, а уже весть о приезде джигита разнеслась по всему кочевью…

– Юсуп приехал.

– Какой Юсуп?

– Джигит, что бежал от русских.

– Ну!..

– Мирза Юсуп!.. Где он остановился?..

– Эй! Поедешь мимо, скажи Осману: Юсуп приехал.

Вот говор, который, почти с быстротой электрической искры, пробежал от кибитки к кибитке, от аула к аулу.

И вот все, кто только могли по своему положению войти гостем в кибитку мирзы Кадргула, собрались послушать рассказ приезжего джигита.

Полы большой хозяйской кибитки, широко и просторно расставленной на возвышенном месте, были приподняты, и ветер свободно проникал во внутренность жилища, освежая его душную атмосферу. Верхняя кошма была тоже откинута, и ровный, мягкий свет вечернего неба, проникая сквозь решетчатые ребра крыши, сверху освещал сидящие полукругом оригинальные фигуры. На главном месте, на мягком слое ватных одеял, прислонившись спиною к кибиточным решеткам, сидел сам сановитый хозяин, неподалеку от него сидел мирза Юсуп, еще не успевший отряхнуть пыль со своего верблюжьего халата. Лицо его было тоже все в пыли и закопчено, над правым виском виднелся довольно значительный шрам, шрам новый, и когда кто-то, заметив эту новую прибавку, спросил: «А где это пророк послал тебе новую милость?», Юсуп уклончиво отвечал: «Так, случай тут был неподалеку».

Мирза Юсуп и все гости успели уже рыгнуть по второму разу.

Рыгание выражает то, что гость вполне удовлетворен угощением хозяина и наелся до последней степени. Позабыть рыгнуть – значит показать себя человеком, совершенно не знающим приличия. Рыгать слишком часто – это тоже могут принять за слишком уже усиленную лесть, и потому тут тоже должна быть своего рода сноровка, которую и изучают вместе с остальными правилами азиатского этикета.

Итак, гости рыгнули уже по второму разу. Мирза Кадргул погладил свою седую, клинообразную бороду и велел убирать большое глиняное блюдо с остатками вареной баранины. В настоящую минуту из рук в руки переходила чашка с крепким кумысом, мастерски приготовленным самою старою Хаззават. Кумыс этот пили небольшими глотками, иные цедили сквозь зубы, ухватившись жирными губами за края чашки. Красивый мальчик, лет четырнадцати, возился у тагана с кальяном, раздувая в его сетке горячие уголья.

Вокруг кибитки собралась большая толпа, и все старались протиснуться как можно ближе к решеткам, чтобы лучше слышать, о чем идет речь в жилище мирзы Кадргула.

– Так ты говоришь, что две тысячи кибиток? – спрашивал мирза Кадргул.

– Пожалуй, что и за третью хватит, – отвечал Юсуп. – Снялись, говорят, еще в прошлом месяце, теперь должны уже к самой Сырдарье подходить.

– Отступники! одно им слово, – заметил один из гостей, старый мулла Ашик. – И что их тянет к русским? Давно ли от них к Хиве перебрались, а теперь опять к ним перекочевали.

– А тогда другое было дело, тогда у них в Казале какой гусь начальником сидел!..

– Какой такой?

– Да совсем бешеный.

– Это Соболь-тюра, что ли?

– Да, он. От него и дальше Хивы забежишь. Мы слышали, в ту пору и русские купцы куда-то собирались откочевывать.

– Ну что же, хан как? – спросил опять мирза Кадргул. – Сердит очень, ведь ему это чистый убыток?

– Да, прибыли мало, да как их остановишь? силой не возьмешь. Ведь почти три тысячи кибиток, тоже свою силу имеют. Да опять же и с русскими не хочет ссориться. Сказано – не тронь, ну, он и не трогает.

– Да, – вздохнул мирза Кадргул на всю кибитку, икнул и протянул руку за кальяном.

– В Бухару послы русские приехали, – сказал мирза Юсуп.

– Что такое еще?

– Да мир настоящий затеяли. Музафар совсем в дружбу к ним лезет. На прошлой неделе еще, говорят, два конских вьюка золота отправил к ихнему губернатору.

– Эх! – вздохнул старый мулла Ашик, – не по нашим дорогам это золото ездит.

– Ну что же? всего себе не захватишь. Мир-то ведь велик, – заметил мирза Кадргул.

Кальян усиленно хрипел, переходя из рук в руки; угасающие уголья на тагане слабо потрескивали. В кибитке на несколько минут воцарилось полное молчание. Только слышно было, как тяжело дышала и перешептывалась толпа, вплотную налегшая на наружные решетки кибитки.