скачать книгу бесплатно
В сакле было душно и сильно пахло какими-то пряностями. Воспаленные мозги словно ворочались в голове Перловича, в ушах стоял непрерывный звон. Узорные гипсовые переплеты окон, сквозь которые искрились звезды, дрожали у него перед глазами.
– Фу, какая мерзость! – произнес он и сел на постели, спустив на пол босые ноги. – Этак, пожалуй, и с ума сойти недолго…
Длинная сороконожка показалась из-за резного карниза и быстро поползла по стене, над самою постелью. Расстроенное воображение Перловича представило ему это насекомое в громадных размерах: мохнатые ноги страшно топорщились в разные стороны. Он слышал даже шелест ее движения. Порывисто схватил он ближайший сапог, размахнулся, как будто хотел убить вола одним ударом, расплюснул ядовитую гадину и размазал ее по стене. Он начал пристально рассматривать эту отвратительную кляксу, в которой еще дрожали и шевелились размозженные части. «Эх, если бы так же…» – прошептал он и вздрогнул. Сонный Блюменштандт заворочался во сне и глухо замычал, высокая тень Шарипа на одно мгновение показалась в дверях и скрылась. Собака, поджав хвост, прошмыгнула в саклю и осторожно кралась с намерением занять свое обычное место под кроватью.
– Вот пытка, – думал Перлович. – И из-за чего я бьюсь?.. На кой черт мне все это, когда я и минуты не имею покоя… На, на, бери все! играй, проигрывай, бросай, жги, проклятый! только оставь меня, дай мне хоть дышать-то свободно…
Перлович сжал кулаки, вскочил на ноги и обращался в темный угол, словно он видел там кого-то, словно на этой, едва белевшей стене, чернела окладистая борода и спокойно, в упор смотрели на него два серых глаза…
– А потом опять нищета, опять лямка, и все эти мечты, все, что уже достигнуто… Да ведь это же все мое по праву… Мое!.. Он получил свою долю, даже больше, ведь это значит наступить на горло: подай, да и только, ведь это хуже разбоя, там потеряешь раз, другой раз примешь меры, а здесь и мер никаких принять невозможно…
Вдруг почему-то вспомнились Перловичу фразы: «Все как-то подозрительно… Отчего не произвести? откуда, что и как, все досконально».
– Ну, пускай производят! Где доказательства? Да и что я сделал? Разве это преступление? Это случайность, простая только случайность: не я, не он, другой, третий, всякий, да, да, всякий, без исключения, люди не ангелы. У кого мы взяли? где? разве тому что-нибудь нужно?!. Руки врозь, ноги врозь, головы нет, падалью воняет… – вспомнилось Перловичу. Ему вдруг стало невыносимо душно в этой сакле, ему показалось даже, что от стен пахнуло и шибает в нос тем самым запахом падали. Босой, в одном белье, он вышел в сад и начал быстро ходить взад и вперед по средней аллее.
Долго он ходил таким образом; ночной воздух, сырость от пруда и от этой массы зелени одолели горячечный жар Перловича, и пульс его стал биться ровнее. Вершины тополей и нарезанный зубцами гребень стены стали определеннее, небо светлело. В туземном городе перекликались петухи, утренний ветер колыхнул слегка ветви фруктовых деревьев, и на дорожку со стуком упало несколько персиков. Перлович вошел опять в саклю, лег навзничь на кровать и закурил сигару. Все контуры окружающих предметов начали сливаться у него перед глазами, сеттер завозился под кроватью и стал усиленно чесать заднею лапою за ухом. Стук этот показался Перловичу где-то далеко, и едва доходил до его слуха.
Он задремал, и дремота перешла в тяжелый, болезненный сон…
Народу сколько на площади!.. Кругом, куда только ни достанет глаз, все головы, головы, и конца нет этому морю голов человеческих. Волнуются, гудят и ревут эти живые волны, и глухой гул, словно отдаленные раскаты грома, стоит в воздухе. Да это гром и есть: что-то красное, яркое блеснуло в очи и зубчатою стрелою прорезало темную тучу; загрохотало потемневшее небо, и в этом грозном звуке слились миллионы голосов человеческих.
Все чернее и чернее, ниже и ниже, со всех сторон света надвигаются тяжелые тучи, словно хотят раздавить все живое своим натиском… Мало воздуху, дышать тяжело и уйти некуда от страшной смерти…
А там, высоко-высоко, виднеется маленький клочок голубого неба. Яркая звезда горит как раз посредине, и прямой светлый луч с недосягаемой высоты спускается на мрачную землю… Туда, скорее к этому лучу… это дорога к спасению!.. Массы народа рванулись и хлынули. Он бросился туда же. Через головы упавших, расталкивая все встречное, пустив в ход кулаки, лоб и зубы, прокладывает он себе дорогу. За ним следом несется хриплая, пьяная ругань… дикие проклятия, стоны и вой раздавленных… Он уже опередил всех… Он уже много отделился от толпы… уже близко… Он добежал…
– Постойте, братцы, постойте, голубчики, не сразу… – суетится полицейский чиновник в мундире, при всех регалиях и шпорах с малиновым звоном… – Городовые, чего смотрите?.. Ты куда, – обратился он к Перловичу, да потом спохватился, заметив на нем тоже светлые пуговицы и поправился:
– Пожалуйте-с… пожалуйте-с… Здесь не приказано…
– Да отчего же! – чуть не плачет Перлович. – Всякому дышать хочется…
– Для народа, только для народа, – внушает чиновник и стремительно бросается в сторону.
– Ах ты, Господи, ах ты, олухи царя небесного! Стоят, свиньи, и не видят, что пьяного хлещет…
Несколько городовых, один пожарный и два синих мундира пробегают, запыхавшись, мимо Перловича, на него так и пахнуло махрою, луком и ржавою селедкою. Он воспользовался минутою замешательства, ухватился и полез вверх… Усиленно работает он и ногами и руками… «И зачем это его мылом намазали?» – думает он и крепче прижимается к нему своею наболевшею грудью…
– То есть прямо на красное сукно, каналья, – рассуждает возвращающийся с распоряжения чиновник. – Меры ни в чем соблюдать не привыкли: трескают, пока с души не попретит… – Да-с, господин, только для народа, а для дворянства и прочих сословий есть совсем особенное устройство… Да где же он?!..
Чиновник обернулся, – нет, посмотрел вправо, влево, – нет, взглянул наверх и увидел высоко над собою усиленно дрыгающие ноги Перловича.
– Назад, назад!.. Вот народ-то, да назад же, говорят вам, назад слезайте…
Но Перлович не слушал и все лез и лез. Уже высоко поднялся он над землею. Взглянул вниз: словно муравейник кишел у него под ногами, и не разберешь там ни светлых, ни темных пуговиц, ни синих мундиров, ни серых, заплатанных чуек
: все слилось там в один неопределенный тон, в одну грязную, ворочающуюся массу. Взглянул наверх: мягким, манящим светом серебрится светлая точка и мечет во все стороны радужные лучи, но далеко еще до нее, много дальше того, что осталось сзади, а силы слабеют, порывистей становится горячее дыхание и медленнее работают усталые руки… Доползу ли? Господи!.. Он зажмурил глаза, чтобы не видать ни этого блеска отрадного, ни этой ужасной тьмы под ногами, и все лез и лез. Долго он лез и снова открыл глаза: внизу уже ничего не видно и не слышно, а сверху, прямо на него, так и стремится светлая точка… Руки немеют, ноги готовы разжаться и повиснуть, обессиленные… Еще бы немного, еще бы одно мгновение… Он протянул руку… Вот висит какая-то веревочка: только бы за нее ухватиться… Вдруг светлая точка погасла: ее словно загородила какая-то массивная тень – Батогов сидит верхом на перекладине, в руках у него дама с надогнутым углом.
– Эх, братец, говорят тебе: назад… – сообщает он Перловичу.
Стремглав, с быстротою молнии, летит вниз несчастный, прямо в эту темноту, веющую могильным холодом… Полицейский чиновник улыбается и потирает руки, глядя наверх; синие мундиры усиленно забегали; какая-то кокарда вынимает из портфеля лист гербовой бумаги, надевает золотые очки на свой ястребиный нос и прокашливается. Тысячи голосов свистят, хохочут и гикают, где-то ревет тигр и глухо рычит собака… и все это покрывает фраза: «Отчего не произвести? все допросить: откуда, как и что, – все досконально…»
Перлович очнулся.
Лежит он уже не на кровати, а на ковре, на открытом воздухе. Шарип мочит ему голову холодною водою. Блюменштандт уже выкупался, сидит около него со стаканом в руках и смотрит.
– Ну, вы вчера, должно быть, хватили, – говорит он и хохочет.
Солнце высоко стоит, почти над головою, и стрелка солнечных часов показывает полдень.
VII. Марфа Васильевна хочет начать знакомство с Батоговым
Проводив, сквозь занавеску окна, глазами удаляющегося всадника, Марфа Васильевна юркнула к себе на постель. Она внутренне смеялась, припоминая комическое положение трех несчастных певцов, и этот внутренний смех по временам вырывался наружу неудержимым фырканьем, которое она старалась заглушить, прижимаясь лицом к подушке.
– Однако интересно, чем это все кончится, – подумала она.
– Удивительно смешно, – произнес муж и добавил:
– Нечего сказать, приятные события.
– Вы, кажется, сердитесь?.. – Марфа Васильевна немного приподнялась и посмотрела на мужа, который, стоя у комода, крутил себе папиросу. Насколько можно было рассмотреть при бледном, чуть пробивающемся свете утренней зари, он был сильно взволнован, руки его дрожали и неловко ворочали клочок тонкой бумажки. Марфе Васильевне показалось даже, что он слегка дрожал и неподвижно уставился в небольшое туалетное зеркало, как бы рассматривая там свою тощую фигуру.
– Разве нельзя было постараться избегать повода к подобным диким сценам?.. разве…
– Ты, наконец, просто невыносим! Или ты не хотел внимательно прослушать то, что я тебе рассказывала.
– Да, но под влиянием пристрастия (невольно, конечно, совершенно невольно) к своей особе многие оттенки, по-видимому, незначащие, могли ускользнуть из твоего рассказа, а если бы взглянуть на дело с третьей, беспристрастной стороны…
– В таком случае потрудитесь произвести строжайшее дознание, составьте протокол или – как там оно называется? – постановление, что ли, а пока ложитесь спать.
– Марта, – муж иногда поэтизировал имя своей жены, – я очень хотел бы серьезно поговорить с тобою.
– Поговорим завтра.
Марфа Васильевна притворно зевнула.
– Нет, не завтра, а теперь, когда у меня слишком уже много накипело в груди…
– Чего? – как бы вскользь спросила она. Тот не нашелся, что ответить.
– Когда что-нибудь кипит, – продолжала Марфа Васильевна, – то на поверхности обыкновенно накипает пена, – весьма грязная пена, которую надо снять ложкою и выплеснуть в лохань. Так и теперь. Что в вас говорит? Что вас бесит? – Чувство фальшиво-оскорбленного самолюбия: вас взяли за ворот, вас тряхнули и даже чуть не побили… Полноте! Вы забыли, где мы, разве можно считать оскорблением, если дикарь на каких-либо забытых островках ударит случайно заезжего европейца, если осел лягнет своего вожака, если, наконец, вас из-за решетки обругают в доме сумасшедших?.. Или, может быть, вас волнует то, что вам приходится краснеть за свою жену?.. – Марфа Васильевна приподнялась и пристально смотрела на мужа. – Вы бы прекрасно сделали, избавив меня от этого непрошенного попечительства… Кстати, – она вдруг совершенно переменила тон, – статья четырнадцатая нашего добровольного взаимного договора
гласит, что если жена хочет спать, то муж ничем не должен ей в этом препятствовать. Итак, в силу этой четырнадцатой статьи, – до свидания.
Она протяжно зевнула и повернулась лицом к стене.
– Марта, мне бы хотелось в данную минуту нарушить эту статью… – начал опять муж.
Марфа Васильевна не отвечала и, казалось, крепко заснула, а вернее – притворилась спящею…
Спокойный голос красавицы, когда она, отчеканивая каждую фразу, произносила свой монолог, как-то успокоительно подействовал на взволнованные нервы мужа. От этого голоса веяло неотразимою силою, эта речь пробудила в нем целый ряд воспоминаний. Этому успокоению способствовали также и утренний холодок, и сильные затяжки табачного дыма…
Он задумался.
Они сошлись под влиянием сильного и, главное, взаимного чувства. Сошлись уже года три, еще в Петербурге.
Ему нравилось это красивое личико со строго очерченным профилем, с веселыми, темными глазками, эта стройная, словно выточенная, фигурка… и много еще чего нравилось ему такого, что неудержимо влекло его к этой прелестной девушке, склонившейся над швейною машиною и вскидывавшей глазами только для того, чтобы развеселить всю работающую братию. Когда ее нет, все тихо и скучно в этой большой комнате с приземистыми сводами: монотонно жужжат машины, во весь рот зевают молчаливые работницы, но она пришла и села на свое место – все ожило, словно под влиянием волшебной палочки, и не слышно стукотни машин, не слышно даже брюзгливого ворчания мадамы в чепце за этим серебристым смехом и бойкою болтовнею развеселившихся тружениц.
Ей нравилось в нем… Он положительно не мог дать себе отчета, что могло ей нравиться в нем.
Ряд самых розовых дней потянулся за этою встречею… Ну, и прекрасно.
– Завтра непременно надо всю постель обсыпать персидскою ромашкою: эти проклятые земляные полы удивительно способствуют размножению паразитов, – вдруг прервал он свои мысли.
Где-то далеко на Востоке открылась какая-то страна. Туда нужны люди, туда их ищут и зовут, льготы разные обещают: уж не махнуть ли?..
– А что, тебе не страшно будет в такую даль?
– Чего же мне бояться? Ведь едут же люди.
– Но все-таки, ведь это так далеко: необозримые степи, верблюды, тигры, скорпионы, возвратные горячки… там головы режут и выставляют на копья, там…
– Ведь я буду с тобою!
– Ну, так я подам завтра же, куда следует, бумаги, и – едем.
Ряд розовых дней сменяется рядом не менее интересных приготовлений. Сборы, расспросы, закупки, прощания, тысячи предположений, одно другого грандиознее… Вранья-то сколько!.. Наконец, готовы к отъезду.
– А что, не перевенчаться ли нам? – говорит он, вернувшись только что из какой-то канцелярии.
– А что? – спросила Марфа Васильевна и даже струхнула немного от такой непредвиденной неожиданности.
– Да тут есть одно обстоятельство, чисто материальное, впрочем, но все-таки… Видишь ли, если мы обвенчаемся, то мне, как человеку семейному, выдадут годовое жалованье не в зачет, двойные прогоны, и там есть еще другие льготы… всего составится тысячи полторы, если не больше, а это, по правде, куш порядочный…
– Ну, пожалуй… – сказала она и задумалась.
Через неделю они обвенчались.
За несколько дней перед отъездом оба они очень много хохотали, а еще больше писали чего-то на листах гербовой бумаги того достоинства, на которой обыкновенно пишутся контракты. От души хохотали и двое господ приятелей, приглашенных в качестве свидетелей. Результатом этого веселого вечера были два экземпляра брачного договора обеих сторон… Вопрос был до такой степени подробно разработан, что явились чуть не триста параграфов, да еще с различными дополнениями. Основным же мотивом этого договора была полнейшая гарантия независимости той и другой стороны, главною и единственною связью которых становилось их взаимное чувство.
Он очень хорошо понимал всю юридическую несостоятельность этого договора. Она же была глубоко уверена в важности своего документа. И он скорее согласился бы отрубить себе руку, чем хотя одним неосторожным шагом разрушить или же поколебать эту уверенность.
Но случилось так, что чувство, связывающее их, мало-помалу испарялось и, наконец, приняло уже такие микроскопические размеры, что ни та, ни другая сторона порою не замечали его вовсе.
Если бы Марфе Васильевне пришлось столкнуться с новою личностью, способною зажечь новую божественную искру, то она, наверное, оставила бы своего мужа, но подобной личности не находилось, и наши супруги жили совместно, покойно и даже, по их взглядам на вещи, довольно счастливо.
У него всегда своевременно готово было безукоризненно чистое белье и даже со всеми прочно пришитыми пуговицами. У ней, также своевременно, являлись нужные по сезону костюмы. У него аккуратно ставился на стол завтрак, обед и все прочее, даже чай ему собственноручно наливала Марфа Васильевна. У ней всегда являлась возможность (конечно, в пределах возможного) пользоваться всякими удовольствиями и исполнялись (конечно, в тех же пределах) все ее прихоти.
Все у них было мирно, тихо и покойно. Случалось, положим, иногда перебраниваться, но до потасовок никогда не доходило.
Чего же еще нужно?
Как Перловичу, так и Марфе Васильевне не удалось покойно провести остаток этой ночи. Причина у обоих была одна и та же.
Едва только Марфа Васильевна закрыла глаза и приготовилась заснуть, прислушиваясь, что бормочет ее муж, как перед нею, в мириадах радужных точек, показалась окладистая борода, и она почувствовала в крови какой-то беспокойный жар, совершенно разогнавший всякую наклонность ко сну. Она повернулась на другой бок, подвинулась к краю постели, где простыня не была еще так нагрета и давала приятную свежесть, и снова попыталась заснуть. Опять та же окладистая борода, но теперь еще с прибавлением руки в замшевой перчатке и ременной нагайки. «Что же это такое?» – подумала она. «Надо посыпать персидскою ромашкою», – словно во сне, но довольно явственно бредит муж… – «А, вот это отчего!» – думает Марфа Васильевна, но тут же чувствует, что это совсем не то, и никакою персидскою ромашкою тут не поможешь. «Уж не порывы ли это любви платонической?» – подумала она и чуть-чуть не расхохоталась.
Так вплоть до самого позднего утра и провалялась она на постели, не успев отогнать от себя этого упорного призрака с окладистой бородою и нагайкою в замшевой перчатке.
Сунув ноги в туземные туфли, она в одном белье подошла к письменному столу и приготовилась писать.
– Ты куда это пишешь? – спросил ее муж.
– Сама еще не знаю, куда… там разыщут, – отвечала она.
– К кому, по крайней мере?
– К Батогову.
– Да ты разве с ним знакома?
– Нет, вот собираюсь начать знакомство.
– Ты, кажется, совсем с ума сходишь…
– Послушай, в статье шестой сказано…
– Ну, хорошо, хорошо, пиши хоть к самому бухарскому эмиру, хоть к самому черту!..
Он сильно хлопнул дверью. Марфа Васильевна удивленно посмотрела ему вслед.
– Ты, Марта, извини, пожалуйста: это я с просонков, – произнес ее муж, притворив дверь наполовину и начиная умываться.
– Ну то-то! – И она принялась писать.
«Милостивый государь», – написала Марфа Васильевна, – написала и зачеркнула. Подумала немного и написала прямо, без всякого заголовка:
«Мне очень бы хотелось поблагодарить вас лично за ту рыцарскую помощь, которую вы оказали нам прошедшею ночью, во время штурма моего окна тремя пьяными болванами. Я послезавтра рано утром, приблизительно часов в шесть, поеду кататься одна и нисколько не поразилась бы неожиданностью, встретив вас у Беш-Агача[5 - Буквальный перевод: пять деревьев; пункт в дальних окрестностях туземного города.]
.
Подписи моей вам совершенно не нужно. До свиданья».
Марфа Васильевна запечатала письмо в конверт и надписала: «Батогову». «Куда же?» – подумала она и решила послать письмо к Перловичу, рассчитывая, что последний должен знать местопребывание человека с окладистою бородою.
– Ну, дело сделано, – произнесла она вслух и принялась на спиртовой кастрюльке варить мужу кофе.
VIII. Вызов и отказ
Приезжая в Ташкент, Батогов никогда не любил останавливаться в русской части города и предпочитал туземный город, где он почему-то чувствовал себя гораздо свободнее. Так и теперь: приехав с передовой линии, он расположился у сарта Саид-Азима, одного из влиятельнейших и богатых туземцев города и его старого приятеля.
