скачать книгу бесплатно
– Ну, что ж… я ничего, – говорил сам с собою муж Марфы Васильевны. – Надо ждать доктора, что я могу сделать? А пока займусь делом… – он сам собою бравировал. – Зачем время терять: время – деньги.
Он подошел к столу, взял линейку, наложил ее, черкнул сильно карандашом, так сильно, что в руке что-то треснуло. Швырнул на пол и линейку, и обломки карандаша, тихонько, на цыпочках, словно боялся разбудить больную, подошел он к постели и стал в ногах. Он задумался.
В комнате была мертвая тишина, только и слышно было, как маленький котенок катал по полу какую-то пуговицу и по стеклу стучала большая зеленая муха.
– Это мы сейчас… это мы сразу… А где больная?.. А… вон оно как!..
В комнату вошел, слегка пошатываясь, толстый доктор, не наш доктор, а совсем другой, с густыми темными бакенбардами, в фуражке, надетой совсем на затылок… Пахнуло сильно чем-то спиртуозным, не то ромом, не то водкой, сильно также давал себя чувствовать пряный аромат лимбургского сыра. Муж Марфы Васильевны поднял голову.
– А, доктор… вот смотрите…
– Ничего, ничего, это мы сейчас…
Доктор шагнул, пошатнулся и поспешил поскорей сесть на край постели. Кровать затрещала. Глаза больной раскрылись как будто бы немного шире.
Из-за дверей высовывался Набрюшников: он не решался войти и силился издали, через плечи доктора, взглянуть, что там такое делается…
– Доктор, что это вы делаете?
– А это я пульс щупаю…
– Да разве там пульс!.. Набрюшников, где вы эту свинью нашли?
– Эй вы, не слишком! Я не позволю… – промычал доктор, встал и чуть опять не упал на кровать.
– В бильярдной у Тюльпаненфельда… Да я сейчас другого… Я сейчас… Кто же его знал?.. По мундиру доктор… Я…
Набрюшников заметался и скрылся.
– Вон отсюда!
– Кто – я?
– Вон, или пришибу на месте!
Он схватил со стола тяжелый подсвечник и замахнулся… Пьяный доктор струсил.
– Это я ничего, это я могу, все могу, а впрочем, я уйду, я уйду… Мне что?.. – Он направился к двери. – Мне что? Мне все равно – пускай уми рает… Мертвые бо сраму не… Эй, дружище! – Доктор заметил кого-то, ехавшего мимо на извозчичьих дрожках. – Подвези, мне только до этого Тюль… Тюль… Тюль…
– Ползи на всех четырех, – говорил чей-то голос, и дрожки задребезжали мимо.
Прошло часа два, томительных, страшных два часа. Марфа Васильевна все находилась в одном и том же положении. Наконец послышались шаги на дворе. Вошел Набрюшников, остановился на пороге и пропустил вперед другого доктора. Этот был в нормальном положении. Он протянул руку мужу Марфы Васильевны, слегка пожал его руку, проговорил многозначительное «гм» и стал считать пульс.
– Тс-тс-тс… дело-то скверно… За льдом пошлите…
Набрюшников ринулся к дверям.
Марфа Васильевна зашевелила губами.
– Тс… – произнес доктор.
– Тс… – повторил муж.
Набрюшников остановился в дверях и приподнялся на цыпочки.
– Вороне где-то Бог послал кусочек сыру, – тихо проговорила Марфа Васильевна, проговорила и замолчала.
– Ну, и слава Богу, – так же тихо проговорил доктор.
Набрюшников вдруг фыркнул.
– Что же это, доктор?
– Бред начинается, и весьма престранный бред. Холодные компрессы на голову, непрерывные компрессы. Лед к вискам.
– Лед к вискам, – машинально проговорил муж.
– Да-с, горячка… и еще какая!.. Ну, да натура-то славная, здоровая, может, и выдержит, а не выдержит… А – что такое?
Доктор обернулся. Муж Марфы Васильевны тихо рыдал.
– Ну, Господь с вами, я уйду, – говорил доктор, – я вам лучше пришлю свою барыню.
Он на цыпочках пошел к дверям. Набрюшников с большою глыбою льда в руках попался ему навстречу.
А в тот же вечер в ресторане Тюльпаненфельда речь шла о событиях дня. Говорили о болезни Марфы Васильевны, говорили об ее муже.
– То есть в жизни не видал я такой тряпки, – говорил сановитый чиновник с крестом на шее.
– Кто это тряпка – кто? – повернулся к нему от прилавка доктор.
– Да все он же, муж Мар…
– Он тряпка, он?! Это – герой!
Гомерический хохот раздался по всему залу ресторана. Доктор вспылил. Он даже схватился за спинку стула.
– Да, герой! – кричал он. – Почище ваших всех хваленых храбрецов. Что они сделали, что?.. Передушили десятка два безоружных сартов… Глиняные горшки брали под видом крепостей! А он ради своей «Марты»
сам себя, без всякой пощады, душит за горло.
– Шампанского! – ревет кто-то в толпе…
– Да, – кричал доктор, – герой!.. Почище самого Александра Мак…
Он сильно качнулся, выпитое вино ударило ему в голову.
– Герой… – промычал он тихо и стал размазывать по прилавку пальцем.
Часть третья
I. Тяжелые дни
Прошло месяца три со времени катастрофы у Беш-Агача. Тревоги, лишения и все ужасы тяжелой дороги, когда пленнику приходилось переходить из рук в руки, рискуя каждую минуту попасть под мстительный нож обиженной стороны, все это было пройдено и окончено. Жизнь Батогова вошла уже в более или менее определенные рамки, в грустные рамки безысходного рабства.
Европеец в плену у дикаря! Раб, в умственном развитии превышающий своего господина!
Рабство – самая страшная казнь, постигшая когда-либо человечество, но подобное рабство, это высшая степень этой казни.
Для Батогова настало время тяжелых испытаний: не выдержал бы он этой пытки и давно бы покончил с собою, благо случаев к тому представлялось достаточно, но у него была надежда на исход, эта надежда поддерживала его в самые критические минуты, эта надежда заставляла его не совсем уже хмуро глядеть в эту беспредельную даль, туда, к северу, туда, откуда вон летят вереницею длинноногие журавли, вон, еще виднеются какие-то отсталые птицы. Ему было иногда даже очень весело, он громко хохотал, пел, на удивление кочевникам, русские песни и забавно переводил им сказки про лисицу и волка и про трех братьев, двух умных и третьем дураке. Раз он даже показал, как плясать вприсядку, и ловко подладил на туземной балалайке знакомый мотив «Барыни».
И все эти чудеса делала надежда.
Вон она! В киргизской шапке, полуголая, с громким удалым свистом и гиком, помахивая в воздухе волосяным арканом, гонит вместе с другими киргизами хозяйские табуны на водопой к тем колодцам, что чуть виднеются между песчаными буграми, верстах в трех от аула, и то потому только виднеются, что около них вечно толпятся либо люди, либо животные, а чаще те и другие вместе.
Вчера эта «надежда» тихонько подбросила ему славный кусок баранины, такой кусок, что только самому его хозяину, мирзе Кадргулу, так в пору…
Эта надежда была его бывший джигит – Юсуп.
Он совсем в своей тарелке, он, положительно, чувствует себя как дома. Ишь, как носится он на неоседланной лошади: его крик слышится громче всех, его аркан выше других взвивается в пыльном воздухе. Это от него так шарахнулись кони, отбившиеся было в сторону…
Юсуп мастерски разыгрывал свою роль, лавируя между привязанностью и какою-то странною любовью к своему господину и необходимою осторожностью, которую приходилось доводить до самых утонченных размеров, принимая во внимание наблюдательность и живую подозрительность кочевников, могущих в одном неосторожном движении, в одном неловко сказанном слове найти роковую развязку…
Раз Батогов дурно вычистил лошадь мирзы Кадргула. Сам мирза выругал его, Юсуп, собиравшийся ехать вместе с мирзою, толкнул Батогова в загривок и толкнул его так, что сам мирза Кадргул сказал:
– Ну, за что?.. Это он в первый раз только.
Другой раз Юсуп в большом обществе, не стесняясь присутствием Батогова, рассказывал про русских такие небылицы и так красноречиво описывал разные нелепости их обрядов и обычаев, что даже сам увлекся своею бранью, ругался напропалую, подбирал для «белых рубах» самые обидные сравнения
и, наконец, пустил в Батогова дынною коркою, заметив в задних рядах слушателей его изумленную физиономию.
А потом ночью, проходя, словно нечаянно, мимо пленника, чистившего хозяйскую сбрую, проговорил тихонько, глядя совсем в другую сторону: «Ты, тюра, не сердись: Юсупка знай, какой дело надо делать!»
Недавно вернулись из небольшого набега на персидскую границу, приглашали с собою и Юсупку. Такому джигиту не приходилось оставаться дома, у которого и кони лучшие по всему окрестному кочевью, и оружие такое, что не всяк еще его и видывал, а слышали, что у русских только такие, да вот еще сказывали проезжие купцы-афганцы, что за теми далекими горами, что прямо на полдень, в Индостане у инглизов
такие же ружья делаются.
Да и не раз Юсупка заявлял уже о своей отваге и наездничьей ловкости, и таким лихим джигитом, как мирза Юсуп (его иначе и не величали в аулах)
, брезгать не приходилось даже самому мирзе Кадргулу.
Батогов, конечно, оставался дома, в эту минуту аул перекочевывал верст за полтораста на новое урочище, и пленник шел при верблюдах мирзы Кадргула вместе с другими рабами и рабынями бия.
Поход на персидскую границу был довольно удачный (спасибо еще чодоры подсобили). Сами потеряли трех джигитов да одну лошадь, а привезли с собою двадцать два верблюда, семерых персиян, пару ослов крупных, особенных, не таких ишаков маленьких, что в Бухарском ханстве, а с добрую лошадь, только потому и узнаешь его, что уши длинные… Еврея
одного нашли еще при караване… Двух баб везли с собою, да не довезли: одна дорогою сдохла, а другую так, живьем, пришлось бросить, потому тоже чуть дух переводила, только ныла, за седлом сидя, и тоску нагоняла, а барышей с нее ни тем, ни другим не предвиделось: стара уже совсем была и зубов во рту столько, сколько колодцев от их аулов к хивинскому хану, всего только четыре.
Прирезать ее хотели, да мирза Юсуп удержал: «Оставьте, – говорит, – зачем ножи пачкать, примета такая дурная есть. А коли надоело везти, то бросьте ее так, пускай сама своею смертью кончается!»
Ну, и бросили. Распустили пояс, которым она была привязана, она и сползла сама, так на песке и осталась одна сидеть среди степи.
Мирза Кадргул очень доволен был этим походом. Первым делом двух верблюдов, да не персидских, – те были худы очень, – а из своих, велел отобрать, послал с подарками к хану. Это всегда пригодится, на всякий случай, больше для того, чтобы лишних разговоров не было. После этого мирза байгу устроил
: шестерых баранов зажарил и кумысу выставил столько, что всяк пил, сколько ему в горло лезло. Выпили-таки достаточно. Сама старшая жена мирзы Кадргула, старая Хаззават, даже рассердилась, глядя на пустые козьи меха, и, придя на свою половину, произнесла, указывая на гостей, лежавших врастяжку:
– Ведь не лопнули же, обжоры проклятые!
И к Батогову мирза Кадргул стал немного милостивей, не толкнул его рукояткою нагайки, когда тот сегодня утром держал ему стремя, а прежде без этого редко обходилось, а потом велел дать ему то баранье ребро, которое унесла было из котла хозяйская собака, да спасибо, бабы вовремя заметили и отняли.
Дня два погуляли всем аулом, а потом и опять принялись за свое обычное дело.
Таким образом, изо дня в день, из недели в другую, тянулось бесконечное время: то небольшой набег, то ушлют в степь с хозяйскими овцами, то погонят верблюдов, забредших, Бог знает куда, отыскивать, да добро бы одного погнали, а то всегда с кем-нибудь еще: боятся, чтобы не ушел. А куда уйдешь один, пешком в этой безводной степи? Пройдешь верст тридцать, да и ляжешь в изнеможении, а это все равно, что смерть: без воды не проживешь и суток при такой жаре, что от горячего песка лопается кожа на босых ногах, а на голых плечах чуть не пузыри вскакивают. А поймают, тогда еще хуже: или всю жизнь проведешь, как собака, на привязи, или просто зарежут под горячую руку.
А на ту беду и Юсупка, вот уже скоро две недели, словно сквозь землю провалился, то, бывало, он, хоть мимоходом, взглянет ласково, а иногда и буркнет под нос, так, чтобы слышал только тот, кому следует:
– Погоди, тюра, Юсупка хорошую думу думает, и как кончит думать, тогда за дело оба примемся…
И хорошо знал Батогов, о каком деле намекал ему его верный джигит.
Эта дружеская речь, как свежий ветер разгоняет тучу, разгоняла мрачные думы пленного, и капля по капле подливала масла в эту закопченную от слишком частого употребления лампадку надежды, начинавшую уже чадить и тухнуть.
Раза два так тяжело приходилось бедному Батогову, что он был близок к самоубийству, и каждый раз Юсуп своим появлением удерживал его, и в нем снова воскресали твердость и готовность бороться до конца, благо крепкое тело выносило всякую невзгоду.
Работники-киргизы, теперешние товарищи Батогова, относились к нему презрительно, с каким-то озлоблением, словно он отнимал у них хлеб или подрывался под их благосостояние… Они смотрели на «русскую собаку» свысока: это был раб и только, а они – работники. Хотя действительной разницы было очень мало. Так же, как и Батогова, так и любого Каримку, Малайку и Шафирку мирза Кадргул мог запороть нагайками до смерти, мог просто зарезать и никому не держать ответа. А относительно работы они были уравнены совершенно: так же таскали воду из колодцев, так же целые дни ничего не делали, лежа на брюхе в степи на каком-нибудь бархане и поглядывая, как бы бродяга волк не подкрался к необозримым отарам хозяйских баранов.
Но эти работники были мусульмане, правда, такие, что смешивали Магомета с самим Аллахом, не знали ни одного стиха из Корана, не видывали никогда даже этого Корана, не знали вовсе, чем именно их вера отличается от какой-либо другой, но знали только, что они мусульмане, правоверные, а он, известно, «русская собака». Ну, и довольно.
Они гораздо ревностней стерегли пленника, чем сам его хозяин, и если бы Батогову удалось убежать, то они сочли бы это самым тяжелым личным оскорблением.
Находясь вечно глаз на глаз с пленником, они составляли такую бдительную стражу, провести которую было почти невозможно, я говорю «почти», потому что действительно невозможного существует весьма немного.
Это препятствие более всего затрудняло и Батогова, и его изобретательного Юсупа. Вот главная причина, почему мирза Юсуп так долго обдумывал свою думу.
Только два исхода могла бы иметь попытка к бегству: или полную удачу, или же смерть. Средины не было вовсе.
Юсуп находил еще, что, принимая все это в соображение, дело делать еще было не время.
Раз вечером, когда солнце только что село и в воздухе стало свежеть, Батогов, с большим козьим мехом на спине, шел от колодцев, направляясь к большой ставке своего хозяина. Тяжелый мех, наполненный водою, сильно нагнул ему спину, и его босые ноги выше щиколотки уходили в сыпучий, еще не успевший остынуть песок.
Рядом с ним ехал, на одном из добытых ослов, другой работник – киргиз, перекинув через седло еще два полных водою меха.
Поблизости колодцев песок был очень сыпуч и на нем трудно было прочно установить кибитки и желомейки: изредка налетевшим ветром вырывало небольшие колки, и эти переносные жилища легко могли быть снесены с занимаемого ими места. По этой причине аул расположен был несколько поодаль, там, где грунт был тверже и можно было вбивать колья для коновязей, у которых стояли на привязях хозяйские верховые кони.
Подходя ближе, Батогов заметил, что близ ставки мирзы Кадргула стоят два усталых коня, видимо, пришедших издалека. В одном из этих коней он узнал своего Орлика. Он так обрадовался, что разом прибавил шагу и, несмотря на свою тяжелую ношу, чуть не бегом пустился к задним кибиткам, где помещались жены мирзы Кадргула, по требованию которых он и ходил к колодцам.
Ехавший с ним киргиз тоже подогнал своего осла, удивился, откуда взялась прыть у «русской собаки», и сказал:
– Ты что же это? Другой раз я тебе два меха навалю. Ты сильней моего осла.
