Прекрасное далёко

Пущино. На берегу Оки

Барабанщики-дятлы бодро барабанят свою дробь. Кукушки жалуются на весь лес, какие они несчастные мамы и как никто не хочет их понять… Если прислушаться к птичьему хору, можно легко различить отдельные мелодии невидимых глазу пташек – их не всегда услышишь в городе. Это тоже увлекательное занятие!

Любопытные, строгие белки спускаются с сосен на землю и внимательно рассматривают нас, нисколько не пугаясь. Одной мы, наверно, не понравились: она стала цокать, сердито поглядывая в нашу сторону. А может, пообщаться хотела.

Когда солнце приближается к вершинам деревьев и становится не так жарко, мы чувствуем, что проголодались, и принимаем решение идти домой. Мы не видим, какие мы пыльные и неопрятные, не обращаем внимания, что промокли кеды, и нас уже томит предчувствие неизбежных оправданий.

И вот я нажимаю на кнопку звонка…

– Явился – не запылился, – сурово говорит папа, открывая дверь. – Нет, очень даже запылился. Ну и видик… А мы весь город обыскали…

Я объясняю. Тихо, виновато.

– В лес ходили?! Но мы же не разрешали тебе отходить далеко от дома! Ты бы о нас подумал, мы с ног сбились, не знаем, где ещё тебя искать. Решили уже в милицию звонить. Эгоист бессердечный! В душ и в угол!

Довольный, что выполнил свою отцовскую миссию, папа отправляется к телевизору смотреть футбол.

Мама плетётся за ним и что-то шепчет, но так, чтобы я не слышал. Кое-что доносится до меня.

– Может быть, не надо сейчас в угол? Он же устал, он ведь с самого утра на улице. Ему надо поесть да в постель.

– Вот ты всегда так, – отвечает папа сердито. – Потому он тебя и не слушается. Ты всегда его прощаешь. «Санечка, ведь ты больше не будешь?» И твой Санечка скажет: «Не буду», – а сам всё равно по-своему будет делать.

Обычно спокойный и уравновешенный папа почти вне себя. Он негодует и возмущается – из-за меня, из-за маминой уступчивости, из-за того, что ему пришлось столько бегать, разыскивая меня.

Мне предлагают умыться и поужинать. Все, кроме бабули, уходят в другие комнаты. Я ем, опустив нос в тарелку и опасливо поглядывая на дверь, в которой должен появиться кто-то из родителей, чтобы провозгласить приговор. Если поставят в угол, я к этому готов… лишь бы не придумали что-нибудь похуже… связанное, например, с велосипедом. Может, не придумают? Может, обойдётся?

На кухню входит папа.

– Неделю не будешь кататься на велосипеде! – холодно произносит он и удаляется.

Приговор суровый, зато томительная неизвестность кончилась. Кроме того, можно уповать на досрочную амнистию за примерное поведение. Я жую котлету и смотрю на сидящую напротив бабулю с видом человека, готового перенести и не такое за возможность «и восхищаться, и дышать, и жить бескрайностью дорог»…

На барском пруду

Мы с Мишкой отправились порыбачить на барский пруд. Миша вырос за лето, он – богатырь. Кстати, это единственный мальчик, которого я в детском саду мог побороть только один раз (а он меня – тысячу). В саду он никогда не жаловался на аппетит, даже просил добавку. И мы – кто с восхищением, а кто с недоумением – смотрели на него, когда он съедал вторую порцию каши. Хороший аппетит – не единственное достоинство Миши. В нашей детсадовской группе он был самым самостоятельным. Ни воспитательница, ни родители не помогали ему одеваться в те времена, когда нам было по четыре года и мы были ещё неумейками. Он всё делал сам, делал хорошо и быстро. Даже ботинки правильно зашнуровывал. Рассудительный, серьёзный, он казался взрослее нас. Таким же рассудительным он и остался.

Удочки мы взяли с собой, а вот червей не накопали: Миша решил, что на дне пруда наберём мотылей – красных, тонких, но не очень длинных червей, которые потом превращаются в куколки, а из куколок – в комаров.

Пруд этот, расположенный между Окой и заброшенной барской усадьбой, уже давно никем не чистится и весь покрыт зелёной ряской. Конечно, в нём никто не купается. Да и зачем здесь купаться, если в нескольких метрах – река, а там простор, чистота и воздуха больше, чем здесь. К тому же пруд со всех сторон окружён зарослями крапивы и лопухами в человеческий рост, здесь мрачно и неуютно. Когда-то вокруг него, вплоть до самой кромки воды, регулярно косили траву, поэтому казалось, что земля покрыта зелёным бархатом. Представляю, как было красиво.

У нас есть цель, и мы не обращаем внимания на мелкие неудобства, смело окуная в воду прихваченные с собой пол-литровые банки и затем выливая из них воду на землю в надежде, что посыплется мотыль. Не сыплется! Что ж, вновь зачерпываем. Опять пусто. И куда подевались эти тонкие красные червячки, будущие комары? Скоро весь пруд вычерпаем, а их всё нет.

– Слушай, Санька, а ведь не так надо мотыля добывать! – вдруг спохватывается Миша. – Его нужно доставать со дна вместе с илом. Я вспомнил, как мой отец это делал.

– Что ж ты раньше не сказал!

Мы залезаем в пруд и, смело окунув руки в густое, мягкое дно, выплёскиваем неприятно пахнущую чёрную жижу на берег. Да, кто-то в ней копошится. Он самый, мотыль. Наконец-то маленькая победа!

Насаживаем мотыля на крючок, стараясь делать это профессионально, чтобы жало крючка прошло вдоль туловища червяка. Потом отходим друг от друга на небольшое расстояние, садимся на землю, закидываем удочки и ждём. Ждём молча, чтобы рыбу не распугать своими разговорами. Мы уверены, что в пруду много рыбы, и не сомневаемся, что рыбалка будет удачная.

Я поглядываю то на свою удочку, то на Мишкину. Он – точно так же. Наши сердца горят нетерпением и томительно-приятной надеждой. Я мечтаю о том, как приду домой с рыбой, и Тишка, подняв кверху хвост, будет бегать вокруг меня, мяукать и прыгать, пытаясь достать рыбку, которую я буду держать высоко над ним… как он будет ходить на задних лапах… Нет, не буду его долго мучить, – решаю я в своих мечтах, – только чуть-чуть, чтобы слегка размялся.

Что-то не клюёт. Молчать надоело. Теперь мы с Мишей переживаем вслух, почему не ловится.

– Как ты думаешь, почему не клюёт? – интересуюсь я.

– Да мы же мало ещё сидим. Рыбак иногда с четырёх часов утра до самого обеда сидит и приходит домой без рыбы. А мы пять минут только посидели.

– Каких пять минут! Полчаса сидим уже!

Я уже не мечтаю о полном целлофановом пакете свежей рыбы. Хотя бы одну рыбёшку… Хотя бы маленькую…

– Знаешь что, Санька, здесь мелко, поэтому не клюёт, – соображает Миша. – Нам нужно зайти в воду, тогда удочки достанут до более глубокого места.

Идея мне понравилась. Зашли мы по колено в не очень-то тёплую воду. Стоим. Дно мягкое, как перина. Теперь я знаю, что эта перина – чёрный, жирный, неприятно пахнущий ил.

Ждём…

– Знаешь что? – наконец-то и в мою голову приходит свежая мысль. – Нужно ловить не на мотыля, а на других червей – земляных или навозных. Наверно, они уже объелись мотылём, в пруду его вон сколько!

Я достаю удочку, чтобы посмотреть, нет ли хоть кого-нибудь на крючке. Пусто… Только огрызок мотыля торчит.

– Миш! А у меня полмотыля осталось. Значит, сожрали… Значит, здесь живёт рыба!

– А я и не сомневаюсь, что она тут живёт. Просто нам не везёт. В следующий раз другую приманку будем насаживать…

Вдруг я замечаю у приятеля на коже что-то длинное и коричневое.

– Ой, Мишка! Что у тебя на ноге?

Мишка смотрит… берёт в руку, пытается отодрать. Не отдирается.

– Да это же пиявка! – говорю я.

– И у тебя тоже! – восклицает Миша.

Я смотрю на свои ноги и в самом деле вижу пиявку, да не одну! Пытаюсь снять, но это получается не сразу. Наконец, отцепив скользкую упрямую тварь, я беру её двумя пальцами и рассматриваю.

– А присосалась она присоской! – вдруг обнаруживаю я. – Вот присоска, смотри!

Но Миша тоже сообразил, где у неё присоска – круглое, плоское окончание уплощённого змеевидного туловища пиявки. Он прикладывает пиявку к руке, и она тут же впивается в неё. Он размахивает рукой, чтобы стряхнуть её. Не тут-то было! Только насосавшись вдоволь крови, пиявка сама отваливается от его руки и падает в воду.

Через некоторое время мы поняли, что стали добычей кровожадных тварей. Не поймали ни одной рыбки, зато были оккупированы целой армией не очень симпатичных существ. Только не думайте, что мы испугались их: возиться с ними было даже забавно, как и с майскими жуками, которых мы ловили весной фуражками и сачками.

– Мишка, пошли, что ли, отсюда, – насытившись впечатлениями, предложил я. – А то они скоро всю кровь у нас выпьют.

Отодрав всех пиявок, мы вышли на берег, подняли с земли свои банки и целлофановые пакеты и двинулись домой.

А дома я сообщал каждому лично – и папе, и бабуле, и маме:

– У пиявок есть присоска!

Но никто этой новости не удивлялся.

– А я разве не говорила этого тебе? – спросила мама.

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, мамочка! Сегодня я это понял!

Детский сад подарил выпускникам портфели

Часть. Вторая школа

О справедливости

В нашем городе открылась ещё одна школа, вторая, недалеко от нашего дома. Школа сразу стала знаменитой, так как называлась экспериментальной (по-простому – Эксперименталкой), потому что детей принимали в первый класс не с семи лет, а с шести. Ведь наш город научный… а где наука, там эксперименты, – это мы знали с детского сада.

При школе была новинка тех времён – бассейн. Многие родители решили определить своих детей именно сюда, чтобы они научились плавать, – тем более что город стоит на берегу реки.

Как только мне исполнилось шесть лет и одна неделя, наступило Первое сентября. Я с большим удовольствием направился в эту самую Эксперименталку – с портфелем, подаренным в детском саду на выпускном утреннике. Учиться хотелось, решать задачи нравилось, тяги к знаниям – хоть отбавляй!

Мне понравилось всё! Парадная линейка в школьном дворе, море цветов, улыбок, сияющие глаза, блестящие парты, учительница кажется доброй феей.

А в 70-е годы у нас в городе был обычай: первые от начала учёбы дни родители приходят к окончанию уроков, чтобы встретить своего первоклашку. Не очень понятно: они же носились летом где угодно без родителей… я тоже отправлялся в путешествия без родителей…

Шёл третий день обучения. Моя мама пришла в школу к окончанию наших занятий. Прозвенел звонок с последнего урока. Малышня, выскочив из класса, радостно полетела к родителям, тут же нетерпеливо засыпавших их вопросами.

Меня среди этих счастливцев не было. Минуту подождав, мама спросила у какой-то девочки, почему не выходит Саша Каранов.

– А он наказан! У него не было карандаша, и Анфиса Григорьевна оставила его после уроков, чтобы он делал задание, которое было на уроке.

– А разве не нашлось ни у кого лишнего, чтобы выручить человека?

– Нашлось! Но учительница сказала: «Надо не выручать, а проучать, чтобы в другой раз не забывал».

Когда мама вошла в класс, я с мокрым лицом сидел за партой перед раскрытой тетрадкой и выводил буквы. Я не очень-то понимал степень своей вины и не мог оценить, справедливо или несправедливо поступили со мной, но мои слёзы являлись подтверждением несправедливого устройства этого мира… У меня же невольная ошибка произошла – не злой умысел! Я всего три дня в школе, и этот казус случился со мной впервые. Получилось, что из-за этого несчастного карандаша меня дважды наказали: на уроке, когда все писали, а я не мог писать, и это было очень неприятно, и после уроков, когда все весело попрыгали домой, а меня, как арестанта, оставили делать это задание. Дома меня тоже ставили иногда в угол из-за моих прегрешений – в основном невольных – но я не испытывал от этого обиды и не плакал: за дело – так за дело, главное, чтобы справедливо. Иной раз сам отправлялся в угол, не ожидая, когда меня направят.

А вечером я узнал от родителей, что давным-давно, когда меня ещё не было на свете, а они учились в первом классе, было не так. Если ученик забывал дома ручку или карандаш, учительница обращалась ко всем ученикам в классе, нет ли лишнего. Лишний всегда находился, и человека выручали. Но учительница при этом обязательно делала наказ: «Смотри, в следующий раз не забывай!» Тому, кто выручил, было приятно, что помог товарищу, а провинившийся в следующий раз уже не забывал, зная, какой переполох будет из-за него в классе. И даже брал с собой лишний карандаш или ручку: вдруг кто-нибудь забудет!

Почему-то мне не хотелось обвинять свою первую учительницу в том, что она несправедливая. «Уж лучше я буду неправ, чем Анфиса Григорьевна», – думал я.

Однако мама была возмущена до глубины души:

– Ребёнок всего третий день в школе, а она с ним как инквизитор поступает… Ни сердца, ни совести…

– Может, и прав тот, кто строго наказывает, – тогда наверняка не повторишь ошибок, – возразил папа и склонил голову над магнитофоном.

Однако мама категорически возражала:

– Мы же не Европа! Это там все по закону, а про совесть они не понимают. А в России издревле – по совести, прежде всего – по совести. Да ладно, твой случай – чепуха по сравнению с тем, что пережила моя грозненская подруга Лида.

И она рассказала.

Первого сентября Лида впервые пошла в школу, ждала этот день как праздник… Она не ожидала никакого подвоха, когда садилась за парту, и вдруг видит: её белоснежный фартук выпачкан чёрной краской. Парты покрасили незадолго до начала занятий, краска высохла не везде…

Не так уж велика была бы эта неприятность, если бы… На перемене учительница поставила весь класс вдоль стенки, провела беседу о чистоте и после этого вывела Лиду на всеобщее обозрение. «А сейчас посмотрите на эту девочку, которая в первый же день так испачкалась. С таких не берите пример!» – радостно подытожила она.

– Но ведь на парте не было надписи: «Я не высохла!» Каково было первокласснице в первый же день получить такое обвинение! Ты представляешь, что она пережила?

– Бедняжка… – вздохнул я. – И так плохо: фартук испорчен… И ещё позорят… А что дальше? Она заплакала?

– Лида не стала оправдываться, что-то доказывать, молча направилась к своей парте, молча взяла свой портфель и молча покинула класс. Когда шла домой, слёзы текли ручьём. Дома она сказала, что никогда не будет учиться у этой учительницы. Её мама на другой же день пошла к директору, все объяснила, и Лиду перевели в другой класс. Так что, сынок, несправедливость может случиться в любом месте, в любое время… когда её совсем не ждёшь… Мир несовершенен, и мы, люди, неидеальны… что поделаешь, бывают ошибки… Не надо слишком переживать из-за мелочей. Мы же сильные, правда?

Мой папа в Порт-Артуре

Детство моего будущего папы прошло в Порт-Артуре, куда воинскую часть моего военного дедушки Михаила переправили после окончания Великой Отечественной войны. После 23 августа 1945 года, когда мы победили Японию, Порт-Артур стал советским городом. Дедушка продолжал командовать в артиллерии, а его семья была размещена в многострадальном, но таком живописном Порт-Артуре на берегу Жёлтого моря. На противоположной стороне, справа, – если смотреть на море, – красовался мыс Тигровый хвост. Старший брат Юра говорил младшему, что видит шныряющих по нему тигров, и тогда маленькому Саше (моего папу, как и меня, звали Сашей) казалось, что и он видит тигров, хотя мыс находился далеко, и никто не мог их видеть.

Дети военных, независимо от возраста, свободно гуляли по всему Порт-Артуру, но никто никогда не терялся. Вообще-то китайцы относились к русским хорошо, хотя и с некоторой настороженностью. Каждый шаг детишек китайцы отслеживали и тут же сообщали родителям:

– Мадам! Ваш сын на море ушёл!

– Мадам! А ваши дети на речке!

– Мадам! А ваш сын в порт направился часов пять назад!

Во время отлива папины братья собирали крабов на берегу, выковыривая их из «норок». Но Саша, которому было пять лет, этим не занимался, так как очень боялся и крабов, и пауков. А младший брат Ваня не боялся.

Потом жарили крабов на костре, и мой папа ел их с удовольствием. Крабы были маленькие, сантиметра четыре в диаметре.

У соседа в Порт-Артуре он свистнул удочку и отправился в то место, где добывали соль. Это место представляло собой прямоугольные ямы, которые во время прилива заполнялись водой. В отлив вода испарялась, и в том месте оставалась соль, однако не только соль, но и рыба. Китайцы ловили её на удочки, сделанные из обычной палки. А у нашего Саши удочка настоящая, хорошая, из бамбука, он только что где-то её свистнул. Однако рыба у него почему-то не ловится: позже он понял, что нужно на крючок цеплять наживку. Его удивило, почему никто из китайцев не научил его, хотя они видели, что малыш мучается без наживки.

А однажды они с ребятами пришли в порт – это было довольно далеко от дома. В порту разгружали вагоны. И они чуть не уехали в этих вагонах незнамо куда. Как вернуться домой, дети не знали. Но всё-таки вернулись: всю компанию вывел мой будущий папа, которому было тогда пять лет.

В другой раз Саша гулял по городу с ребятами постарше, они вдруг быстро помчались куда-то, и Саша отстал от них. Мальчик сначала терпел, а потом нервы сдали, и он разревелся от обиды и несправедливости, хотя дорогу домой отлично знал: ему был знаком каждый уголок Порт-Артура.

Идёт он по городу и ревёт вовсю.

Навстречу военный патруль.

– Ты кто такой?

– Саша Каранов.

И военные забирают малыша в комендатуру. С утра не евшего кормят кашей и ведут домой. А им навстречу уже бежит его мама, которая бросила работу, чтобы отправиться на поиск сына. Этот факт моего папу удивлял: «Откуда она узнала, что я один в городе, но, главное, почему бежала ко мне, зная, что в Порт-Артуре никто никогда не теряется?» Да очень просто: патрульные позвонили в воинскую часть, там сообщили маме, и её отпустили, чтобы она забрала сына из комендатуры. Хотя они и так уже шли к нам домой.

Получив из рук патрульных своего сына, мама шутливо спрашивает малыша:

– И за что же тебя в комендатуру забрали? Водку пил?

– Нет… Кашу ел!

Когда папина семья уезжала из Порт-Артура, в Корее была война: Северная Корея воевала с Южной. Папа помнит, как они плыли на корабле в Советский Союз, как все боялись, что американские самолёты будут их бомбить. Помнит, как с этих самолётов сбрасывали листовки, а мальчишки подбирали их, делали голубей и кидали за борт. Потом их всех загнали в каюты (наверно, чтобы не поднимали листовки и не читали их) и стали собирать эту бумагу в мешки.

Детство моего папы было не менее интересным, чем моё, но, к сожалению, в эту книгу оно не поместится. Поэтому только упомяну, что он со школьных лет увлекался астрономией, и его интерес передался по наследству мне – тем более, что постоянно подогревался его рассказами о звёздном небе, показом тёмным вечером планет, знаменитых созвездий и звёзд. Дома у нас висела карта звёздного неба, на письменном столе всегда лежал «Астрономический календарь» на каждый год, который папа покупал для того, чтобы отслеживать движения небесных светил.

Научившись читать, стал и я изучать доступную моему разумению литературу по астрономии. Но ещё до того, как я относительно освоился с обитателями космоса, со мной произошёл забавный случай.

Очень тёмным безоблачным вечером я вышел на балкон и стал осматривать небосвод. Едва приступил к поиску знаменитого Ориона, охраняемого Большим Псом с его великолепным Сириусом, как вдруг на чёрном-пречёрном небе я заметил ослепительно сияющий шар. Точнее, шарик, но он был крупнее всех остальных небесных жителей! И как великолепно он сиял! Моему потрясению не было предела.

Убедившись, что мне не грезится, я устремился в комнаты.

– Папа! Я открыл сверхновую звезду! Сверхновую! Пойдём, покажу!

Мы с папой вышли на балкон.

Моя сверхновая звезда так выделялась на небосводе, что и папа увидел её сразу.

– Вынужден тебя огорчить – это Венера.

Мой восторг тут же испарился, и я погрустнел… Так хотелось сверхновой!..

Мои «открытия» продолжались и потом, хотя были скромнее, чем эта «сверхновая звезда». Я открывал мир для себя, и каждый раз делал это впервые.

Дальние страны

В моём детском дневнике начирикано: «Мы с Генкой не раз отправлялись в путешествия. Однажды мы запланировали идти за три моста. Дошли до Спас-Тешилово, где жили древние люди. Впрочем, не очень древние, недавно жили, пятьсот – шестьсот лет назад… У них была крепость для защиты от врагов. И вал вокруг крепости, и ров… Все как надо. Стали мы рыться в земле в надежде откопать клад. Вместо клада нашли очень древний черепок, но мы и ему обрадовались! Нас захватил сильный дождь, мы продрогли, но домой не хотелось, и мы пошли ловить пиявок в барском пруду».

Мне нравится познавать мир, который был всегда до моего появления. Это удивительно: мир – всегда, а я – только что. Люблю удивляться! Всё ведь для меня – впервые. Когда мы с папой шли в лес, и я увидел бабочку махаона в зелёной зоне, – дух захватило от её красоты. А по каким скалам мы с пацанами лазили за Балковым, в деревеньке Алфертищево! Не настоящие эти скалы, невысокие, но всё равно здорово!

Как можно больше увидеть, узнать, понять! Наверно, поэтому люблю путешествия… А ещё люблю играть в разбойников, ходить в лес и на Оку, кататься на санках… В своей детской тетрадке от 5 декабря 1976 года, не заботясь о скромности, я запечатлел: «Очень люблю играть в снежки. Это увлекательно, особенно потому, что я очень меткий и всегда попадаю в цель. Сегодня я играл в снежки с большими ребятами – было здорово».

Возвращаюсь к теме.

Гена Скворцов – натуралист. У него на балконе живёт целое семейство волнистых попугайчиков, они занимают несколько клеток. Летом, проходя мимо их балкона на первом этаже, всегда слышно их нежнейшее воркованье. Кроме того, у Гены есть рыбки, черепаха и морская свинка. Всех он кормит, за всеми ухаживает. У него был и уж. Я видел, как Гена кормил его мышами, – ужасное зрелище, лучше не смотреть! Потом уж сбежал. Прохожие, увидев его, скользящего по асфальту, подняли панику: «Змея! Змея!»

Миша Самосин – шахматист, он играет в шахматы со своим папой. Мне тоже очень нравятся шахматы, но играть мне не с кем. Когда-то и я играл с папой, но однажды, после своего проигрыша, расплакался. И тогда папа объявил:

– Раз ты плачешь, я больше никогда не буду играть с тобой в шахматы.

Как ни уговаривала его мама отказаться от такого приговора, он своё обещание выполнил. Однако я не забросил шахматы и играл сам с собой. Маму огорчало это почти до слёз, но быть моим партнёром в игре она отказывалась: у неё и так много забот.

Когда, неожиданно для себя, я узнал, что Миша тоже любит приключения, я сделал вывод: он – приключенческий мальчик. С тех пор я стал всюду за ним мотаться. Мы ходили к трубе, на тарзанку, на съёмки фильма, забирались в школьный сад, носились, прыгали, гоняли, забивали, догоняли, взбирались, перелезали, крались, спускались и иногда даже ходили пешком.

Ни слова не говоря родителям, мы с Генкой и Мишкой решили отправиться пешим ходом в дальние страны. Цель была смутная, неопределённая, но манящая в сторону Серпухова. Каждому из нас в душе казалось, – хотя никто не говорил об этом вслух, – что по дороге мы непременно увидим что-то необыкновенное, а в самом Серпухове – тем более.

И мы тронулись в путь. Если туристы идут на такое расстояние, то берут с собой воду и еду. Хотя было очень жарко, но мы пошли налегке, без воды и еды.

Идём вдоль дороги, по которой несутся «москвичи», «запорожцы, «жигули», два раза проползли автобусы. Город остался далеко позади.

Пройдя поле, на котором растёт горох, подкрепившись и сунув под майку ворох стручков, мы решительно шагаем дальше.

Миновали Селино и Вечери, почти дошли до моста через Оку – вёрст десять мы уже одолели. И вдруг мне показалось, что уже не так сильно, как раньше, хочется идти дальше. Наверно, то же самое почувствовали и мои спутники. Мы ещё не признаёмся в этих рыхлых ощущениях и продолжаем шагать к мосту.

И вдруг дружно останавливаемся.

– Что-то пить хочется, – задумчиво говорит Мишка.

– И мне тоже, – подхватывает Генка.

– Надо поворачивать обратно, – предлагает Мишка. – Дальше что-то расхотелось. Санька, ты хочешь идти дальше?

Я отрицательно мотаю головой.

– А ты, Генка?

Генка тоже не хочет.

Поворачиваем обратно. Нас не радует, что нужно пройти столько, сколько мы уже прошли, чтобы дойти до своего города, ставшего теперь таким родным и желанным. Всё сильнее хочется пить. Мы чувствуем, что к нам подкрадывается усталость, а с ней и желание поскорее добраться до дома и там, на ходу, едва успев вымыть руки, выпить бокал компота и схватить ватрушку.