Маршал

– Наверное, так, – вяло согласился Тота.

– Всегда так, – засмеялся Бердукидзе. – И сегодня ты в этом ещё раз убедишься, хотя и гарцевал ты перед этой мисс от всей души. – Он ещё смеялся, небрежно похлопывая подчинённого по плечу, а Тота еле сдерживался и уже хотел было его подальше послать, да искусство и на сей раз спасло. Это Остап резко перешёл на свой любимый тяжёлый рок, так что всё задрожало.

– Вот идиот! – крикнул Бердукидзе, бросился в зал. Тяжелый рок вмиг умолк. Через минуту к Тоте явился обиженный Остап:

– Ты знаешь, что этот хрен мне заявил?

– Бердукидзе?

– Да… Что ни хрена нам не заплатит, мол, мы с тобой всё запороли.

– Да пошёл он, – теперь Тота осмелел.

– Вот это верно, – поддержал коллегу Остап. – Наливай.

Под хмельком, от шикарного застолья, они уже стали забывать, где находятся и зачем приехали, а вспоминали о бурной молодости, как появился разъярённый Бердукидзе.

– Закройте окно – дует! А ты, – ткнул он Остапа, – на сцену. Хорошую, спокойную музыку давай. Поживее! – Бердукидзе исчез, а Остап развёл руками:

– Тота, что им сыграть?

– Я знаю, – вскочил Болотаев. – Муслима… Магомаева.

– Ты? – угрюмо спросил Остап. – Вновь сорвёшь.

– На сей раз не сорву. Позволь, – горячо прошептал Тота, обнимая старого друга.

– Давай, – согласился Остап. – А что будем исполнять?

– «Ноктюрн», – загорелся Тота. – А потом «Верни мне музыку».

– О! Вещи со смыслом, – поднял указательный палец музыкант. – Ты явно что-то задумал.

– Подыграй.

– Подыграю… И даже с удовольствием! – усмехнулся Остап. – Только какой вариант?

Классический концертный вариант «Ноктюрна» продолжается почти шесть минут. Такое исполнение в ресторане исключено – посетители затоскуют, отрезвеют. Поэтому группа Остапа отрепетировала два альтернативных варианта, из которых Тота выбрал «короткий».

Прозвучали первые вступительные аккорды, после которых Тота медленно вышел на сцену. Как любому артисту, ему в тот момент очень нужна была поддержка зала. И хотя ему необходимо было устремить взгляд поверх голов в «бесконечность», он боковым зрением уловил радостную улыбку Амёлы, и она первая стала аплодировать. Тота, как это делал великий маэстро Муслим Магомаев, выправил грациозно стать – это он очень хорошо умел. А вот голос, конечно же, не тот, но ведь Тота профессиональный актёр, и у него своеобразный тембр, а если к этому ещё добавить природное обаяние и искренность исполнения, то это завораживает зал, впечатляет. Исполняя припев, он спустился со сцены, встал около главного стола, где сидела Амёла, босс и все важные гости, и, глядя в потолок, для неё, спел:

Я к тебе приду на помощь, только позови,Просто позови, тихо позови.Пусть с тобой всё время будетСвет моей любви, зов моей любви,Боль моей любви…

Заканчивал он эту грустную композицию уже на сцене. Зал уже был, как говорят артисты, отлично «подогрет» и «заведён». Публика дружно аплодировала. А Остап, когда он в паре с Тотой кланялся залу, прошептал:

– А ты её задел, – и следом в микрофон объявил: – «Верни мне музыку».

Эта композиция требовала серьёзного вокала, и поэтому мало кто её осмеливался исполнять. Однако в репертуаре ресторана она была незаменима, потому что не исполнение, а сам текст эффектно действовал на сентиментальных женщин. И на сей раз этот эффект блестящей музыки сработал полноценно, ибо вновь как бы невзначай Тота спустился со сцены и уже у стола Амёлы, но глядя в никуда, тихо пел:

Уведу тебя я, уведу,На виду у всех знакомых уведу.Уведу, быть может, на беду.Одной натянутой струнойМы связаны с тобой…

…А ведь правильно говорят «не садись не в свои сани». Вот станцевал (для ресторана) шикарно и уймись. Так нет, Тота вновь петь захотел. И даже высокую ноту размечтался взять – голос почти что сорвал, еле-еле, и то Остап и музыканты помогли, Тота песню допел и побыстрее ретировался в закоулке. Снова у него удушье, теперь уже от стыда. Он вновь открыл окно. Вроде дождь чуть ослабел. Воздух свежий, горный, прохладный и манит. Скоро, совсем скоро последний поезд до Цюриха. Ему никак нельзя на него опоздать. Его ждёт мать. Она в Чечне. В Чечне, можно сказать, уже идёт война. Там же беременная Дада, за которую он тоже в ответе. А он здесь, на высокогорном швейцарском курорте, богатую публику ублажает, к тому же напрашиваясь и задарма.

Это, конечно, позор. А если бы мать узнала? А если в данный момент что с матерью случилось? От этих мыслей ему совсем стало плохо. Спасение только одно – бежать, отсюда бежать, бежать к матери, домой, в горы Чечни, а не Швейцарии. И он подумал, что не хочет он более видеть все эти сытые рожи. Он не пойдёт обратно через зал, он просто вылезет в окно, благо первый этаж.

Он уже прикидывал, как это всё осуществить, и даже ногу на подоконник занёс, чуть брюки не порвал. И тут вспомнил про костюм, взятый напрокат. Это его самого взяли в прокат. Он так разозлился, в первую очередь на Амёлу Ибмас, которая притащила его сюда, а он перед ней поёт и кривляется… И в это время на весь зал голос Остапа:

– По просьбе гостей с юга. – Тота вслушался. Так они всегда в ресторанах раззадоривали этих самых гостей с юга, и это всегда «прокатывало». И сейчас Остап, после умелой артистической паузы, продолжает: – Бессмертная вещь – «Девушка в красном». Объявляется «белый танец». Дамы приглашают кавалеров.

– Ага, уже пригласили, – злобно процедил Болотаев, с шумом резко придвинул к окну массивный стул, и уже ступил на холодный мраморный подоконник, и уже голова его была снаружи, как он услышал её нежный голос:

– Тота! Вы куда? Зачем?

Он обернулся. Язык проглотил. А прямо под ним – она. Вся румяная, как её платье. Она медленно протянула к нему обе руки, словно взмолилась и уже шёпотом:

– Вы покидаете меня? А я заказала «белый танец». Хотела пригласить вас.

Позабыв обо всём на свете, Болотаев соскочил с подоконника. Выправив осанку, придирчиво осмотрел себя, затем галантно взял её руку и, обхватив за талию, умело маневрируя между столами, повёл в зал.

Уже несколько пар танцевали медленный танец. К ним подошли и они. Что творилось в душе Ибмас, непонятно, а вот Тота никого не видел и не хотел видеть. У него был серьёзный вид, словно он выступал на конкурсе бальных танцев. При этом всё делал очень стремительно и виртуозно, так что Амёла взмолилась:

– У меня голова закружилась.

Болотаев убавил ритм и ответил:

– Это, видать, от спиртного.

– Ха-ха-ха, – засмеялась она. – Так, я вообще не пью и никогда не пила.

– Серьёзно? – удивился Тота.

– Конечно… А вот вы выпили. Разве чеченцы пьют?

– С кем поведёшься.

– Хорошее оправдание… Тота, можно ещё помедленнее, у меня правда голова закружилась.

– Как прикажете. – Очень галантен кавалер, а она вновь недовольна.

– Вы не сильно приблизились?

– Нет, – безапелляционно выдал танцор, – надо быть ещё теснее…

– Тота, пожалуйста, – попросила она.

Болотаев подчинился; теперь принял позицию – чуть ли не на вытянутых руках, так что Амёле с улыбкой пришлось налаживать расстояние, и, видя насупленность партнёра, она говорит:

– Своим пением и особенно танцем вы украсили этот вечер.

– Правда? – вмиг оживился Болотаев.

– Конечно. – Она слегка погладила его руку. – Я так благодарна вам, что вы приехали со мной… Но это окно…

Ибмас почувствовала, как Болотаев нервно дёрнулся.

– Вы хотели покинуть нас? – спрашивает она. Теперь он упорно молчит, а она в том же тоне продолжает: – Через окно? Романтично. Очень… Правда, ранее вы пели «Уведу тебя я, уведу, на виду у всех знакомых уведу…»

– Уведу, быть может, на беду, – подпел Тота.

– И вы испугались?

– Ничуть! – твёрдо выдал он.

– Но вы в одиночку хотели уйти или?.. – Было непонятно, шутит она или нет. От этого он слегка замешкался и сказал:

– Я проверял альтернативные пути… Скоро последний поезд.

– Ах, поезд! А я, глупая, размечталась. Подумала, что вы в такой романтичной форме, через окно, действительно решили меня «увести».

Тота молчал. Он вглядывался в её глаза и не мог понять, в шутку она говорит или всерьёз. Не столько от танца, сколько от внутреннего напряжения, он сильно вспотел и тяжело дышал.

А Амёла в том же тоне продолжала:

– Мне мама рассказывала, что у чеченцев иногда принято девушек воровать.

– Не воровать, а умыкать.

– Это и есть «уводить», разве не так?

– Не так, – грубо ответил он. – Воровать, как вы сказали, девушку – это позор! А вот «умыкать» … – Он очень волновался и не знал, как это объяснить, а она улыбалась:

– Скажем так, по некоему её несогласному согласию.

– Что-то вроде этого, – подтвердил Тота.

В это время уже звучали последние аккорды композиции. Амёла посмотрела в сторону своего стола и моментально, словно её услышали, отвела взгляд. Туда же посмотрел Тота. Картина привычная и обычная для любого, даже самого респектабельного, советского и российского ресторана, где основательно, на широкую ногу, нувориши гуляют. И конечно, трезвому человеку, тем более швейцарке, эту широту российской души не понять, и она говорит:

– Здесь так накурено, душно… Нечем дышать.

– Может, уйдём? – с горячностью на ухо прошептал Тота.

Она задумалась.

– На поезд?

– И на поезд тоже. – Он грубовато дёрнул её к сцене. На ходу крикнул Остапу: – Дай что-нибудь погромче, повеселее. «Ламбаду» дай. – И вновь, почти силой, он потянул её за собой.

– Тота, вы что?! – засмеялась она. – Все видят.

– «На виду у всех знакомых уведу», – продекламировал Болотаев.

Так, не выпуская её руки, они очутились в закулисье музыкантов, возле окна, которое Тота быстро раскрыл.

– Вы уведёте меня через окно? – всё ещё смеялась Амёла. – Это так романтично.

– Конечно, – в страстном, хмельном азарте говорил её кавалер. – Всё должно быть романтично, необычно и красиво.

С этими словами он, как и прежде, пододвинул к окну стул, быстро залез на подоконник, не выпуская её руки.

– Тота! Да вы что?! – Теперь она уже не смеялась. Снизу вверх она со страхом посмотрела на него и спросила: – Вы серьёзно?

– Я без вас не уйду. – Он рванул её вверх.

– Я начинаю вас бояться, – сменился её тон. Однако Болотаев уже действовал решительно, как некий хищник. Буквально силой он поднял её на подоконник. Они оказались вплотную прижатыми друг к другу, с жаром дышали, но это уже не был танец и не было борьбы, потому что они хоть и вслух возмущались, но без её согласия он бы её не поднял… И теперь они стояли на этом широком мраморном подоконнике, взявшись за руки, как на границе водораздела, где с одной стороны стихия природы – прохлада, свежесть, розы и гроза, а с другой – буйство хмельное.

Они застыли и, скорее всего, оба поняли, что уже переступили грань и надо либо пойти дальше, либо отступить. И то и другое уже вне протокола, но они на это пошли, и Ибмас, поддаваясь его движению, тоже чуть не ступила в стихию мрака природы, как вдруг Тота остановился, неожиданно соскочил обратно, взяв на руки Амёлу, поставил рядом. Строго оглядев её и себя, он постановил:

– Как пришли, через парадный вход, так и уйдём.

– Мы так не пришли, – сказала она.

– Разве? – удивился он. – А как?

– Не под ручку.

– А я увожу вас.

Миновав тёмный задний коридор, они пошли по краю зала к выходу. Мерцал свет, шумела «Ламбада». Амёла опустила голову. Тота, наоборот, задрал подбородок, смотрел только вперёд. Зал гудел. Слышно было, как босс кричал:

– Купцы гуляют! Наливай!.. Танцуют все!

В холле гостиницы, как в ином мире, было тихо, светло, спокойно. Здесь Амёла хотела руку освободить, но Тота не отпускал. В это время перед ними появился метрдотель:

– Вы так смотритесь, – сделал он комплимент.

– Очевидно, – выдал Болотаев, Амёла прыснула от смеха, а Тота, словно переродился, командным тоном произнёс: – Так, молодой человек, – он протянул стодолларовую купюру, – вот вам за труды… Пожалуйста, нашу машину подгоните ко входу.

– Есть! – Метрдотель исчез, но тут, пошатываясь, из-за спины появился Бердукидзе.

– В-в-вы куда?

– Мы покурить, – бросил небрежно Тота.

– А вы разве курите?

– Начал… Ауфидерзейн, – сказал Болотаев по-немецки и повёл Амёлу к выходу.

Она прильнула к нему.

* * *

Оказывается, одно и то же событие из разных точек координат оценивается по-разному. Так, до тюрьмы, будучи на воле, Тота Болотаев без содрогания даже вспоминать не мог и не хотел эти дни, проведённые в Альпах Швейцарии. И дело не в том, что он там пил, гулял. Просто его мучили некие угрызения, что он, как некий шут, пусть даже артист, весь вечер развлекал всякую публику… Впрочем, был и плюс: с тех пор Болотаев почти не пил. Правда, он и до этого особо не злоупотреблял. Да всегда считал, если бы он тогда был трезв, то всё могло сложиться иначе. Впрочем (снова «впрочем»), уже будучи в заключении, вспоминая эти события, Болотаев совсем по-иному стал их оценивать и сделал вывод: всё, что ни делается, – к добру.

Этот вывод сложен годами. А тогда… А тогда была безответственность, бесшабашность и угода страстям. Хотя Тота считал, что к этому безрассудству его подвела Амёла Ибмас. Ведь она, по его мнению, всё это до определённого момента организовала. Ну а потом… потом всё перешло в руки Тоты и стихии.

… Когда они вышли из отеля, их заведённый лимузин уже стоял на пандусе. И Ибмас хотела сесть за руль, но Тота грубо и почти что силой оттолкнул её, и чтобы окружающие что-либо не заподозрили, Амёла нехотя, но подчинилась, села на место пассажира, а Тота – за руль.

– Вы выпивший, – не раз повторила она.

– Я выкрал вас и увожу, – бахвальство в голосе джигита. Однако тронуться долго не мог – до этого он никогда не управлял иномаркой, тем более с автоматической коробкой передач.

Амёле пришлось на ходу давать уроки вождения. Тота не знал всю мощь двигателя и чуть не въехал в первый попавшийся столб. Амёла от испуга закричала, а потом всё причитала:

– Это – не Россия. Тут за пьяное вождение так накажут… А репутация?!

– Молчи, женщина! Лучше подскажи путь, штурман!

Дождь лил как из ведра. Дворники не успевали очищать лобовое стекло. Видимость была очень плохая, благо дороги хоть пустые.

– Куда ехать? – спрашивал Тота.

– Вон знак. Налево – вокзал.

– А направо что?

– Ещё выше в горы… Горнолыжный курорт.

– Там красиво?

– Очень красиво… Тота, вы куда? Нам налево.

– Налево ходить, а тем более ехать неприлично, – смеялся Тота.

…На следующее утро они очнулись от холода в небольшом высокогорном отеле. За окном тускло, идёт снег. Их первое желание – уехать. Однако, как выяснилось, из-за обильного мокрого снега где-то оборвалась линия электропередач, дорога в нескольких местах завалена упавшими деревьями – закрыта.

Они оказались отрезанными от остального мира. Без света, без тепла, без связи они пребывали в этой почти что пустой гостинице ещё одни сутки.

Вначале они говорили и беспокоились о своих матерях, а потом смирились с обстоятельствами и пытались сохранить тепло – во всех отношениях.

Так прошли ещё одни сутки. И видимо, под стать их отношениям расщедрилась и сама природа. Зима, солнце, снег, голубое небо! И электричество появилось. И как из такого рая можно уехать, хотя бы чуточку не насладившись жизнью?!

К счастью, их совесть не особо страдала, ибо объявили, что дорога ещё не расчищена. Амёла снова повела Тоту в прокатный пункт. Теперь они облачились в лыжные костюмы. Болотаев на лыжах кататься не умел, ну а что на них вытворяла Ибмас! На самом крутом склоне она с головокружительной скоростью летела вниз, скрывалась из вида, а Тота в испуге хватался за голову и думал, что он скажет её матери, что он её насильно в горы увёз, а она с этих вершин на лыжах улетела… Но в Швейцарии всё хорошо, вот она в своём красивом костюме возвращается к нему на подъёмнике: румяная, счастливая, сияющая.

– Амёла, ты больше не пугай меня так! – без иронии говорит он.

– Ещё разок. Это так здорово!

– Не пущу… Мне одному скучно и страшно, – пытается он её обнять, остановить, но здесь она гораздо сильнее и вновь на бешеной скорости летит с вершины, и лишь снежный вихрь вскипает вслед за ней, а Тота с грустью напевает:

Вслед за мной на водных лыжах ты летишь,За спиной растаял след от водных лыж.Ты услышь их музыку, услышь.Как от волшебного смычка – такая музыка!

…На следующее утро погода была ещё прекрасней. Однако проезд на равнину уже был открыт, и они, как обязательная повинность, вновь облачились в свои наряды и поехали в Цюрих. За рулём была Амёла. Им было очень грустно, как будто они с чем-то или кем-то очень дорогим расставались навсегда и должны были окунуться в густой мрак, который напрочь окутал предгорье Альп.

В Санкт-Морице погода была по-прежнему пасмурной, печальной. Теперь этот городок никак не воссоздавал атмосферу отдыха и курорта, наоборот, было очень пустынно и угрюмо, словно здесь уже вовсе нет людей. И они, проезжая его, не проронили ни слова. И лишь потом, уже подъезжая к Цюриху, Тота как бы между прочим сказал:

– Никогда не думал, даже в кошмарном сне, что захочу жениться на девушке, которая уже была замужем.

– Два раза, – подчеркнула Амёла.

– Во-во, – ухмыльнулся Тота и, тяжело вздыхая, добавил: – А мне категорично отказали.

– Тотик, дорогой, не отказала… А просто надо время, чтобы подумать, всё взвесить.

– Любовь не взвешивается!

– Ха-ха! – Теперь она засмеялась. Засмеялся и он, и так получилось, что напряжение, которое господствовало над ними всю эту поездку, рассеялось, как туман.

– Ты предлагаешь мне уехать с тобой в Москву, точнее, даже в Грозный, где, как ты говоришь, война… И я не буду говорить о контракте с банком. А моя мать?

– У меня тоже мать одна. В Грозном.

– И что, бросим их и останемся жить в Альпах?

– Горы Кавказа не хуже.

– При чём тут горы?

– При том… Я на старости лет предложил руку и сердце, а мне…

– Бедный, обиделся, – улыбается она, а потом, став серьёзной: – А по правде, я тебе уже это говорила и ещё раз повторю – у меня не будет детей.

После этого долго молчали, и вдруг Болотаев выдал:

– А знаешь, Амёла, по рассказам твоей матери и особенно по характеру – ты не немка, ты скорее чеченка и твой отец – чеченец.

– Ха-ха-ха, – залилась она смехом. – Я тебе говорила, мой отец немец и живёт в Мюнхене.

– Он тебе помогает?

– Никакого контакта.

– Странно, – задумался Тота. – Не будь наших матерей, и мы с тобой два одиночества.

– Да, – после паузы согласилась она.

– Вот что сделала с нами советская власть… А кто-то по этой власти и Сталину ещё тоскует, мечтает.

– Её уже нет? – задала Ибмас вопрос.

– Конечно, нет.

– А моя мама считает, что ещё есть, – серьёзен её тон. – И она уверена, что то, что сегодня творится в Чечне и вокруг неё, – это отголоски того же сталинизма – большевизма.

Напоминание о Грозном, о матери крайне опечалило Тоту. Он опустил голову, молчал. А Ибмас говорила:

– И мне кажется, что этот вечер в Санкт-Морице тоже сталинизм или производная сталинизма.

– С чего ты взяла? – очнулся Тота.

– Как с чего? Я живу в Швейцарии, работаю в банке и знаю, у кого сколько денег. Очень, очень много. Но каждую копейку берегут, потому что заработали с трудом. А тут – вёдра икры! Вёдра! И самое дорогое шампанское – по три тысячи долларов за бутылку – и его – море!

– Ну и что? Так в России гуляют.

– Гуляют – единицы. А на это трудятся, по-рабски трудятся, миллионы.

– О! – схватился за голову Болотаев. – Давай не будем о грустном, от политики тошно.

– Давай, – согласилась Ибмас.

В полном молчании и напряжении они доехали до аэропорта. Перед самой посадкой она прильнула к нему, поцеловала в щёку, горячо прошептала:

– Мне кажется, я больше не увижу вас.

– Мы снова на вы? – усмехнулся он. – Конечно, увидимся.

Её глаза увлажнились. Теперь он её крепко обнял, также поцеловал, но в этом не было прежней страсти, потому что он мысленно уже просчитывал непростой путь до мятежного Грозного.

* * *

Сидит Тота Болотаев в тюрьме и думает: вот если посмотреть на карту мира, то почти что её половину занимает Россия – великая страна. А вот постарайтесь на этой карте найти Швейцарию – не всякий найдёт и не знает, что такая даже есть. И на многих картах просто номером обозначена. Однако в жизни, даже в тюремной жизни, Россия, точнее гражданин России, – это ничто, а вот Швейцария или гражданин Швейцарии? Это к тому, что адвокат из Швейцарии прибыл – все по стойке «смирно» стоят, даже слова сказать не могут.

Это сравнение у Болотаева возникло оттого, что был у него местный адвокат, и что?

Революцию он не свершил; сам был жалкий, беспомощный, бывший прокурор – милиционер, за пьянство вылетел из органов и вот так стал на жизнь зарабатывать… В общем, он Тоте в меру своих сил помог и что-то наобещал, и было приятно. Хотя даже с ним, с адвокатом, надзиратели особо не церемонились. Так он не из Москвы и даже не из Красноярска, он местный, из Енисейска, и можно не продолжать.

А вот как-то с самого утра Болотаеву объявили, что будет встреча с адвокатом. Так его особым завтраком попотчевали, в баню повели, новую робу выдали и с неким трепетом доставили в доселе невиданную Болотаевым особую комнату, а перед ней стоит щегольски одетый полный коренастый мужчина – европеец, в смокинге, с бабочкой, и он по-русски, с акцентом, говорит сопровождающим его начальнику тюрьмы и надзирателям:

– В соответствии с пунктом 1 части 1 статьи 53 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации защитник, то есть я, с момента участия в уголовном деле вправе иметь с подозреваемым, обвиняемым пунктом 3 части 4 статьи 46 и пунктом 9 части 4 статьи 47 настоящего кодекса, то есть наедине и в условиях конфиденциальности, без ограничения числа и продолжительности таких свиданий. Это – Закон Российской Федерации.

Здесь новый адвокат сделал многозначительную паузу. Глядя поверх очков, он с некоей претензией спросил у начальника колонии:

– Кстати, а вы, господин или, как правильно, ещё по-прежнему, товарищ подполковник, хотя бы читали Уголовный кодекс? Или это у вас как сталинская конституция – самая гуманная в мире, но её никто не читал и тем более не соблюдал.

– Так, послушайте, господин хороший, – властный тон прорезался у подполковника. – Вам не кажется…

– Нет, не кажется, – перебил его европеец, делая ударение на последнем слове, и даже сделал шаг навстречу. – Ибо, когда несколько дней назад ваш, – тут он вновь сделал ударение, – начальник, министр Российской Федерации, разговаривал с вами, для точности это было 22‐го в 14.00 по московскому времени, он находился в моём кабинете в Цюрихе… Вы не забыли?

Подполковник оторопел, вытянулся по стойке «смирно», старательно втягивая живот.

– Может быть, о некоторых нюансах мы поговорим попозже, – предложил он, скосив взгляд в сторону своих надзирателей.

– Конфиденциально? – поинтересовался адвокат.

– Просто выпьем чай.

– Отлично… Впрочем, я надеюсь, что ваши подчиненные под стать вам, люди проверенные и им можно доверить государственную тайну. Разве не так, товарищ подполковник?

– Так точно!

– Конечно, так, – поддержал европеец. – А иначе, как в России говорят, «от тюрьмы и сумы не зарекайся». – Здесь он с некоей ехидцей усмехнулся. – Кстати, эта поговорка есть только в России.

Вновь поверх очков он как бы оценивающе осмотрел всех присутствующих, остановил свой взгляд на заключенном Болотаеве и как постановил:

– В любой момент всякий из нас… да-да, я и себя из этого случая не исключаю, ибо нахожусь тоже здесь, – может оказаться на его месте, в его камере… Разве не так?

Все промолчали. Подполковник вдруг кашлянул, словно поперхнулся, а европеец продолжал:

– Кстати, мы с вашим руководителем – соседи. У нас рядом виллы, по-вашему, дачи на берегу Цюрихского озера. Живописнейшее место! Впрочем, здесь, в Сибири, таких мест даже поболее. Однако, – тут уже адвокат деликатно кашлянул, – это я к тому, что, разумеется, доложу вашему руководству о вашем служебном рвении. И думаю вместе с очередным званием «полковник», а может даже, внеочередным «генерал» вы заслужите перевод поближе к столицам. Разумеется, с выделением достойного жилья и иных положенных вам льгот и стимулов.

– Служу России! – вырвалось у начальника.

– На таких, как вы, держится мощь великой державы!

Теперь уже Болотаев стал кашлять.

– Так! – встрепенулся адвокат. – Перейдём к делу… В части 2 статьи 18 закона «О содержании под стражей» указано, что «свидания подозреваемого или заключенного с его защитником могут иметь место в условиях, позволяющих сотруднику места содержания под стражей видеть их, но не слышать» …У вас имеются такие условия?