Маршал

– Так, я окончил институт культуры.

– Именно. И вот что я думаю, точнее, это просьба оставшегося коллектива. Без дипломированного специалиста нас не признают. Мы тебя на общем собрании выберем и утвердим в качестве художественного руководителя театра. Всё оформим, а потом ты как бы уедешь в командировку.

– Нана, – перебил её Тота. – Какая ты умница! Давай начнём, а с командировкой посмотрим.

Наверное, интереснее – в творческом плане – периода в жизни Болотаева не было. Театр практически был парализован. А Тота вдруг его возглавил. У него после покупки квартиры ещё оставалось чуть более одиннадцати тысяч долларов, что в то время, тем более в Грозном, было внушительной суммой. И почти вся эта сумма пошла на нужды театра и актеров. Все понемногу получили зарплату. Поставили автономный котел на дизельном топливе. В театре появились свет и тепло. Тепло стало и в коллективе.

Тота начал готовить к Новому году гала-концерт с приглашением солистов из других регионов. Заодно сам стал восстанавливать свою физическую и балетную форму, втайне мечтая поставить свой сольный концерт.

Как понял Тота, не только его мать, но и весь коллектив – от сторожа и уборщицы до осветителя и солистов – болели за театр, жили им и иного смысла в своей жизни не видели.

Это был такой коллектив энтузиастов и истинных патриотов своего дела, своей нации, что Тота был поражен и заражен их энтузиазмом, необыкновенным обаянием и очарованием настоящего театра, высокого искусства и мастерства.

Благодаря Болотаеву жизнь в театре закипела, он развил такую бурную деятельность, что у него не было ни времени, ни сил, чтобы просто перейти проспект и попасть домой – поспать, поесть, переодеться. Театр стал как бы лучом света в темном царстве, куда потянулись люди, потому что по ночам Грозный без электричества погружался во мрак, а национальный театр весь в огнях, светится. Обозначен новогодний праздничный репертуар, красочную елку поставили.

Этот праздник кое-кому не понравился. Среди дня явилась толпа бородатых вооруженных людей – они громогласно объявили, что ёлка, Новый год и прочее-прочее – это христианские праздники, языческая ересь и вообще вражеская пропаганда и агитация. Ёлку свалили, игрушки растоптали.

Болотаева, который назвал это актом вандализма и мракобесием, чуть не побили и вручили повестку в республиканский шариатский суд для переаттестации.

В суд, тем более в шариатский, Тота демонстративно не пошёл. Однако ему быстренько показали, у кого власть в руках. В театре вновь появились вооруженные, обросшие, грубые молодчики. Теперь Болотаева вызывают прямо в Президентский дворец – на заседание совета старейшин. И туда Тота не хотел идти, но не только мать, но и весь поредевший коллектив театра его упросил.

– Болотаев, – обратился к нему очень пожилой, с виду религиозный деятель, – республика на особом положении. Осада. Комендантский час и режим ЧП, а у вас танцы, пляски, ёлка, Дед Мороз. Может, вы ещё и Снегурочку из Москвы пригласите?

Этот вопрос застал Тоту врасплох.

– А деньги откуда? Кто вас финансирует, если мы не даем?

– У меня были кое-какие сбережения, – тихо сказал Болотаев.

– Брехня! – крик из зала.

– Диверсант.

– Кремль, Запад и евреи его подослали, спонсируют!

Болотаев такого не ожидал. Даже не знал, что сказать, а его спрашивают:

– Разве вы не знаете, что по нашей религии плясать, петь, играть – словом, устраивать цирк и клоунаду – запрещено?

– Э-э, – замялся Тота. – Чеченцы, кажется, всегда и пели, и танцевали. Вы ведь знаете – илли, узам, эшар, ловзар.

– Молчать! Это язычество.

– А комната для молитв есть в театре?

– Там даже женщины без платка ходят. И по вечерам женщины с мужчинами танцуют, песни поют.

– Мы репетируем, – нашелся Тота. – Готовим концерт.

– А ты – художественный руководитель? Танцевать учишь? Лучше бы ты их молиться научил и сам молился.

– Иди, Болотаев, – был вердикт. – Никаких танцев и песен… О душе надо думать. К смерти готовиться. И вообще, займись достойным мужским делом, а пляски и песни – удел никчемных людей.

Когда Тота возвратился в театр, первой его встретила мать, с тревогой спросила:

– Что там было? У тебя расстроенный вид.

– Ничего, – сердито ответил сын. – Никто мне не запретит здесь, у себя дома, танцевать лезгинку.

– Может, ты уедешь? – тихо промолвила мать.

– Нет! – твердо выдал сын, а затем слегка улыбнулся. – Помнишь, что сказал Эсамбаев? Я буду танцевать! Мы будем танцевать!

В тот же день, точнее уже вечером, во время репетиции к нему прямо в зал в грязной обуви явился обросший вооруженный молодой человек и наглым тоном спросил:

– Ты Болотаев Тота? Получи. – Он протянул Тоте бумагу.

– Что это такое? – Тота рассматривал повестку.

– Повестка в шариатский суд.

– Какой суд? – удивился Тота.

– Придешь – узнаешь.

– Никуда я не пойду, – Тота демонстративно разорвал бумажку и, указывая на дверь, – освободите помещение. Это театр! Храм культуры и народа! А вы в таком виде, при оружии.

– Тота, перестань! Ты их не знаешь. – Артисты попытались образумить своего руководителя.

– Что значит «перестать», – возмущался Болотаев. – Ведь в мечеть, если он туда ходит, в таком виде его не пустят.

– Ну вы, безбожники, – усмехнулся пришедший. – Этот развратник с мечетью сравнили. – Он с презрением, смачно и вызывающе плюнул.

– Как ты смеешь?! – вскрикнул Болотаев и кинулся было на гостя, но его уже схватили. Успокаивали.

После репетиции, по местным порядкам, время было уже очень позднее и опасное, коллеги предложили проводить Тоту до дома, учитывая, что ещё есть комендантский час. На что Болотаев попытался усмехнуться, но встревоженность была, ибо он вспомнил, что пару лет назад и не за такое его прилично поколотили.

Однако теперь он руководитель и не имеет права бояться, поэтому громко заявил:

– Если мы – люди искусства – прогнемся, то мракобесы здесь окончательно восторжествуют! Никого и ничего не бойтесь: это наша Родина, наш театр, наш танец и мы будем танцевать!

С этими словами он покинул здание театра. Прямо перед ним окна их квартиры и даже свет керосинки виден. Но чтобы войти во двор, надо с проспекта Революции завернуть на улицу Мира и там арка, где его ждали… Нещадно стали бить. Мать спасла. Она нутром почуяла неладное, пошла навстречу сыну и застала эту картину. С криком и проклятиями, как волчица, она бросилась на эти мрачные тени…

Очнулся Тота в больнице. Перед ним в беззвучном режиме включен телевизор. На экране, внизу, бежит текстовая строка, в эфире – новости, а в стороне он их не видит, но слышит голос матери:

– Доктор, когда он придет в себя?

– Не знаю, не знаю. Сотрясение мозга.

В этот момент показывали, что президент России амнистировал мятежников и из тюрьмы выпустили бывшего председателя парламента России Хасбулатова под домашний арест.

«Вот она – причина!» – после сотрясения всё стал понимать Болотаев. Как только чеченца Хасбулатова посадили в тюрьму, у всех чеченцев в России дела стали плохи. У него всё отняли и попросили убраться поскорее из Москвы.

«И что удивительно, – продолжает думать Тота, – его ректор попросил не появляться в столице до Нового года, словно знал, что к этому времени всё, как говорится в России, устаканится». Так оно и есть, Хасбулатова освободили, и мать Болотаева более не желала в Чечне оставлять. Прямо из больницы вывезла Тоту в Минводы, посадила на поезд до Москвы (самолет пока противопоказан, хотя Тота чувствует себя нормально). Вот и получилось так, что новогоднюю ночь он встречал в пути и, благо что состав почти пустой, один в купе.

1 января 1994 года утром Тота прибыл на Казанский вокзал. Даже на вокзале людей совсем мало, а город вообще пустой. Холодно. Ветер. Колючий снег.

Вроде и провел Тота в столице немало лет, и знакомых и их телефонов и адресов аж два блокнота, а податься, оказывается, некуда. Будто прибыл в первый раз в незнакомый город.

Как обещал матери, по прибытии Тота первым делом стал искать переговорный пункт, чтобы позвонить в Грозный. Оказывается, в связи с праздником функционирует только центральный телеграф на Тверской.

Как назло, ни домашний, ни театральный номера не набираются. В Грозном к этому привыкли – перебои во всем.

Весь день Тота бродил по Тверской, через час-полтора повторяя заказ; уже очень устал и промерз до костей, но услышать мать очень хотел и услышал. Он думал, что её успокоит, но, как всегда, она его успокаивала, сообщила неожиданную новость:

– Тота, вчера принесли телеграмму от ректора. Поздравляет и просит срочно ему позвонить.

– Тота, срочно приезжай. – По голосу бывшего ректора Тота понял, что веселье в разгаре.

– А я в Москве. Сегодня прибыл.

– А номер телефона? Где остановился?

– Пока нигде.

В трубке тишина. Долгая пауза, покашливание, и после этого уже совсем изменившимся, серьезным тоном бывший ректор сказал:

– Немедленно приезжай ко мне.

Когда Тота прибыл к шефу, празднование Нового года продолжилось.

– Тота! – поднял рюмку бывший ректор. – Мы проиграли бой, но не сражение!.. Сегодня ночуешь здесь. А завтра всё решим.

Решили. Точнее, бывший ректор решил так:

– Слушай меня… После праздников я получаю кафедру, завкафедрой. Ты там доцент, параллельно поступаешь в докторантуру. Значит, у тебя работа, комната в общежитии и московская прописка.

– Так это всё у меня было и два года назад, – без обиды усмехнулся Тота.

– Но-но-но! Как сказал классик, шаг вперед – два шага назад, – и, перехватив взгляд Тоты, произнёс: – Ты на меня обижен?

– Конечно, нет.

– За квартиру небось обижен.

– Даже не думал, – улыбнулся Тота. – Я ведь маме в самом центре такую квартиру взял.

– М-да, – грустно вздохнул профессор, – ты так говоришь, будто эта квартира не в Грозном, а в Париже или хотя бы в Москве.

Они замолчали, задумались.

– Ничего, – сказал бывший ректор. – Я тебе помогу с докторской.

– А кому ныне нужны эти степени и вообще наука?!

– Нужны. Всегда нужны! Вот увидишь! – убеждал бывший ректор, и Болотаев вновь окунулся в изучение проблем экономической эффективности нефтяных месторождений России. Правда, теперь ему не надо было особо мотаться по бескрайним просторам Сибири. Эту работу теперь исполняли молодые аспиранты и дипломники, а Болотаев делал свод, анализ и готовил конструктивные предложения в виде научных статей для различных сборников и журналов, что в итоге должно было стать основой докторской диссертации, научным консультантом которой был бывший ректор, который, в свою очередь, словно отрабатывая какую-то повинность, с особым усердием помогал Болотаеву.

Это была жизнь ученого. В условиях России начала 90‐х – это почти что нищенское существование и такой же незавидный статус, словом, неудачник.

В прежние времена Болотаев и представить не мог такую унылую жизнь, без страсти и азарта. Да, видимо, побои в родном городе, особенно последние, вроде бы окончательно и бесповоротно вышибли из него всякую прыть и искру. Даже его шеф удивлен:

– Что-то с тобой случилось. Тота, я тебя не узнаю. Какой-то ты стал грустный, тихий.

– За маму волнуюсь. В Грозном всё хуже и хуже.

– Ну вывези ты её оттуда.

– Не едет. Ни в какую… Говорит, что там её дом и она обязана его украшать.

– М-да, – тяжело вздохнул профессор. – В такой ситуации одно спасение – наука!

– Кому она нужна?! – грустен голос доцента.

Однако, когда он в руки взял даже на вид очень солидную монографию «Эффективность нефтяных месторождений Западной Сибири», стало весьма и весьма приятно, и почувствовал он себя достойно, к тому же его фамилия была первой.

– Как-то неудобно, – сказал Болотаев шефу.

– Всё верно, – постановил бывший ректор. – По алфавиту вначале буква «Б», а потом «Н» – Никифоров. А если по-серьезному, то ты ни разу нюни не пустил и даже не упомянул об отобранной квартире, а тем более о трудах в торговом центре. Так что это маленькая компенсация. К тому же тебе докторскую защищать. – И после паузы: – Ты её матери пошли.

Так Тота и сделал, хотя и думал, что мать вряд ли поймет значение и тем более содержание книги. Однако реакция матери была неожиданной.

– Вот это дело! Вот это молодец! – говорила мать, а потом, после паузы, уже вполголоса: – Тота, пришла весточка: в старой квартире, что в микрорайоне, нас затопили… В общем, там я увидела этот допотопный чемодан. Той девушки.

Она замолчала, и Тота молчит, не знает, что сказать, и если бы мать спросила, что он там делает или зачем привёз, он бы стал говорить, что её отец чеченец и в её уголовном деле так и написано, что она по национальности чеченка, и только поэтому и так далее. Но мать после паузы также тихо и, как показалось Тоте, очень участливо поинтересовалась:

– Она ещё в тюрьме?

– Да, – ответил сын.

– Дала Iалаш йойла иза![12]

* * *

По правде, отношение Тоты к Даде было, как и прежде, неоднозначное. Он питает к ней симпатию. Вместе с тем её судьба, её проблемы, к тому же и её пораженное лицо. Словом, у него и без неё жизнь нелегкая, но он теперь понимает, что они по жизни уже повязаны, а после последней встречи в Котласе он всё чаще и чаще вспоминает Даду с щемящей тоской.

Тем не менее всё это как кратковременные эмоции, чувственность, страсть и жалость. Жалость оттого, что он понимает: у неё никого нет и вся перспектива её жизни мечтается, если можно так сказать, с ним. Вот это его и пугает, поэтому он особо с ней и не идет на контакт, да и она его особо не донимает, а тут этот чертов чемодан и вопрос матери, будто из-за него она до сих пор в тюрьме.

«Это обстоятельство непреодолимой силы», – сам себя попытался успокоить Тота и вновь, как и прежде, почти что об Иноземцевой забыл, как забывают о старой, любимой, но уже изношенной вещи, закинутой до особого случая в глубокий подвал, и это почти всегда – навечно, хлам…

Но Дада по-своему боролась за эту жизнь, и вот одна знакомая из торгового центра специально пришла в академию:

– Тота, вас искал мужчина. Сказал, что он капитан из Котласа. Вот телефон. Очень просил позвонить. Жизненно важное дело. Так и сказал.

«В тот раз – телевизор, а теперь, наверное, холодильник нужен», – подумал Тота.

Да ныне он сам еле-еле сводит концы с концами. Однако не позвонить Тота не смог, и то, что он услышал, как и всё, связанное с Дадой, было потрясением:

– Иноземцева беременна.

– Что?! – изумился Болотаев.

– Ваша землячка беременна.

Это было так неожиданно, что Тота очень растерялся, и вновь спросил:

– Что-о-о?!

– То, что она беременная от вас, – был жесткий вердикт и такое же продолжение: – Иных вариантов нет и не могло быть. – Голос в трубке по-военному четкий, грубый, но к концу тон явно спал. – Если здесь родит, то ребенок, как и когда-то мать, попадет в местный детдом, при зоне… Понятно?

Болотаев молчит. Он даже не знает, что произошло, а в трубке вновь жесткий тон:

– У неё никого нет, а вы…

– Что я должен делать? – промямлил Болотаев и следом: – Вы можете мне помочь?

– Уже помог, уважая её. А вытащить её отсюда поможет тот, кто и до этого организовал вам роскошную встречу.

– Вы сказали «вытащить»? – удивился Тота. – В смысле – из тюрьмы?

– Разумеется.

– И сколько это стоит?

– Это стоит, – был грубый ответ.

Не только содержание, но и тон этого капитана-надзирателя взбесил Болотаева. И первая мысль была, что этот уголовный мир в сговоре и пытается развести его, как фраера. В то же время образ Дады, той Дады, которую он знал, никак не вписывался в эти умозаключения Тоты.

После долгих, очень тревожных раздумий Тота решил, что если это «развод», то вскоре капитан как-то выйдет на связь и Тота его «раскусит». Однако дни шли, никакого контакта, и вдруг он видит сон: Сибирь, страшный мороз. Он один едет в каком-то теплом трамвае. Именно в трамвае, который никуда не свернет и только на остановке двери откроет. А на улице стоит замерзающая Дада. Будучи на сносях, она обеими руками придерживала большой живот и умоляюще смотрела на него, но он даже голову не смог повернуть в её сторону.

Проснулся он в поту. Непонятное чувство вины и постоянное беспокойство стали его терзать, и тут вновь мать по телефону справилась о Даде. Сразу же после этого звонка Тота позвонил в Котлас, а капитан ему с ходу:

– Я и так, вопреки всему, пошёл на контакт с вами. Больше не звоните. – Частые гудки, под такт его пристыженного сердца.

Болотаев взялся за дело. В тот раз всё организовал некий Серов – интеллигент в наколках, которого ему прислал Султан. Ныне Султана нет, убили. Но ведь кто-то из его окружения должен был остаться.

Тота включил «чеченскую связь», что-то сродни цыганской почты. Он не сомневался, что этот Серов найдется, лишь бы он был живой или снова не отбывал срок.

Серов объявился. Выслушав Болотаева, он сказал, что наведет справки. Ровно через неделю он появился вновь:

– Ради памяти Султана готов сделать всё и вся. Но сами понимаете, что это дело очень серьезное и деликатное… В общем, я сделал всё что мог. По данному делу это копейки: за год – тысяча, итого – десять штук.

– Чего? – не понял Болотаев.

– Десять тысяч зелени.

Сумма огромная, за неё можно было купить квартиру в спальном районе Москвы. И, кстати, Тота об этом подумывал, ибо на его банковском счете в Цюрихе ещё оставалось чуть более восьми тысяч долларов. Это был стратегический запас, и вообще престижно было иметь какие-то деньги в швейцарском банке. Теперь не до этого. К тому же у Болотаева каждодневно возрастает чувство вины и ответственности. И ему кажется, что если он эти десять тысяч, как откуп, отдаст, то ему самому станет легче. А следом возник ещё ряд препятствий – нет визы в Швейцарию. К тому же, по словам шефа и его дочери, не дай Бог органы узнают, что у некоего чеченца Болотаева в Цюрихе счет, начнутся вопросы – откуда да как? А там глядишь и шпионом обзовут.

Словом, узнал Тота, что твои деньги – это когда они у тебя под подушкой лежат. Хотя время такое бандитское, что и под подушкой хранить неспокойно. Однако Тота понял, что задумал он благое дело, ибо всё решилось очень просто: на его новый служебный номер поступили звонки междугороднего сигнала. Тота думал, что это мать, а тут:

– О! Господин Болотаев! – Он сразу же узнал этот голос с европейским акцентом. – Да-да. Это Амёла Ибмас. Я по делам вылетаю в Москву. Хотела бы с вами встретиться. У вас есть возможность?

– Да-да, конечно.

– А какие пожелания?

– Э-э, – замялся Тота.

– Я поняла. В Москве поговорим.

– А у вас, госпожа Ибмас, есть какие пожелания? – нашелся Болотаев.

– Одно нескромное есть. – Она смеется. – Мечта в Большой театр попасть.

– Нет проблем, – заявил Тота, хотя сам за все эти годы, к своему стыду, ни разу не был там. А вроде обязан был, хотя бы как выпускник института культуры.

* * *

В жизни каждого человека есть событие, которое если не переворачивает, то явно как-то изменяет его жизнь и запоминается навсегда…

Почему-то Болотаев сразу же придал огромное значение звонку из Швейцарии. Во-первых, как мыслит он, такой звонок, скорее всего, прослушивается. Во-вторых, каким образом мадам Ибмас узнала его номер. И в-третьих, самое приятное и романтичное, Амёла Ибмас очень симпатичная, европейская девушка… Впрочем, и он не последний парень на деревне. Словом, его обаяние неотразимо…

На самом деле всё протекало прозаично. За полчаса до представления они встретились перед Большим театром. Ибмас мило, по-европейски, улыбалась, но в глазах лишь деловой настрой и благодарность за балет. А Болотаев с ходу спросил:

– Как вы узнали номер моего служебного телефона?

– Вы клиент самого древнего и крупного банка в мире, – был ответ.

Как и во всех театрах Москвы, и в Большом был приличный буфет, где шампанское, коньяк и закуски к ним для приятного, расслабленного просмотра. Однако Ибмас от всего отказалась, даже в антракте со своего места не вставала. Правда, после представления её взгляд изменился, глаза увлажнились.

– Спасибо вам. Я получила такое наслаждение, – говорила она. – Кстати, а вы ведь тоже по образованию балетмейстер? И недавно руководили чеченским театром.

– Откуда вы всё знаете?

– У вас есть ко мне вопросы? – ушла она от ответа.

– Есть, – выдал Тота. – Я хотел бы получить остаток своих денег. Очень нужны.

– Прямо в Москве?.. Нет проблем.

Оказывается, Ибмас остановилась в самом дорогом отеле «Метрополь», рядом с Большим театром. Расставаясь с Болотаевым, она подала руку и сказала:

– Завтра утром я поеду в Подмосковье. Меня пригласили на дачу. – Она называет фамилию одного из самых богатых людей России, совладельца крупнейшей нефтяной кампании. – Послезавтра приходите вот по этому адресу в одиннадцать часов. Буду ждать.

По указанному адресу находился офис московского представительства банка.

– Господин Болотаев, – официально говорит Ибмас, – вы были директором крупного торгового центра и по рекомендации наших клиентов и ваших партнеров, мы, вопреки уставу нашего банка, открыли вам счет. Но дело в том, что на счете клиента нашего банка должно быть минимум триста тысяч долларов… Раз вы решили забрать остаток – это восемь тысяч сто долларов, то мы их выдаем вам и благодарны за сотрудничество. – Она мило улыбается, подает руку. – Надеюсь, что вы ещё вернетесь в бизнес. Прощайте.

Вопреки ожиданиям, эта встреча оставила крайне неприятный осадок, словно его как-то попытались допустить на краешек элитарного клуба богатых людей земли, но он не подошёл – на порядок меньшую сумму, чем членский взнос, в банке имел, но и это, как небольшой задаток, не оставил.

В общем, такая европейская красавица, как Амёла Ибмас, ему не по зубам, а надо заниматься судьбой уголовницы Дады Иноземцевой.

…Взяв у Тоты десять тысяч, Серов сказал:

– Это номинал. Ради памяти Султана работаю без комиссионных и постараюсь от души.

Тота понимал, что такой процесс, как досрочное освобождение заключенной, если он даже будет, дело не одного месяца, а может, и года, к тому же этот Серов на сей раз показался ему просто как спившийся интеллигент или переживший свое время хиппи семидесятых, у которого, как у блатного, нет визитки, контактного телефона и постоянного места жительства. В общем, совесть у Тоты чиста, он что мог и не мог, но сделал, а там будь как будет. Написано на роду Иноземцевой скоро освободиться, он будет очень рад… Однако он совсем не обрадовался.

У Тоты с утра две пары лекций, и он гладил брюки, как постучали:

– Болотаев, там какая-то странная беременная женщина на проходной. То ли бомжиха, то ли ещё хуже… В общем, вас спрашивает. Что делать? Прогнать?

– Бегу, – крикнул Тота.

Утренний час пик. Все идут на работу и занятия. В углу холла домашнее, вечно зеленое деревце, на которое Тота не обращал внимания. Теперь под ним, как выброшенная кошка у чужой двери, у батареи отопления приютилась Дада.

Увидев Болотаева, она тяжело встала. Теперь она прячет не только часть лица, но и живот пытается прикрыть. На ней куцеватое, старомодное и поношенное пальто явно с чужого плеча. На ногах валенки, даже название которых в Москве не помнят. Словом, вид у неё далеко не респектабельный, особенно лицо – землянисто-серое, болезненное, измученное.

– Дай паспорт, – первое, что сказал Болотаев, даже не здороваясь.

– Паспорта нет, – без зубов шепелявит она. – Вот. – Она протянула какую-то справку.

– Она что, только откинулась?! – вдруг завизжала комендантша общежития на проходной.

– Э-э, – замешкался Болотаев, его прежний авторитет явно пошатнулся, да вдруг высокая Дада перегнулась через стойку и что-то сказала комендантше, что та в страхе отшатнулась.

Уже в лифте, когда они остались одни, Тота спросил:

– Что ты ей сказала?

– Да так. Это по-нашему, – уклонилась Дада. – Она тоже сидела, и я ей напомнила.

– А как ты узнала? – удивился Болотаев.

– Опыт, – чуточку улыбнулась Дада. – Грустный опыт.

– Всё позади, – без особого энтузиазма сказал Тота.

Беременная женщина, тем более Иноземцева, тем более в таком виде и состоянии, его и смущала, и угнетала, и тем не менее, хотя бы для приличия, он взял её за руку, даже хотел обнять, но отпрянул.

– Всё за свое, – зло фыркнул Тота, в рукаве Дады он обнаружил твердь металла. – Опять кого-то зарежешь?

– Надо будет – зарежу, – процедила она.

С первой минуты между ними возникло напряжение.

– Вот, располагайся, – уже в комнате говорил Тота. – Как видишь, я по-прежнему как аспирант живу… Ты перекуси, отдыхай. У меня две первые пары, опаздываю. – Он пулей выскочил.

После лекций Болотаев пошёл к знакомым – снова из-за Иноземцевой в долг просить. Потом ходил на рынок, как-никак, а у него теперь в комнате беременная женщина… Ему даже страшно к себе возвращаться, а другого выхода нет. И что он видит? Дада вылизала всё. Всё блестит. Чисто. Уют. Вкусно пахнет. А она спит. И не на его единственной кровати, а на полу, прислонив живот к батарее. Хотя он и пытался не шуметь, но Дада тут же проснулась.