скачать книгу бесплатно
Надя моя родная, дорогая!
Спасибо тебе за твоё громадное, на пяти листах, письмо. Это был подвиг с твоей стороны, и это очень дорого и важно для меня. Ты говоришь, что только два раза видела меня во сне, а я очень часто бываю дома с вами, но каждый раз мой визит осложняется неприятностями: появляется Титаренко и спрашивает воен. билет, или на улице встречу Николаева и прячусь от него. Когда иду домой с вокзала, я не иду прямо, а пробираюсь по Лермонтовской и потом по другой стороне, крадучись, иду к вам. Масса всяких вариантов, но непременно, каждый раз меня ищут, преследуют, ловят. И вас всех вижу такими, какими оставил когда-то. И каждый раз просыпаюсь от собственного крика, плача.
……………………………
Ты убила меня сообщением о недостатке Игоря, что он пристрастился к водке. Что у него компания такая завелась? Или горе какое заливает? Странно это очень и ни на что не похоже. Отчего он мог свихнуться, молодой человек, полный сил и здоровья? Что его угнетает? Конечно и ты, и Аркаша, и Ирочка, все вы должны помочь ему справиться с этим недугом, побороть его. Я утешаю себя тем, что это всё по молодости, по глупости, он должен образумиться, взять себя в руки; если он добрый хороший человек, он не захочет огорчать своих близких, родных… Я очень огорчён этой новостью. Возможно, его профессия тому причиной.
Дед – бабушке
15 октября 1961 года
Моя дорогая, родная Надя!
Спасибо большое за твоё хорошее, ласковое письмо, спасибо за тёплые добрые слова, а самое главное – спасибо большое, сердечное за присланную карточку Лёки. Это самый дорогой, самый драгоценный подарок для меня. Как и полагается, ночь после этого я не спал совсем, а на второй день на работе у меня перед глазами Лёка и постоянно слёзы заволакивают глаза. Боже мой! Как незаслуженно и жестоко я наказан, как тяжело переживать разлуку.
Передо мной сейчас две карточки: Лёка с Ирочкой маленькие и вторая – Лёка большой. Я тщательно присматриваюсь к нему, ищу что-нибудь родное и знакомое и не нахожу. На карточке я вижу красивого, здорового молодого человека с большим открытым лбом, с пушкинскими баками, но ни твоих черт лица, ни своих не улавливаю. Не знаю, какого он роста, полный или худой. И всё-таки так радостно и трогательно сознавать, что ведь это Лёка – сын родной, самый близкий и дорогой человек, это тот Лёка, который когда-то рано утром вставал вместе со мной, одевал меховую шубку и говорил, что он мой помощник, и мы отправлялись вместе с ним чистить после свиней их прелести. Или на ёлке, когда он в длинных штанишках, положив руки в брюки, важно расхаживал вокруг ёлки и рассматривал игрушки. Вот такой он остался у меня в памяти, в моём сердце.
……………………………
Да, кстати, нарисуй мне и Аркашу, какого он роста, полноты, сравни с кем-нибудь знакомым мне. Мне это надо знать.
………………………………….
И ты права, что я даже представить не могу всех тех ужасов, нужды и нищеты, какие вам пришлось пережить без меня. Спасибо Аркаше, спасибо за его доброе сердце, за его колоссальную помощь тебе, Игорю, своей семье. Может быть ты и права, что за слёзы – горе Бог послал вам Аркашу.
…………………………………….
Ты не поймёшь меня, почему я думаю, что мы не увидимся. Я много раз говорил тебе об этом, это не страх, я не боюсь за себя, мне терять нечего, «пролетариату нечего терять, кроме цепей», я знаю, что теперь всё иначе, совсем не то время (твои слова)… Большей радости и я не представляю себе, как увидеть вас всех и быть с вами. Но…я не верю, что так может быть, что это теперь возможно. Надо ещё ждать, может быть, Бог даст, всё образуется.
Дед – маме
29 октября 1961 года
………………………………
Когда я приехал сюда в сентябре 1950 года, мои знакомые помогли мне устроиться на работу по уборке в громадный богатый еврейский госпиталь на жалование 100 долларов в месяц. Вот там я хлебнул лиха. Буквально за гроши, за жалкую копейку из меня выжимали всё, что было возможно выжать. А после работы, не высыхая целый день, я в буквальном смысле выжимал пот из моих рабочих костюмов. Потом было легче, но платили так же мало, потом заставили платить за питание, а поначалу кормили бесплатно целый день. И проработав там три года, я плюнул на них и устроился на фабрику, где работаю до сих пор. Правда, в 56–57 гг. я бросал фабрику, устроился на работу в конторе как помощник бухгалтера, но проработал только шесть месяцев.
Дед – маме
16 декабря 1961 года
……………………………
Ты спроси у мамы, как мы с нею прожили свою жизнь, сколько кошмаров, несправедливостей, незаслуженных трудностей пережили мы с нею. С начала моей самостоятельной жизни мне прилепили бубновый туз на спину, и только моя жизнеспособность спасала меня и семью мою от гибели. Обречённый я был, подлежащий сносу, ликвидации, мне не было места под луной. Так вот, я продолжаю фантазировать: нашлось место мне, где-то определился. А дальше что? Я должен что-то делать, каким-то образом зарабатывать, хотя бы для себя кусок хлеба, должен же я чем-то существовать? Что я могу делать? К чему я ещё гожусь? Ни к чему!
…Нет, ласковая моя, не годится этот вариант никуда. Здесь я уже заработал себе на старость, буду иметь пенсию, и, Бог даст, дотяну свою жизнь до конца. Это так очевидно, что ты должна тоже уяснить себе это, понять, не настаивать, согласиться со мной. И поэтому прошу вас всех поставить точку.
27
Ты узнаешь, что скоро мы переезжаем жить в Астрахань, и очень этому обрадуешься. Папа приедет из госпиталя, и мы начнём собираться. В последний раз в жизни твой папа поднимется в воздух в качестве пилота 30 июля 1964 года – целых пять раз.
Из Лётной книжки майора Кандаурова:
«Ирка, на полк дают три машины «Запорожец». Надо брать. Ну и что, что денег нет? Зато машина будет!»
Твой папа – человек тихий, но это только до того момента, когда им овладевает какая-нибудь неожиданная для всех и для него самого идея.
Уже в Астрахани: «Саня, летуны в Приволжье десантную резиновую лодку списали и мне за пузырь обещали. Как зачем? Рыбачить будем! Ну да, немного дырявая. А ты что хотел? Новая такая знаешь сколько стоит? Подклеим».
Мы с папой выезжаем на Белый Ильмень. Ранняя весна, ещё прохладно. В багажнике – лодка, подклеенная особым суперклеем, который ещё за один пузырь специально сварил у себя в гараже знакомый радиотехник.
У папы приподнятое настроение человека, отправляющегося вокруг света на воздушном шаре. Надуваем лодку и спускаем её на воду. Папа со снастями и со знанием дела отчаливает, я слежу за его действиями как зачарованный, разворачиваюсь и иду к машине.
Слышу какие-то хлюпающие звуки со стороны реки. Оборачиваюсь: папа в кожаной куртке рассекает воду короткими уверенными саженками в сторону берега, а спущенная лодка со снастями, червями и вёслами плывёт вниз по течению. «Что же ты стоишь, как столб, едят тебя мухи, – кричит мне ещё не достигнувший берега папа, – беги на водокачку, лови её палкой, потом заклеим».
Примерно с таким же результатом папа гнал самогон, делал вино из винограда и чачу из виноградных выжимок, придумывал приспособления для ремонта не подлежащих ремонту узлов автомобиля, напоминая одновременно дядюшку Поджера и отца Фёдора.
Поразительно, но при этом, когда наш «двухтрубный гигант» отказывался ехать где-нибудь посреди Калмыкии или Ставрополья, папа, начисто игнорируя отчаянные, бессвязные и обидные мамины крики, начинал меланхолически ходить вдоль дороги, находил какую-нибудь проволочку, любовно её разглаживал, куда-то прикручивал, и мы продолжали свой путь.
28
Опять Астрахань.
«Ирка, у меня есть идея – закачаешься». Это твой папа придумал, что они с мамой поедут к деду в Америку.
«А что? Дочь едет повидать родного отца. У тебя инвалидность, одна ты не можешь, тебе нужен сопровождающий. Я пенсионер, секретов не знаю».
Папина наивность не знала границ. В том числе, границ Империи. Понятно, что времена наступили вполне себе вегетарианские, но всему же есть предел. Деда эта идея привела в полный восторг и сделалась смыслом жизни.
Выяснилось, что нужна характеристика коммунистов аэропорта, где папа служил диспетчером.
Глухой чередой шли застойные семидесятые. В Америку ездили только посвящённые в жрецы и причисленные к лику.
За «Архипелаг» в психушках кололи то, что со временем делает человека овощем. Папа и мама намылились в Нью-Йорк.
Почему не на Луну? Нашли, так сказать, время и место.
Собрали партсобрание коммунистов астраханского аэропорта «Нариманово».
«Тут, товарищи, такое дело. Не знаю, с чего начать… Аркадий Николаевич просит характеристику для поездки в США.»
И тишина. И понеслось.
«Николаич, расскажи, как тебя угораздило заполучить в тести власовца?»
«Если он там, как ты говоришь, работал на фабрике, что же он на родину не возвращается?»
«А на что же он там живёт? На пенсию? Ну, хватит, Аркадий Николаевич, вы же не ребёнок, вы же прекрасно знаете, что при капитализме пенсий не бывает. Так и скажите: на деньги антисоветских организаций».
Далее по списку.
Папа придёт домой чернее тучи. Но бумагу дадут. С ней твой бедный папа пойдёт в местный ОВИР к ведающему выездом майору Козлову, и тут-то всё станет на свои места.
«Пока я здесь сижу, ни одна душа из Астрахани в Америку по своим делам не ездила и не поедет».
Папа приедет к нам с Ириной в Москву, я запишу его на приём к какому-то небожителю, мы вместе с ним отправимся в самый главный советский ОВИР. Ковры, необыкновенная учтивость и библиотечная, нет, хирургическая тишина.
Там вежливо выслушают и направят жалобу на майора Козлова в Астрахань майору Козлову.
В 1988 году твой почти девяностолетний дед умрёт во Флориде, так и не увидев свою успевшую состариться дочь.
29
А пока Туркмения и машина. Папа так проникся преимуществами воздушного охлаждения на своём «двухтрубном гиганте», что принял решение отправиться из Мары в Астрахань на автомобиле вместо того, чтобы, как все другие, отправить его на железнодорожной платформе.
Интересно, что до нас этого никто, кажется, не делал. То есть, автомобильное движение местами наблюдалось, но от Мары до Красноводска никто по своей воле на легковой машине вроде как не ездил. Потом мы должны были загрузиться на паром, и уже за морем продолжить путь по дорогам не менее солнечного Азербайджана.
Дерзость и нелепость замысла вдохнули в папу новые силы: он на время забыл про самолёты и занялся изучением маршрута. А также скрытых от стороннего наблюдателя возможностей своего «двухтрубного гиганта».
Надо сказать, что незадолго до этого к нам в городок из Иркутска подъехали родственники: мамин брат и мой дядя Игорь, в своё время уволенный в Армавире из МВД за весёлый нрав, а ныне демобилизованный из армии, а также его законная жена Люба.
Они привезли с собой сибирскую ёлку и кедровых орехов. Больше им везти было нечего и ехать было некуда.
Дядя Игорь до этого пару раз с тётей Любой расходился и снова сходился, потом она приехала к нему прямо в армию, они стали служить вместе, а уже у нас в Мары родилась Маринка.
Надо ли говорить, что все они единогласно решили последовать с нами в Астрахань. Кажется, это даже не обсуждалось.
Профессиональный водитель, Игорь станет вторым пилотом «гиганта».
30
Потом ты ещё раз побываешь в своём городке в 1976 году, двенадцать лет спустя, с Ириной. Вы сплавите двухгодовалую Ладу родителям в Астрахань и отправитесь в турне Москва – Мары – Ашхабад – Красноводск – Баку – Ереван – Тбилиси – Астрахань – Москва.
Ты ещё раз зайдёшь в свой дом, нынешний хозяин которого вспомнит, что слышал в разговорах папину и твою фамилию, побродишь по городку, кажущемуся теперь маленьким и затрапезным, искупаешься в бассейне. И когда выйдешь из воды по режущей ступни сварной лестнице и увидишь справа туркменский аул, слева – городок, а прямо перед собой – стадион, у тебя возникнет отчётливое ощущение того, что ты никогда не уезжал отсюда, что не было Астрахани, Москвы, всей другой жизни.
Будет невыносимо, до помрачения рассудка жарко, и у Ирины на предплечье эта жара навсегда оставит метку: следы как от прививки. В местной марыйской гостинице не будет воды, света и замков на дверях. С наступлением темноты покидать её будет опасно. Не всякая московская девочка пустилась бы в такой вояж. Ты больше никогда не приедешь сюда, но и никогда не забудешь эти места.
Почему так притягивает к себе пустыня? Может быть потому, что в ней нет ничего лишнего. Нет отвлекающих внимание деталей: один и тот же песок под ногами, открытый днём палящему солнцу, а ночью – густо посоленному звёздами небу.
Только море соразмерно пустыне, только в море, как в пустыне, ты не видишь ничего, кроме неба. Бродский писал, что морская линия горизонта – единственная в живой природе идеально прямая линия. Пустыня тоже, если отъехать от неровностей барханов.
Зыбучие пески – чем тебе не волны: так же изменчивы и так же хранят свои тайны.
Это идеальное место для размышлений о грандиозности божьего замысла (привет, месье Сент-Экс!)
Ты будешь искать следы пустыни своего детства в пустыне Негев в Израиле и в иорданских предгорьях, и не найдёшь. Дело в том, что они реальны, а твоя пустыня – раскрашенный тобою миф, декорации, в которых проходил праздник твоего детства.
Это как мамин или бабушкин суп или каша, которую ни одна жена повторить никогда не сможет, нечего и стараться: выйдет почти то, но не совсем.
31
Картинки твоего детства – те же миражи.
Вот ты от нечего делать сидишь в тени и наблюдаешь, как солдаты пытаются завести большую пыльную зелёную машину с торчащими из неё антеннами. Всякий раз, когда она наконец-то заводится, они издают торжествующий вопль, а когда глохнет – не очень громко повторяют одно и то же незнакомое тебе слово и при этом почему-то озираются.
Это повторяется несколько раз.
За обедом ты спрашиваешь у бабушки, что означает это слово. Бабушка вздрагивает, потом берёт себя в руки и осведомляется, откуда ты его знаешь. Получив ответ, как будто успокаивается и просит немедленно забыть это плохое слово раз и навсегда. Сашенька, раз и навсегда. Это ошибка. До этого случая тебя призывали только запоминать и никогда – забывать. Промаявшись до вечера, ты честно подойдёшь к бабушке и признаешься, что, как ты ни старался, забыть никак не получается.
И так по сей день.
Вот ты научился ставить пластинку в патефон, и с радостью делаешь это по просьбе умиляющихся молодых родителей, играющих в тебя как в куклу. Вот они хотят сменить пластинку, но ты оказываешься однолюбом (Господи, во всём бы так!) и в десятый раз ставишь свою любимую «Наши годы длинные, мы друзья старинные». Под неё ты готов на всё, но родители с каждой новой порцией длинных годов и старинных друзей умиляются всё меньше.
Вот папа приносит домой ваш первый магнитофон, вы дружно изучаете инструкцию и первым делом записываете себя. Выясняется, что по заказу сказать особо нечего, но все хохочут как ненормальные, не узнавая свои голоса.
Потом этот магнитофон споёт тебе про то, как уходят под воду в нейтральной воде и про жёлтую подводную лодку, про синий, синий иней и про идущих в рай святых. Потом он заговорит густым низким голосом твоего деда с маленькой, нездешнего качества кассеты, присланной из несуществующего, придуманного города Нью-Йорка. И все будут наговаривать в микрофон ответ, стесняясь того, что все слышат, не умея писать письмо без бумаги и ручки.
Потом магнитофон выбросят, а кассеты с голосом деда потеряются при переезде после смерти папы. Прощай, «Днипро», ты был настоящим другом.
Вот вы с папой сидите ночью у включённого радиоприёмника «Балтика». Передают ходы шахматной партии с чемпионата мира, мы записывает, папа за белых, Саша – за чёрных. Папа кандидат в мастера, у него грамоты, он приучает сына к древней, хорошей игре. Сонный мужской голос монотонно повторяет буквы и цифры. Мысль о том, что ты на своей доске можешь сделать то же, что делают шахматные небожители, на какое-то время вдохновляет тебя, но вообще-то ты ничего не понимаешь, хочешь спать и развлекаешься тем, что читаешь на освещённой панели приёмника слова «Пекин», «Стокгольм», «Варшава».
Вот вы с папой идёте на склад за пайком. Равнодушный заспанный старшина ставит на весы крупы, сахар-рафинад, ещё что-то малоинтересное, и рисует крестики в ведомости. Наконец он открывает деревянную коробку, в которой лежат огромные пластины шоколада, кладёт несколько плит на весы, а одну ломает, чтобы выдать точный вес. Ты гордишься: у папы такая работа, что ему положен шоколад. Папа его не любит. Папа любит хлеб, намазанный маслом и посыпанный сахаром. Папин шоколад по праздникам дружно едят все и ещё посылают родне в Астрахань в подарок.
Вот вы с Валеркой едете на великах на водораздел ловить рыбу. Это за взлётно-посадочной полосой, которую надо объехать. Вам сто раз говорили, что ВПП пересекать нельзя. Но ведь полётов нет, и по ней так славно разгоняться, не то, что по песку, в объезд.
На середине ВПП, выложенной металлическими плитами с дырками, вас нагоняет газик, из которого выскакивает дежурный по аэродрому с красной повязкой. На нём нет лица. Пилот сообщил ему по радио, что на ВПП видит велосипедистов, садиться не может. Это ЧП. Его отправляют на второй круг, вас с Валеркой отправляют по домам под конвоем.
Вечером приходит мрачный папа. В общем, лучше не вспоминать.
Вот ты с папой и мамой едешь в город на текинский базар. По-простому, «на текинку». Это что-то вроде ярмарки. Продают прямо с машин, откинув борта. Ослы, верблюды. Продают посуду, ковры, подушки, всякую всячину. Короче, кроме верблюдов и жёлтых торпедоподобных дынь сорта «бахарман» из Чарджоу ничего интересного нет. Ерунда всякая.
Хотя… Опытным глазом ты находишь цыганку в ярком халате, у которой в руках целая стая красных петушков-леденцов, и начинаешь канючить. Ты знаешь, почему это нельзя брать в рот, какие страшные неизлечимые недуги таятся в этих алых гребешках, в какой антисанитарной посуде их варили. Но дело твоё небезнадёжно.
Ну, с Богом, поехали: мам, только один, ну что вам жалко? Прошлый раз тоже пугали, а ничего же не было. А как же путешественники в Африке питаются? Меня же надо закаливать. Сейчас всё раскупят, и всё. Здесь не буду, а дома окатим кипятком.
А ещё один Юрке? Если ему нельзя, я могу, того, и второй.
32
Тебе лет пять-шесть, ты упрямишься, и бабушка предлагает тебе либо слушаться, либо покинуть отчий дом. Ты выбираешь свободу. Пусть изгнание, пусть. Они ещё поплачут.
Бабушка снаряжает тебя в дорогу. Ты медленно, в надежде, что бабушка образумится, бредёшь за околицу. Околица через три дома, где протекает арык.
Ты бредёшь к арыку и встречаешь Светку, подружку дней твоих суровых. У тебя котомка, в ней хлеб и вода, всё как положено. Вы со Светкой съедаете хлеб и запиваете водой. Она дивится твоей смелости. Ты тоже ей дивишься, но про себя. Темнеет, Светка уходит домой, ты тупо сидишь у арыка.
Смотри, им всё равно. Гудит комариный рой, надрываются жабы в арыке. Ну и пусть. Но вот, кажется, одумались: приходит бабушка, говорит, что сегодня уж поздно, лучше из дома уходить завтра утром. Это Светка её навела. Ладно, уйду завтра. Насовсем. Пусть плачут.
Но уйдут навсегда они, а плакать по ним суждено тебе. И не только по ним.
