Башня

Климов прикинул, что времени прошло достаточно, и Филатов должен был уже раствориться. Он не сразу разобрался, как открыть шар, получилось случайно – он держал шар обеими руками и машинально крутанул в разные стороны, и тот открылся по резьбе. Климов подставил одну половину шара под кран в бочке и аккуратно повернул вентиль. Он наполнил половину шара вонючей жижей, закрыл кран, закрыл шар и снова уставился на свое отражение. Он так долго смотрел, что в какой-то момент ему стало казаться, что отражение становится достоверным. Но как только Климов фокусировался на этой мысли, только он приближался к тому, чтобы понять, как выглядит его лицо – отражение снова искажалось до неузнаваемости. Непонятно почему, Климов уверился, что сейчас нет ничего важнее, чем узнать, как он выглядит, будто от этого зависела его жизнь, будто только так он и станет по-настоящему живым – когда проявится в отражении, тогда проявится и в реальности, и он злился оттого, что ничего не выходило. Климов в ярости запустил шар в стену, и растворенный Филатов брызнул во все стороны вместе с блестящими осколками.

Климов сорвал респиратор и крикнул, что было сил:

– По какому адресу это здание?

На мгновение Климову показалось, что воцарилась полная тишина, словно все разом замерло от его крика, но тут же снова зашумело, загремело, зажужжало.

Вместе с криком из Климова вышла вся накопившаяся усталость, что не давала ему ясно мыслить. Он будто проснулся и только теперь понял, насколько нелепым и дурным было сновидение, которое он принимал за реальность. «Я что, действительно собирался здесь оставаться до конца?» – думал Климов. Он расхохотался. Как Филатов собирался! Чтобы меня в шар и даже не подписали, потому что маркера под рукой не окажется! Он вспомнил, как усердно трудился, насколько важным это ему казалось и не мог поверить, что все было на самом деле. Морок рассеялся. Климов рванул в свой девятый сектор. Пробегая мимо рабочих, он орал во всю глотку: «По какому адресу это здание?» – и от него шарахались в стороны, словно в этом вопросе было что-то такое, что угрожает не только тому, кто его задает, но и тем, кто его слышит.

Климов добежал до двери, в которую вошел когда-то, как теперь казалось, настолько давно, что прошла целая жизнь. Он окинул взглядом цех переработки, набрал полные легкие отравленного воздуха и уже собирался крикнуть во всю мощь, чтобы его вопрос услышали все, но в этот момент кто-то ловко зажал ему рот рукой. Климов дернулся, сбил руку, перед ним стоял бригадир. Климов уже собирался драться, но тот только протянул ему черный пластиковый мешок и спокойно сказал:

– Завтра в кабинет начальника смены. Свободен.

Климов открыл было рот, чтобы возразить, но происходящее не поддавалось его разумению, и он не нашел подходящих слов. Бригадир потерял к нему всякий интерес и ушел. Климов неуверенно потянул на себя дверь, та поддалась. Он не мог поверить, что дверь так и оставалась не заперта. И только когда Климов сделал шаг и оказался на первом этаже, где тут же чуть не ослеп с непривычки от яркого освещения, он понял, что его никто не держал, что он волен был уйти, когда угодно, но не делал этого.

IV

Климов прикрыл за собой дверь, не соображая, что ему делать дальше и, опасаясь, что вонь, которой была пропитана его спецовка, да и весь его внешний вид, – привлечет внимание охраны, о которой он тоже вспомнил, – тихонечко по стенке двинулся к лифту, крепко сжимая всученный ему мешок. Ждать кабину пришлось долго. «Наверное, опять на одиннадцатом застрял», – подумал Климов, и вместе с этой мыслью в груди что-то оборвалось и ухнуло в животе.

Климова вдруг напугала не сама мысль, а тот факт, что он ее так буднично, так привычно для себя подумал, будто уже смирился с абсурдом ситуации. Словно в тот момент, когда он это подумал, Климов сразу стал неотъемлемой частью здания. Что-то такое произошло с ним в переработке, отчего он так запросто это принял.

Двери лифта открылись, кабина оказалась пуста. Климов сел на корточки в углу и заглянул в мешок, когда двери закрылись. Он вытащил синий комбинезон, белую футболку и синюю кепку. Под всем этим на дне мешка лежали его больничные тряпки.

К новой спецовке прилагалась обувь – черные высокие кроссовки. Но Климов переоделся в больничное, словно цеплялся за тот образ себя в голове, который был ему сейчас ближе всего, только вместо тапочек надел новые кроссовки, а на голову – форменную кепку с треугольником и надписью «Пирамида». Вонючую спецовку убрал в мешок, а новую свернул и зажал под мышкой.

В больничном халате, кепке и кроссовках Климов, конечно, выглядел странно, но об этом он не беспокоился, справедливо полагая, что, если на него даже голого, когда он очнулся в лифте, никто не обращал внимания, этот наряд тем более не удивит. Он положил мешок на пол, уселся сверху, поджал ноги и обхватил колени руками. Кабина пошла вверх и когда остановилась, Климов даже не стал смотреть, кто вошел. Он закрыл глаза, ему вдруг стало себя так жалко, что слезы полились сами собой. Теперь, когда он почувствовал, что становится частью этого здания, этой непонятной чужой реальности, Климов осознал, насколько он беспомощен и жалок. Лифт останавливался, впускал новых пассажиров и развозил их по этажам. У каждого было какое-то дело, какая-то жизнь, надежда, судьба, несчастья и радости – все они как-то устроены, и только Климов, бессмысленный и никому не нужный, не принадлежал никому и ничему, даже цеху переработки, откуда его вышвырнули. Оставалась еще больница, Климов пошарил в кармане халата, выудил оттуда справку и немного успокоился, когда глянул на заветную печать. Он убрал справку обратно. Кабина лифта остановилась, опустела, и Климов снова остался один. Свет погас, светилась только панель управления.

– Только после того, как примешь реальность, ты сможешь действовать эффективно, – услышал Климов.

Он вскочил на ноги, потер глаза и тихо, словно боялся спугнуть этот голос, спросил:

– Ты кто?

– Неважно кто я – важно, кто ты, – ответил голос.

– Ты в моей голове?

Голос усмехнулся.

– Нет.

В кабине загорелся свет. Климов подошел к панели управления, пригляделся и заметил едва заметную решетку миниатюрного динамика и кнопку экстренного вызова под ним. Он надавил на кнопку.

– Служба безопасности. Что у вас случилось? – услышал Климов из динамика.

– Это вы со мной разговаривали? – спросил Климов.

– Я сейчас с вами разговариваю, что у вас случилось?

– Адо этого, кто говорил?

– Ваша фамилия?!

– Климов, – ответил он и тут же пожалел.

– Оставайтесь на месте, Климов!

Динамик зашипел и замолк.

Это – «оставайтесь на месте» – не сулило ничего хорошего. Он надавил кнопку десятого этажа, ничего другого в голову ему не пришло, но память о последней встрече Климова с дубинкой службы безопасности еще была свежа, а единственным безопасным местом Климову представлялась больница.

Он выскочил на десятом этаже, сунул под нос охраннику справку. Тот аккуратно сделал отметку в журнале. Климов влетел в стационар. Все та же медсестра на посту мельком глянула на него и больше никак не отреагировала. Климов приложился ухом к двери и простоял так, пока не отлегло, и только потом стал носиться по коридорам и открывать одну за другой двери в палаты, пока не наткнулся на пустую.

Мешок с комбинезоном и футболкой Климов сунул в тумбочку, сел на кровать, снял и положил рядом кепку.

Что-то странное происходило с Климовым. С одной стороны, он успокоился оттого, что оказался в безопасности, с другой – само это желание спрятаться пугало не меньше, чем дубинка в руках охранника.

Климов сдавил пальцами виски, пытаясь вернуть то чувство, что толкало его когда-то прорваться за турникеты через охрану. Он старался снова пробудить в себе то чувство несправедливости, придававшее смелости, и через это чувство вернуться к себе прежнему. Климов никак не мог разобраться, почему так испугался, когда в лифте ему приказали оставаться на месте, он же ничего не сделал такого, за что его можно наказать. Откуда вообще взялся этот страх? Он потер лоб в том месте, куда приложился в свое время дубинкой охранник. Ответ пришел сам собой – боль. «Всего лишь боль, – усмехнулся Климов, – я испугался боли, Господи, какое ничтожество! Господи?» – спросил себя Климов. Он еще несколько раз произнес это звучное слово, повторил по слогам, шепотом, затем громко. Климов все пытался припомнить значение слова, вспомнить, почему оно так успокаивает, будто кто-то останавливает внутри Климова приводящий его в смятение маятник. Он еще раз, растягивая гласные, шепотом произнес это слово. Он буквально почувствовал, как на него рухнуло что-то большое и бесконечное, доброе, но суровое, справедливое, но непонятное, что-то такое, с чем Климов не мог справиться, но мог принять. Ему хотелось одновременно плакать и смеяться, благодарить и проклинать, радоваться и печалиться. Климова разрывало на части, он вдруг отчетливо понял – во всем, что с ним происходило, можно обвинить это большое и бесконечное, играющее с Климовым, словно с куклой. Это не Климов виноват, что находится, где находится, да и страх этот, которого он стыдился несколько минут назад, – в нем Климов тоже не виноват. «За что, Господи?» – спросил Климов и уставился в потолок, будто именно там сейчас появится ответ на этот вопрос. Вместо ответа Климов услышал, как открывается дверь в палату Он вскочил, готовый дать отпор. Из-за двери показалось довольное лицо Постовалова. Климов выдохнул.

– Здравствуйте, Климов, рад, что вернулись, – Постовалов вошел в палату и закрыл за собой дверь.

– Привет, – бросил Климов. – Не вернулся.

– Но вы здесь.

– Ненадолго.

– Все равно хорошо.

Климов решил дальше не припираться, понимая, что Постовалову по большому счету все равно, что говорить, главное – говорить. Он сел обратно на кровать. Постовалов уселся на пустую кровать напротив.

– У вас обновки? – Постовалов показал на кепку.

Климов глянул на Постовалова и подумал, что болтливость этого толстяка сейчас может быть полезна.

– Со мной кое-что произошло, – начал Климов. – Абсурд, конечно, как и все вокруг, но, может, вы сможете мне помочь.

– Я слушаю, – Постовалов сделался внимательным и таким услужливым, что Климову стало тошно, но он продолжил:

– Я на первом этаже оказался в очень странном месте, там мне всучили эту дрянь, – Климов показал на кепку. – И почему-то сказали явиться в кабинет начальника смены. Чушь полнейшая, но тут такое дело, вдруг в этом есть какой-то смысл?

– Конечно, есть! – оживился Постовалов. – Смысл всегда есть, обязательно, Климов!

Постовалов от удовольствия потер руки.

– Видимо, вы успели побывать в цехе переработки? – спросил Постовалов, но не дал ответить и продолжил. – Удивительно, Климов, хороший опыт.

– Что удивительного?

– То, что вы уже здесь. Обычно оттуда не возвращаются. Еще попробуй туда попади, кому вообще может прийти в голову уйти из переработки. Немыслимо.

Климов никак не мог взять в толк – Постовалов так шутит или просто издевается. Но Постовалов продолжал, и выходило, что он совершенно серьезен.

– Очень тщательный отбор. Слишком ответственная работа, полная занятость и, конечно, обеспеченное будущее и пенсия! И вы, Климов, вот так запросто сообщаете, что успели там поработать и уйти!

– Там же дверь на первом этаже. Зашел, потом вышел.

Судя по реакции Постовалова, способ, каким попал в переработку Климов и каким выбрался, совершенно не вписывался в реальность. Постовалов выпучил на него глаза и сказал только одно:

– Не может быть!

Он не стал расспрашивать о двери подробнее и вообще вроде как потерял интерес и к этой двери, и к цеху переработки.

– Начальник смены, который вам нужен, – на пятидесятом этаже. Это технический этаж, и весь персонал Пирамиды обитает там, – Постовалов внимательно разглядывал свои пальцы, погруженный в какие-то мысли.

– Пирамиды?

– Компания, обслуживающая здание. Вам туда. Поздравляю, Климов.

– С чем?

– Ну, теперь, по всей видимости, вы не только к больнице будете иметь отношение. Потрясающий прогресс, – ответил Постовалов и добавил. – Но по секрету скажу, вы можете не идти туда и просто остаться здесь. Настолько, насколько захотите.

– Это я помню, – ответил Климов.

Теперь эта возможность уже не казалась ему абсурдной. Он, конечно, не думал оставаться здесь, но мысль о том, что можно хотя бы несколько дней передохнуть в тишине и спокойствии, все же проскочила.

Постовалов вытянул руку, полюбовался пальчиками и, когда заметил неуверенность в голосе Климова, внимательно посмотрел на него.

Климов тут же вскочил с кровати и направился к выходу.

– Благодарю, – сказал Климов уже в дверях.

– Кепочку не забудьте, – Постовалов взял кепку и протянул Климову. – Чтобы охрана лишних вопросов не задавала.

Климов надел кепку.

В лифтовом холле пятидесятого этажа было не продохнуть. Толпа набилась такая, что Климову стоило немалых усилий выйти из лифта и не быть утрамбованным в него обратно. Толпа гудела, но тихо, словно все эти люди в одинаковых синих комбинезонах и кепках не говорят наперебой, а гудят сами по себе, точно малолитражные двигатели. Климов не сразу понял, что это очередь к посту охраны. Невозможно было разобрать, где здесь начало, где конец. В толпе Климов заметил уже знакомое лицо монтажника, так любезно одарившего Климова пакетом из-под мусора, чтобы тот мог скрыть наготу. Третья встреча, и теперь эти раскосые глаза уже кажутся родными. Монтажник тоже узнал Климова, внимательно посмотрел на его кепку и приветливо улыбнулся. Климову удалось кое-как протиснуться к нему:

– Здравствуйте, я – Климов, помните меня?

Монтажник кивнул и протянул руку:

– Сафаров.

Климов сразу понял, что приветлив в этот раз Сафаров только исключительно благодаря кепке на голове Климова. Словно Пирамида на ней для Сафарова единственное достоверное подтверждение того, что Климов существует на самом деле, а не плод его воображения.

– Что здесь случилось? Не пускают? Или выдают что-то? – засыпал вопросами Климов.

– Собрали, сказали ждать, – ответил Сафаров.

– Зачем?

Сафаров сделал вид, что не услышал вопроса. Он посмотрел куда-то за плечо Климова, засуетился, стал зачем-то шарить в карманах, словно боялся того ответа, что на самом деле был в его голове. Похоже было на то, как приговоренному надевают петлю на шею, а он крутит головой, чтобы найти самое удобное положение и помочь палачу, отказываясь верить в то, что на самом деле происходит сейчас. Будто уверяет себя, что сделают с ним совсем не то, на что это похоже.

– Может, подскажете, Сафаров, как мне в кабинет начальника смены попасть? – Климов уже понял, что ответов на прежние вопросы не получит.

– Туда сначала.

Сафаров показал на пост охраны.

В тот же момент оттуда послышалось: «Так, построились все в две шеренги или сколько там получится?!» К удивлению Климова, все разом послушались, аккуратно выстроились вдоль стены и притихли.

Климов подошел к охраннику:

– Мне в кабинет начальника смены.

– Фамилия?

– Климов.

– Климов? – уточнил охранник.

– Климов, – кивнул Климов.

Охранник сверился с журналом.

– Есть такой, проходите, – он указал на двери рядом с постом.

Климов предположил, что помещения здесь устроены по тому же принципу, что и в больнице. Здесь, куда его отправили, – приемная и административная часть, через холл напротив – жилое помещение. Так и оказалось. Как только Климов вошел, сразу увидел дверь в кабинет с грандиозной блестящей табличкой чуть ли не в половину двери – «Начальник смены». Климов постучал в дверь и прислушался.

– Входите!

– Можно?

Климов сунул голову в проем и сам подивился этому своему заискивающему голосу. Тут же распахнул дверь и уже в полный голос заявил:

– Что тут у вас происходит? Зачем меня сюда отправили? Вы кто вообще?

Человек в кожаном кресле во главе длинного стола, занимавшего почти всю комнату, приподнялся, словно на опаре из ярости и негодования, но тут же опустился обратно в кресло, осклабился и, как показалось Климову, со злорадством сказал:

– Ну, что ж, Климов, вы сами не оставили себе шансов – в курьеры. Все необходимое получите в расположении.

Климов стоял на месте и не двигался, не понимая до конца, что происходит.

– Можете идти.

– Куда? – спросил Климов.

Но человек за столом больше его не видел. Он стал перебирать бумаги, что-то записывать, пыхтеть и чесать затылок. Климов смотрел на его шебуршение, собираясь с духом, чтобы проверить одно свое предположение.

– По какому адресу находится это здание? – решился Климов.

– Что? Что вы сказали?

Человек за столом тут же позабыл про бумаги, и теперь на его лице читалось недоумение одновременно с испугом.

– Ничего, – ответил Климов, развернулся и вышел из кабинета.

Как только Климов появился в холле, охранник тут же подскочил к нему и аккуратно отвел его к своему столу. Климов собрался было возразить, но охранник сказал только: «Тихо», – и показал пальцем на военного, расхаживающего перед строем сотрудников Пирамиды. Климов глянул на шеврон и решил, что это, скорее всего, тот самый военный, с которым он столкнулся в лифте. Тот тоже посмотрел на Климова и, словно в ответ на его мысли, подмигнул. Из-за того, что лицо военного было спрятано под балаклавой, подмигивание это больше смахивало на прищур целящегося снайпера. Климов невольно поежился.

– Война – это не наказание, не обязанность, война – это право, но в то же время привилегия, – продолжил военный прерванную появлением Климова речь. – Ваше право доказать, что вы хоть на что-нибудь годитесь. Привилегия, потому что нет никакой гарантии, что вам позволят отправиться на войну. Вы должны доказать, убедительно доказать вашу надежность, способность нести ответственность. Каждому, кто отправится на фронт, я гарантирую после окончания контракта следующее: обратное встраивание в систему, восстановление на прежнем месте работы со страховкой от увольнения в течение пяти лет, денежное вознаграждение, льготное кредитование и десятипроцентную компенсацию протезирования в случае ампутации конечностей, включая травматическую ампутацию. Но главное не это, главное – это возможность доказать, что вы – мужчины, что вы – воины, что вы не просто так, а для чего-то.

Говорил военный четко, акцентируя каждое слово, будто забивал гвозди.

– После окончания контракта, вы не только станете кем-то, вы заслужите уважение и возможность быть. Я все сказал. У вас пять минут на размышления, после вы должны подойти к посту охраны и расписаться в журнале. Пока не истечет пять минут, вы можете принять любое решение, можете повернуться и уйти, но, когда оставите подпись – обратного пути уже не будет. Останется только три варианта: вернуться с фронта героем, погибнуть с честью в бою и быть расстрелянным за трусость, покрыв себя позором. Время пошло.

Военный подошел к посту охраны, достал из-за пазухи скрученную в трубу тетрадь, шариковую ручку и положил на стол.

Климов кожей чувствовал опасность, исходящую от этого человека. От него веяло неизбежностью и смертью, словно он сам был войной и смертью: порождением и воплощением, самой сутью, причиной и следствием. Казалось, этот человек не принадлежит этому зданию и этому миру, чем бы ни было то и другое – он совсем из другой реальности, отрицающей саму суть человеческого существования. Но больше Климова удивляло и пугало другое – этот человек был настолько убедителен, что невозможно было поставить под сомнения его слова и доводы. Будто за ним есть что-то еще, кроме силы и мандата на принуждение, словно он подключен к источнику безусловной правды, той правды, которую невозможно объяснить, которая нелогична и абсурдна, античеловечна и жестока, но только до тех пор, пока о ней думаешь, а не чувствуешь. Но стоит только почувствовать, и не останется ничего, кроме фатальной уверенности в том, что отстоять эту правду можно только через кровь, смерть и страх. И казалось, что все, кто в строю, чувствуют эту правду сейчас, как и Климов ее почувствовал и осознал. Это было сродни тому ощущению несправедливости по отношению к нему, в котором Климов варился и ничего не мог с этим поделать. Впервые оно появилось, когда охрана не пропустила его через турникеты, когда получил дубинкой по голове. И с тех пор все, что происходило с Климовым, казалось ему несправедливым. Будто он заслуживал чего-то большего, словно существует он для того, чтобы идти совсем другими путями. Климов не мог сказать, как это, когда справедливо, как и не мог объяснить, что это вообще такое, справедливость, но он чувствовал ее, и потому до сих пор не смирился со своим положением. Проблема Климова была только в том, что чем больше времени он проводил в этом здании, тем тяжелее было вытаскивать из себя это чувство несправедливости и тем более непросто теперь, когда есть больница, где он может укрыться.

Климов смотрел, как сотрудники Пирамиды один за другим расписываются в журнале, пытался заглянуть им в глаза, чтобы разглядеть – действительно чувствуют они то, что чувствует сейчас Климов, или он ошибся, но видел только козырьки кепок и странные блуждающие улыбки. Они расписывались и выстраивались в шеренги теперь у противоположной стены.

– В лифт по десять человек, первые десять – шагом марш! – прогрохотал военный.

Он дождался, когда последние добровольцы войдут в лифт и двери в кабину закроются.

Холл опустел, никого, кроме военного, Климова и охранника, не осталось. Военный подошел к Климову, долго вглядывался тому в глаза, словно ответ на его незаданный вопрос лежит на самом их дне, и спросил:

– Визитка осталась или новую дать?

– Осталась, – Климов достал из кармана визитку.

– Хорошо, – ответил военный и вдавил кнопку вызова лифта.

Климов стоял у него за спиной и думал о Сафарове. Он никак не мог взять в толк, откуда в глазах Сафарова было столько обреченности, если он сам – добровольно отправился туда, куда отправился. Как понял Климов, никто этих людей не заставлял, более того, их решимость невозможно было не почувствовать. От слов ли это военного, или оттого, что решимость эта в них всегда была – нужно было только разбудить ее, что и сделал военный.

Но кое-что в этой решимости пугало Климова. Ему казалось, что все они, кроме Сафарова с этой его обреченностью, уходят навсегда, словно ни для кого из них нет обратного пути, но Сафаров – с ним Климов еще обязательно встретится, будто у Сафарова есть обратный билет в отличие от остальных, и билет этот ему выдали страх и все та же обреченность.

Двери открылись, военный шагнул в лифт, и Климов, все еще погруженный в мысли, не давая себе отчета, вошел в кабину.

Военный не сказал ни слова и даже не взглянул на Климова. Он нажал кнопку первого этажа и скрестил руки на груди, словно загодя защищался от того, что ждет его там.

На первом этаже военного, а вместе с ним и Климова, снова ждал строй в две шеренги вдоль торговых точек с быстрой едой. Лицом к строю через каждые десять шагов выставлен охранник в полной экипировке и с дубинкой в руках. Климов поежился при взгляде на дубинки и машинально потер лоб. Военный пошел вдоль строя и остановился на середине. Климов уселся за один из столов в зоне отдыха. В отличие от пятидесятого этажа, где, казалось, даже воздух был пропитан решимостью, здесь витало совсем другое – страх. Но не такой страх, какой увидел Климов в Сафарове, совсем другой природы страх – ощущение было такое, что из-за этого страха воздух скис, и если махнуть, на руках останется липкий налет. Видно было, что не будь здесь охраны с дубинками сейчас, четкий строй тут же превратится в визгливую толпу рвущуюся к лифту чтобы поскорее убраться отсюда. Тех, в холле пятидесятого этажа, удерживать угрозой получить дубинкой по лбу не было необходимости, здесь, как подумал Климов, не мешало бы увеличить количество охраны вдвое.

Публика в строю оказалась разношерстной. Исключительно мужчины, одеты – кто во что горазд, разных лет, и как предположил Климов – совершенно из разных социальных слоев. У большинства на лицах отчаянье, у некоторых ужас, но были и такие, кто вроде как насмехался над происходящим, словно все это их точно не касается, и они не то чтобы оказались здесь случайно, но только по нелепой необходимости и с нетерпением ждут, когда все закончится и можно будет уже отправиться по своим делам. Над строем из-за шепота тех, кто боялся, из-за гомона тех, кого все это не касается, бормотания тех, кто не понимал, что происходит, и робкого возмущения тех, кто был в ужасе, – жужжало, сопело и пыхтело, словно над строем носилась неведомая сущность, озвучивающая общее настроение.

Военный стоял перед ними молча. Климов решил, что он собирается с мыслями и сейчас выдаст такую же или наподобие речь, как перед добровольцами, но тот только внимательно всматривался в лица, не двигаясь с места. Наконец он поднял руку, и неведомая сущность над строем тут же замолкла. Стало так тихо, что Климову показалось, будто он слышит биение сердец.