скачать книгу бесплатно
– Адмирал Вальдес. – Голос Райнштайнера, звон капели, солнечные лучи. Почему ей не холодно? Не страшно? Не стыдно? – Неужели вы решили внять советам вашего дяди?
– Почему бы и нет? Дядюшка Везелли дает их столько, что какому-нибудь внемлешь обязательно. Командор, я прослежу за исполнением баронессой вашего распоряжения. Оно не только своевременно и справедливо, но и совершенно восхитительно…
Глава 5
Ракана (б. Оллария)
Хербсте
400 год К.С. 18-й день Весенних Скал
1
Приехал Орельен, привез письмо. В плоской гайифской шкатулке розового дерева, украшенной герцогскими ласточками и короной. Племяннику генерала-адуана следовало еще неделю прохлаждаться в «Красном баране», наслаждаясь обществом прекрасной подавальщицы, но Шеманталь-младший знал, что такое служба. Ради нее он расстался не то что с усами – с дамой сердца – и в сопровождении дюжины почти урготских гвардейцев понесся в столицу. Предъявив у Ворот Роз подписанную почти Фомой подорожную, посланец проскакал почти уже не столичными улицами и осадил коня у посольского особняка.
О срочном послании его величества доложили немедля. Принимавший гостей граф Ченизу изысканно, но торопливо извинился и поднялся из-за стола. Он удалялся в свой кабинет, оставляя дорогих гостей в обществе откормленных орехами и сливами поросят и присланной Капуль-Гизайлем лунной форели. Граф умолял его не дожидаться, но обещал вернуться сразу же по прочтении. Гости вежливо вдыхали восхитительный аромат – они все понимали, разделяли и не возражали. За Марселем последовал лишь Котик. Верный варастийским традициям пес принес желудок в жертву долгу. Господин посол едва не прослезился, но в последний момент сдержал неуместный для мужчины и дипломата порыв.
Бросив самоотверженному волкодаву пряник, граф Ченизу открыл футляр, в котором, как и следовало ожидать, возлежало короткое письмо «Фомы» и длинное – «Елены». Шеманталь честно переложил оба послания в основное отделение из потайного, куда их сунул Марсель, отправляя в «Урготеллу» очередного гонца. Мимоходом подосадовав на стражников, так ни разу и не вскрывших дипломатическую почту, посол вытащил украшенную опалом булавку и плавно отвел в сторону перышко в раздвоенном хвостике нижней ласточки, зажимая смертоносные иглы. Двойной нажим на клюв, и инкрустированная пластина сдвинулась. Писем Валме не ожидал – папенька и Дьегаррон предпочитали передавать приветы на словах, – но в этот раз в потайном отделении что-то белело. Что-то запечатанное одним из отцовских перстней. Старый греховодник стал неосторожен. Лишенный наследства отпрыск укоризненно покачал головой, бросил косящемуся на дверь Котику очередной пряник и прочел:
«Злодеяния Мтсараха-Справедливца были превзойдены в первый день Весенних Скал текущего года. Море сперва стало красным, а затем – грязным, остается уповать на то, что к осени зубаны его очистят, но грехи врагам Талига отпускать больше некому. Дурные вести верны и неотвратимы; к счастью, в распутицу они не летают, но ползают. Создатель, храни Талиг».
Хранить короля папенька не просил ни Создателя, ни сына. Граф писал левой рукой и был предельно краток, да и что тут добавишь? То, что шады подняли алые паруса не для красоты, было ясно еще зимой, хотя сотни краснокрылых кораблей, входящих на рассвете в бухту, – это красиво. Марсель с детства любил батальные полотна, но почему Агарис? Никто не сомневался, что первыми станут дожи, а вторыми – гайифцы. Что ж, мориски оказались правоверней, чем о них думали.
– Померанцевое море загадили, – тоскливо сообщил Марсель покончившему с угощением псу. – Кардиналами и, возможно, самим Эсперадором. Ты понимаешь, что это значит?
Котик не понимал и, в отличие от господина посла, имел на это все права. Увы, граф Ченизу сидел в Олларии не для того, чтоб завиваться и носить пристежное пузо, и даже не для того, чтоб продлевать существование Сузы-Музы, хоть это и забавляло… У него было дело. Неизбежное, страшное, мерзкое, и продолжать с ним тянуть становилось невозможно.
Марсель не воздел к небу руки и не возопил. Он даже не присвистнул, а просто сунул в огонь записку, прикоснулся к вискам пробкой от духов, расправил манжеты и неторопливо спустился к живо обсуждавшим достоинства форели гостям. Они почти ничего не успели съесть. Даже выздоровевший наконец кагет.
– Господин Карлион, – обратился полномочный посол герцога Урготского к главному церемониймейстеру Великой Талигойи, – я получил долгожданные известия и хотел бы незамедлительно донести их до сведения его величества. К счастью, курьер встретился с моим гонцом до того, как достиг опасных земель. Мой соотечественник был столь беспечен, что путешествовал один и мог оказаться добычей адуанских разбойников.
– Могу ли я узнать подробности? – засуетился Карлион. – Я немедленно еду…
– О нет, – Марсель изящно расправил салфетку, – я вам ничего не скажу до конца обеда. Ваше общество слишком приятно, чтобы его лишаться, а дело… Оно терпит. Мой герцог и ее высочество Елена всего лишь просят передать его величеству их письма.
– Так выпьем за ласточку Ургота! – вскочил с места Тристрам. – За ласточку, щебет которой несет в Талигойю весну!
– О да, – торопливо подхватил Бурраз-ло-Ваухсар, – за ласточку, которая скоро станет розой! Прекрасной розой на груди его величества.
– Пусть весна принесет в Талигойю любовь и радость!
– Так и будет!
Под столом, напоминая о своих законных правах, тявкнул Котик.
2
Больше всего Руппи бесила салфетка. Ослепительно белая, с аккуратной, вышитой коричневым шелком монограммой, она доблестно защищала фельдмаршальский мундир от капель и крошек. Вежливость Бруно и его офицеров была такой же – накрахмаленной, жесткой и украшенной малюсенькой короной. Не дай Создатель, кто-то заподозрит, что сии достойные господа не до конца уверены в победе и не в полном восторге от венценосного Готфрида и его доблестного родственника Руперта фок Фельсенбурга, перенесшего в плену немыслимые испытания.
Доблестный родственник аккуратно, не торопясь, жевал и глотал сочнейшую свинину, запивал старым алатским, отвечал на вопросы, улыбался и вспоминал Шнееталя с Бюнцем. Капитан «Весенней птицы» утверждал, что сухопутные продувают кампанию за кампанией, потому что слишком много жрут и слишком много врут. Адольф был сдержанней, но не скрывал того, что в море если и утонешь, то в воде, а не в раздорах и циркулярах.
Прибытие Бермессера с Хохвенде лишь сплотило Западный флот вокруг его командующего. Стоило любимцам Фридриха войти в кают-компанию, как им давали понять, что моряки не собираются плясать под чужую волынку. За столом Бруно сидело восемь человек, и каждый был не за Дриксен и не за кесаря, а сам за себя. Кроме Олафа, разумеется. Поменяйся Ледяной с фельдмаршалом местами, он бы… Он бы так или иначе показал, что рад возвращению если не друга, то соратника и не допускает мысли, что тот не исполнил свой долг. Бруно предпочел отгородиться крахмальными салфетками, безупречно начищенным серебром и штабными офицерами, среди которых могли затесаться дружки Хохвенде. Разумеется, позволить себе беседу наедине с вернувшимся из плена адмиралом командующий Южной армией не мог, но есть взгляд, улыбка, тон разговора, наконец. Бруно вел себя с Олафом, словно чужой, хотя они и были чужими.
Дядя кесаря и отдавший себя не Готфриду, а Дриксен и морю сын оружейника могли стать не более чем союзниками против Фридриха, а союзников, которым не повезло, покидают. На суше.
– Как вы нашли талигойцев, господин Кальдмеер? – с вежливым равнодушием осведомился фельдмаршал. – Они не растеряли боевой пыл без своего непобедимого кэналлийца?
– Насколько я мог заметить, не растеряли, – в тон хозяину ответил Ледяной.
– Очень жаль, – посетовал Бруно, – но дурное самочувствие не способствует наблюдательности. Возможно, мой внучатый племянник заметил больше вас?
– Весьма вероятно. – Олаф внимательно посмотрел на адъютанта. – Руперт, фельдмаршал желает знать ваше мнение о талигойцах.
– Они настроены на войну, господин фельдмаршал, – с удовольствием доложил Руппи и мстительно добавил: – Насколько я мог судить, среди высших талигойских офицеров нет фигур, равных господам Бермессеру и Хохвенде. Вашу армию ждет ожесточенное сопротивление.
– Твердая земля не располагает к мечтам, – произнес худой генерал с седыми висками. – Мы начинаем кампанию с открытыми глазами и понимаем, что против нас сосредоточена сильная армия, которой командуют сильные генералы. К счастью, мы можем быть уверены, что во время решающего сражения к противнику не подойдут резервы, по численности превосходящие его изначальные силы.
– Вам повезло, господа. – Руппи широко улыбнулся. – То есть я хотел сказать, что вам повезет, если вы и впредь будете смотреть собственными глазами, а не глазами назначенных в орлы кротов. И вам повезет еще больше, если к вам не приедут лягушки с полномочиями…
– Руперт, – негромко попросил Олаф, – не увлекайтесь землеописанием. Вряд ли господам офицерам интересны кроты и лягушки.
– Прошу прощения, – Руперт поймал взгляд генерала с седыми висками и внезапно понял, что если тут и есть друг, то это он, – я желаю нашим хозяевам не столкнуться с подобными… гадами. Они весьма неприятны.
– Но они здесь водятся, – седой обернулся к красивому кавалеристу, – не правда ли, фок Хеллештерн?
– У реки не может не быть лягушек, – вмешался в беседу Бруно, – но зимой гады спят, а я намерен форсировать Хербсте до того, как они проснутся. Руппи, вы не желаете при этом присутствовать? Спор Дриксен и Талига будет нами решен этим летом раз и навсегда.
– Наследнику Фельсенбургов это было бы полезно, – очень спокойно произнес Ледяной. – Вы видели море, Руперт. Посмотрите, как воюют на суше.
– Господин фельдмаршал, я признателен за оказанную честь. – Такой разговор можно вести только стоя, и Руппи встал, чувствуя на себе чужие взгляды. Очень разные. – К сожалению, я не могу воспользоваться вашими родственными чувствами, как бы мне того ни хотелось. Мой долг, слово, данное морякам «Ноордкроне», и справедливость требуют моего присутствия в Эйнрехте.
О том, что он не променяет Ледяного и на дюжину Бруно, Руппи вежливо умолчал.
3
– Его величество Альдо Первый ожидает посла великого герцога Урготского, – плохо обструганным голосом объявил Мевен. Гимнет-капитан столь сильно давил в себе презрение к однокорытнику, что оно выступало из ушей и ноздрей. Бедняга, он, как и все северяне, не видел, как давят виноград, хотя должны же они что-то у себя там давить. Дриксенцев, например, или какую-нибудь чернику.
– Благодарю, мой друг, – томно протянул граф Ченизу, вплывая в брезгливо распахнутые двери. Предстоящие деяния урготский посол жевал и пережевывал до тошноты. Пока все шло как по маслу. Марсель угадал даже со временем – ради выгодной женитьбы его величество пожертвовало послеобеденными раздумьями, пожертвует и другим. И другими.
– Мы рады вновь видеть вас, – изрек истомившийся жених. – Письма из края ласточек несут весну, а ее нам сейчас не хватает. Кроме того, мы намерены вручить вам жезл почетного судьи турнира Сердца Весны. Мы даем его в честь прекраснейшей из принцесс.
Марсель застыл в приличествующем случаю поклоне. Два месяца в столичной дикости свое дело сделали – граф Ченизу больше не проверял надежность пуза и не путался в старо-новых начинаниях. Сердце Весны вместо Талигойской Розы стало очередным перевертышем. На то, чтобы переименовать затеянный Франциском в честь своей Октавии ежегодный турнир, Альдо хватило, но сменить день ниспровергатель Олларов не догадался.
– Я безмерно польщен. – Валме растерянно хлопнул ресницами. – Безмерно, но я… Я дурной знаток благородного рыцарского искусства. Я, знаете ли, никогда не испытывал тяги к древности и даже не знаю, что носят почетные распорядители, а мои портные… Они весьма добросовестны и именно поэтому не могут работать быстро.
– Пустое, – снисходительно утешил хранитель древних обычаев, на сей раз влезший во что-то вроде маршальского мундира, но без перевязи и слишком короткого. – Никто не требует от вас надевать доспехи и браться за меч или секиру. Чтобы судить о мастерстве участников, довольно книг и гравюр. Мы пришлем вам несколько выписок и подборку рисунков с пояснениями. Уверяю вас, этого достаточно, а наши портные весьма расторопны. С вас сегодня же снимут мерку, но не раньше, чем мы закончим беседу. Карлион утверждает, что нас ждут хорошие вести. Это так?
– Ваше величество… – Присевший было посол вскочил и приложил руку к сердцу. Вышло слегка по-кагетски. – Я уполномочен передать вам письмо, запечатанное, помимо Большой государственной печати, личной печатью его величества Фомы, а также послание ее высочества Елены. Тайное послание. Моя принцесса просила одного из придворных кавалеров догнать гонца его величества, чтобы вручить ему письмо. Оно адресовано мне, поскольку ее высочество, согласно этикету, не может писать коронованным особам, минуя своего царственного родителя. Ваше величество, если об этом узнают, мне… Мне придется…
– Мой друг… – Альдо Ракан поднялся. Высочайшая длань шмякнулась на плечо Марселя, и виконт пожалел, что не носит накладного горба. – Мой дорогой друг… Тайна, доверенная дамой, священна для эория. Не бойтесь, мы не забываем оказанных нам услуг и не предаем тех, кого любим и кто нам верен.
– Ваши письма, ваше величество. – Марсель едва не преклонил колено, но рассудил, что это будет слишком. – Разрешите мне удалиться.
– Нет-нет, – не согласился Ракан, – останьтесь. Вам придется выпить с нами вина в честь принятия должности Судьи турнира. Садитесь же, мы приказываем.
Марсель сел. Альдо углубился в письма. Как и положено жениху, он начал с розового. Прочитал. Перечитал. Отложил. Взялся за послание Фомы. Оно было коротким, хотя стоило Марселю куда больших усилий, чем переделка списанных с дневников Юлии чувств в горестный шестистраничный вопль. С герцогским письмом граф Ченизу провозился до рассвета, но получилось достойно. Виконт заслуженно гордился переходом от заверений в дружбе к сожалениям о невозможности скрепить оную узами брака.
«…трудно переоценить преимущества, которые получил бы Ургот в случае заключения союза с Великой Талигойей, – писал Марсель Валме, то есть, простите, Фома, – однако в голодный год золото падает в цене, а зерно растет, но голод не столь страшен, как войны. Первейший долг государя – уберечь своих подданных. К несчастью, Ургот не обладает армией, способной отразить посягательства презревших Золотой Договор держав. Перед угрозой гайифского и бордонского вторжения нашей единственной защитой является армия, предоставленная в наше распоряжение согласно договору, заключенному с Фердинандом Олларом. Маршал Савиньяк скрупулезно выполняет все пункты соглашения, в том числе и указанные в попавших к нему в руки секретных приложениях. Соответственно, урготская сторона не может их нарушить, не рискуя потерять лояльность командующего.
Не могу передать степень нашего отчаянья, но в нашем нынешнем положении мы вынуждены жертвовать блестящим будущим во имя спасения настоящего, залогом чего станет союз маршала Савиньяка и нашей старшей дочери. Мы испытываем глубочайшую уверенность, что Вы, Ваше Величество, сделаете счастливой любую избранную Вами девицу и вскоре позабудете скромную красоту наших дочерей. Увы, долг государя превыше отцовской любви…»
Альдо отложил письмо и задумался, выпятив подбородок. Подобное выражение было у виконта Кведера, когда он собрался убить ростовщика. Марсель время от времени жалел, что выручил проигравшегося однокорытника деньгами, помешав злу уничтожить зло. Что бы ни проповедовали священники о равной угодности Создателю голубя и змеи, Валме полагал живоглотов весьма сомнительным украшением вселенной. Сам он, впрочем, с ростовщиками не путался, предпочитая добывать деньги у папеньки или с помощью пари. На первый взгляд, заведомо проигрышных.
Зашелестело. Его величество опомнился от удара и вновь взялся за письмо «Елены». По пятнам от соленой воды Валме узнал четвертую страницу. Главную. Ту, ради которой все и писалось. Королевская челюсть выпятилась сильнее обычного, и у Марселя застучало в висках – дойдет ли? Вчера скрытый меж строк выход казался очевидным, но на смену вдохновению всегда приходит сомнение. Сомнений в том, что Ракан перемахнет хоть через Создателя, хоть через Леворукого, давно не осталось, только поймет ли красавец теперь уже в синих штанах, где перемахивать?
Альдо Ракан смотрел на закапанный соленой водой лист и думал. Марсель кусал губы и почти молился. Он еще не отдавал приказа убийцам, а своими руками убивал только в Фельпе и еще на дуэли, но это было несерьезно. Убивать самому, за себя и для себя нетрудно, а вот для дела… Папенька, тот играл в жизнь и смерть, как в кости. Любопытно, каково ему пришлось в первый раз? Кажется, он убрал кого-то из Приморской Эпинэ. Или все-таки из Марана?
– Граф, вы оказали нам неоценимую услугу! – очнулся венценосец. – Мы и наша будущая супруга – ваши вечные должники.
Альдо Первый Ракан милостиво улыбался, но ноздри его раздувались, как у почуявшей кровь гончей. Герой и повелитель разобрался в девичьем лепете и принял решение. Единственное для себя возможное. Единственное возможное для Алвы. Единственное возможное для Марселя Валме и, наверное, для Талига, как бы пошло это ни звучало. Посол Ургота вздрогнул и торопливо изобразил восторг:
– Я счастлив служить вашему величеству!
О судьбе Надора и Роксли виконт старался не думать, все равно в Валмоне остались одни астры. Братья – в армии Дорака, отец мутит воду вместе с Рафиано, мать разделяет одиночество герцогини Колиньяр… Потерю цветочков мир и папенька переживут, а слуги, случись что, успеют уйти. Не станут же они сидеть и ждать конца под собачий вой! Догадались в Роксли, догадаются и в Валмоне.
– Мы вынуждены взять с вас клятву молчания. Радость должна стать неожиданной. Мы сами отпишем его величеству и ее высочеству, разумеется, умолчав о вашей роли и о роли помогавшего… нашей несравненной Ласточке дворянина, но пока ни слова, мой друг! Вы меня поняли? Ни единого слова!
– Клянусь своей верностью вашему величеству и… ее высочеству.
– На турнире Сердца Весны мы объявим о нашей помолвке. – Сине-золотая ручища вновь опустилась на плечо. – И помните, мы говорили только о судействе.
– Я передал письма, – напомнил Марсель, – это известно многим.
– Да-да, – отмахнулось занятое не своими замыслами величество. – Вы передали письмо, а мы пригласили вас судить наших рыцарей… У вас прекрасная память, и вы так предусмотрительны. Мы рады, что вы наш друг и союзник.
– О, – с чувством подтвердил граф Ченизу, – это столь же верно, как то, что я – посол его величества Фомы при Талигойском дворе.
Глава 6
Ракана (б. Оллария)
Кадана
400 год К.С. 20-й день Весенних Скал
1
Зима ушла, но весна напоминала вернувшуюся осень. Позднюю, продрогшую. Лишенная красок Ракана то скрывалась за снежной пеленой, то попадала во власть тумана. Пустые улицы и площади нагоняли тоску, а низкие облака, растрепанные деревья и пятнистые от сырости стены делали город неопрятным. Ричард знал что, по крайней мере его собственный двор выметен дочиста, но ненастье сводило усилия слуг на нет. Особняк словно бы тонул в холодной грязи. На душе было не лучше.
Дикон сам не понимал, что вынуждает его часами простаивать у окна, глядя на вершины тополей и мокрые крыши. Шел четвертый месяц одиночества, хотя первые полтора о беде никто не знал. Жизнь катилась своим чередом, только без Надора. Колокол ударил в начале Зимних Молний. Вестниками беды стали вояки Робера, везшие письмо об отсрочке свадьбы и подарки для Айрис, но до цели не добравшиеся. Дорога обрывалась у превратившегося в чудовищный провал озера. Отряд попытался его объехать и едва уцелел – огромный кусок берега на глазах солдат оторвался от кромки обрыва и рухнул в пропасть, дно которой скрывала мгла. О том, что внизу вода, южане узнали лишь по раздавшемуся плеску, и даже после этого ведший южан Дювье не повернул. Вторая дорога уперлась в скальную стену, третья – в перекореженный лес…
Больше недели отряд метался между дрожащих гор, но все тропы вели в никуда, и сержант вернулся. Его рассказ герцог Окделл выслушал, не перебивая; вопросов юноша тоже не задавал. Это сюзерен и Робер что-то спрашивали и очень много говорили о том, что разрушенная дорога – еще не разрушенный замок. Они говорили, а Дикон словно вживую ощущал скальную дрожь, слышал гул обвалов, видел разорванный пополам вековой дуб, меж корней которого змеилась трещина…
Двуногое дерево не отпускало. Оно вздымало корявые руки к пустому небу, словно проклинало, а небо было то серым, то ослепительно синим, и тогда в нем появлялась одинокая черная птица. Это не было сном – снов Ричард Окделл больше не видел, их заменяло воображение, с которым юноша не мог ничего поделать. Непрошеные утешители во главе с Карлионом кивали, вздыхали, шевелили губами, а Дикону виделся похожий на человека ствол и одинокий ворон в бездне света. Однажды юноша произнес эти слова вслух и лишь по удивленным глазам собеседников понял, как это нелепо. Пришлось что-то врать про поселившегося в Нохе хищника. «Хищников», – поправил Лаптон, а Мевен фальшиво засмеялся и пообещал, что все будет хорошо. Тогда Дик еще бывал во дворце, а доброжелатели наперебой рассказывали про Роксли, где, без сомнения, нашли приют застигнутые землетрясением и куда сюзерен отправил гонцов.
Прошло еще две недели, гонцы вернулись, и Альдо объявил траур. Когда именно стряслась беда, в Ракане так и не узнали. Это могло произойти в любой день после двадцать третьего дня Зимних Скал, когда матушка дописала свое последнее письмо, а внук старого Джека вскочил на коня и миновал так и не приведенный в порядок мост. Сам Ричард не сомневался, что, когда письмо добралось до Раканы, мать была уже мертва. Потому-то он и бросил исписанные листы в огонь в тщетной попытке заглушить раздавшийся из небытия голос.
Теперь Дикон отдал бы все, чтоб вернуть письмо, но остывший пепел давным-давно выгребли. Письма не было, как и надежд на то, что кто-то уцелел. Матушка, Наль, сестры, слуги, солдаты – все они погибли, когда гора, не выдержав собственного веса, вместе с замком провалилась в наполовину иссякшее подземное озеро. То, что случилось с Надором, случалось и раньше. Мэтр Шабли говорил, что именно так появилось Алатское озеро. И не только оно…
Юноша провел рукой по волосам и заставил себя отвернуться от привратницкой, над которой мотался траурный флаг, от сырости казавшийся черным. Матушка вечно твердила, что ее похоронят по-эсператистски, и Дикон не захлопнул двери перед явившимся с утешениями Левием, хотя тот и был лицемерным негодяем. Притворное сочувствие вызывало бешенство, но Повелитель Скал терпел, отвечал на письма, принимал визитеров в сером и пытался осознать, что семьи у него больше нет. Той самой семьи, от которой он мечтал избавиться! Матушка никогда не приедет в Олларию, не станет требовать невозможного и прилюдно поучать сына. Наль не станет краснеть и мяться, собираясь сказать очередную глупость. Айрис больше никого не оскорбит. Их нет и больше не будет. Герцог Окделл свободен, но свобода казалась страшной и ненужной.
Дышать становилось все труднее. Горящие, несмотря на то что лишь слегка перевалило за полдень, свечи расплывались в маленькие желтые луны, а с портрета глядел отец. Он ушел раньше всех, ушел честно и гордо, оставив свое имя и свое дело сыну. Память матери требовала молитв, икон, запертых дверей, серых флагов. Память отца взывала к долгу. Ричард подошел к конторке и, не задумываясь, написал на плотном желтоватом листе:
«Мой государь, я оплакиваю и буду оплакивать свою потерю вечно, но сейчас не то время, когда герцог Окделл может предаваться горю. Смысл моего существования – служение великой Талигойе и ее анаксу, а приближающаяся война не позволяет ждать окончания эсператистского траура. Я верю не в агарисские выдумки, но в истинных богов и их наследника и избранника. Я прошу моего государя располагать мною и готов исполнить любое поручение…»
2
Все сильнее отставали обозы, в том числе и артиллерия, все больше становилось обессилевших, отставших, заболевших. Даже среди «Старых псов» Вайспферта, не говоря о северных надорцах, добрая треть которых нюхала порох лишь на ученьях. Коннице приходилось немного легче – бо?льшая ее часть в марше на Олларию не участвовала. В столице ждали две с половиной тысячи кавалеристов-перебежчиков, и Проэмперадор Севера решил поберечь лошадей для неизбежного весеннего перехода. Савиньяк не просто оставил Хейла на прежних квартирах, он выдвинул кавалерию поближе к границе, к Дальнему Лараку. Робби Дир, бывший однокорытник Чарльза, оставаясь без Олларии, был вне себя, но решение оказалось верным. Неверных решений за маршалом Чарльз вообще не замечал, разве что нынешний бросок наперерез Фридриху мог оказаться просчетом. Резкость и холодность Проэмперадора бесили, но Давенпорт предпочел бы, чтобы гонка по еще заснеженным холмам не стала ошибкой. Савиньяка Чарльз переносил с трудом, но для Талига было бы лучше, окажись прав маршал, а не те, кто предлагал идти в Бергмарк. Поворачивать, впрочем, было поздно. Каданская граница осталась за спиной три дня назад.
Разведчики Реддинга вели авангард в обход крупных сел и тем более укрепленных городов. Терять время на каданцев и выдавать себя раньше времени Савиньяк не собирался. Изучив карты и выслушав донесения, маршал решил форсировать славящуюся своим норовом Изонис выше Ор-Гаролис и перехватить Фридриха в каком-нибудь ущелье, не дав выбраться в предгорья. Поторопившись, можно было выйти на исходные позиции заранее, выгадав день-два на столь необходимый отдых. Бэзил, тот в успехе не сомневался, а вот Давенпорту было неуютно, особенно когда торные талигойские дороги сменились каменистыми тропами.
Дело было не в отсутствии магазинов и не в том, что Савиньяк нарушал все что можно и нельзя. Изонийское плоскогорье слишком напоминало Старый Надор, чтобы думать о чем-нибудь, кроме зимнего кошмара. За каждым поворотом Чарльзу чудилась заиндевевшая кляча, оказавшаяся гонцом беды. Давенпорт боялся не дриксов, а полной тумана бездны, над которой, забыв и о войне, и о том, как их сюда занесло, топтались алые гвардейцы Эпинэ и черно-белые кавалеристы Бэзила. В царстве неожиданной смерти живых швыряет к живым. На грани небытия места недоверию нет.
Они пытались найти дорогу, увязали в снегу, переходили на шепот вблизи нависавших над головами камней, замирали на краю трещин. Люди пытались идти вперед, кони отказывались. Все, кроме приблудного короткохвостого жеребца. Южане узнали эту лошадь – она была из надорских конюшен. Это давало надежду, и они кружили вокруг бывшего замка и бывшего озера. Сверкал снег, чернели скалы, сияло солнце. Все было таким же неисправимо мертвым, как и здесь, – дальняя, похожая на диадему гряда, равнодушная синь над головой, глухие, не весенние снега, сквозь которые тянулась ниточка жизни… Тысячи муравьев на ладони вечности.
– Капитан Давенпорт! – Подлетевший драгун вряд ли думал о чем-либо, кроме войны. – Вас требуют… Сами требуют. Срочно!
Никогда еще Чарльз не бросался с такой прытью на зов начальства. Любой приказ, любой выговор, любая резкость, что угодно, только не это сводящее с ума сверканье.
3
«Герцогу Окделлу. Приказываю тотчас по получении сего прибыть во дворец. Ты мне очень нужен, Дикон, так что хватит отлынивать. А.Р.».
Государь жил стремительно. Отвозивший письмо во дворец надорский гвардеец опередил королевского курьера не более чем на час. Надорский гвардеец… Эти слова все еще вызывают боль, но отречься от имени нельзя. Надор есть и будет. Надор и Надорэа! Повелители Скал вернут отобранное эсператистами имя и отстроят замок среди других утесов. Возможно, в осиротевшем Лараке или нынешнем Красном Манрике, где нет предательских озер и промытых водой пещер, о которых рассказывал мэтр Шабли. Скалы не могут доверять Волнам – предательство Валентина было знамением, но его не понял никто.
Негромкий кашель камердинера заставил оглянуться. Джереми бы просто окликнул господина, в каком бы настроении тот ни был. Насколько же солдатская прямота лучше лакейской вкрадчивости!
– Ваше платье, монсеньор. Разрешите помочь…
Траурный камзол в услужливо протянутых руках. Словно Спрута раздели! Узкая черно-золотая оторочка ничего не меняет: серое тянется к серому, напоминает о рясе Левия и о крысе из Лаик… Не нужно было загадывать на смерть твари, а загадав, следовало добить. И проверить. Попросить Катершванцев сдвинуть мебель и посмотреть во всех углах. Арамона ничего бы им уже не сделал – ведь они покидали Лаик навсегда.
– Конь монсеньора оседлан, – доложил второй лакей. Все слуги, по распоряжению дядюшки Карлиона, надели серое, но Ричард Окделл не слуга, а Ангерран не Повелитель.
– Принесите парадную одежду. И поторопитесь.
– Слушаюсь, монсеньор.
Ни удивления, ни возражений. Лакею все равно, что наденет господин, лишь бы платил и защищал. Простолюдины думают только о себе, да и среди эориев дальше своего носа видят единицы. «Ты мне очень нужен…» — написал Альдо. Это не просто слова – у сюзерена остались только Скалы и Молнии, но Робер после покушения едва таскает ноги и не верит ни в победу Раканов, ни в собственное предназначение. Нет, Ричард Окделл не вправе отсиживаться за спущенными шторами, он возвращается к своему анаксу. Возвращается в строй.
