скачать книгу бесплатно
…Неделю спустя глубокой ночью возле штаба ударили два гулких выстрела. Хотя ставни в кабинете Голикова были закрыты (об этом распорядился Никитин), две тяжелые пули, пробив ставни и стекло, вошли в стенку в том самом месте, где койка стояла днем.
Стрелка не нашли. Только утром, когда рассвело, за соседским забором обнаружили берданку с раздувшимися стволами. В патроны был заложен по меньшей мере двойной заряд пороха.
Расстроенный Пашка, ведя расследование, был озабочен тем, что пули не застряли в ставнях и глубоко вошли в деревянную перегородку. Он их выковырял финским ножом. Это оказались два никелированных шарика, отвинченных от железной кровати. Их зарядили в ружье вместо жаканов.
С этими шариками в кармане Цыганок обошел все дома в Форпосте и соседних деревнях. Он надеялся найти кровать, от которой они были отвинчены. Не нашел.
А Голиков вечером того же дня, сидя у себя в кабинете, думал о том, что чудом спасся в Арзамасе, когда возле Стригулинских номеров его ударили ножом в грудь, и в другой раз, когда под Конотопом сорвалось крушение курсантского поезда, и когда под ногами его коня – это уже происходило на Тамбовщине – взорвалась самодельная бомба-чугунок. Для восемнадцати прожитых лет таких счастливых случаев накопилось немало. Сколько раз ему еще будет везти? Хотя нынешней ночью его спасло не слепое везение. Его спасли предвидение и расчет.
После покушения Аркадий Петрович устроил в сарае возле штаба тир. Каждое утро он заходил сюда и делал по нескольку выстрелов, пока не убедился, что одинаково уверенно попадает в мишени с правой и с левой руки.
Новоселье
Никитин снял Голикову квартиру напротив штаба в доме Аграфены Кожуховской.
Аграфене было лет тридцать пять. При большой физической силе она оставалась изящной и тонкой, но умное, доброе лицо ее было некрасивым.
Муж ее, личность довольно темная, промышлял спекуляцией, намывал в соседнем озере соль, развозил ее по дальним деревням и продавал стаканами. Торговля шла бойко, и потому дома он подолгу не появлялся, однако с бандой, по наведенным справкам, дел не имел. Детей у них не было. Жизнь Аграфены текла уныло и одиноко, поэтому квартиранту она обрадовалась и обещала Никитину, что будет кормить Голикова и стирать ему белье.
Аркадий Петрович перенес из штаба свой чемодан. Хозяйка провела его в комнату, самую просторную в доме. Здесь было три окна – одно сбоку, два по фронтону. Меж окон стояли лавка, стол и две табуретки. Справа от стола была дверь в среднюю комнату. На эту же сторону выходила половина русской печки с лежанкой. Топилась печь из кухни-прихожей. А у левой стены громоздились широченная кровать с горой подушек и самодельный шкаф.
Голиков сразу подметил, что кровать хорошо просматривается из окон.
– Вы не будете возражать, если я поменяю кровать и шкаф местами? – спросил он хозяйку.
– Как вам будет удобно.
К обеду весь Форпост уже знал, что Голиков снял квартиру у Кожуховской и переставил мебель, потому что боится выстрелов из окна. Аркадия Петровича такая осведомленность устраивала, потому что спать он собирался не на кровати, а на печке, где толстая кирпичная кладка надежно прикрывала его от любых жаканов и никелированных шариков.
Когда Голиков поздно вечером вернулся из штаба, хозяйка сидела с шитьем и ждала его к ужину.
– Как же вас звать? – спросила она, ставя глубокую миску с горячими щами.
– Аркадий Петрович.
– А можно, без людей я буду вас звать просто Аркаша? У меня мог быть такой сын, как вы.
– Конечно.
– А устал ты, наверно, Аркаша, от солдатской службы? Домой небось хочется?
– Устал. Только дома у меня вроде как нет, – с печалью признался он. – Мать в Киргизии. Отец в Иркутске. В Арзамасе, где мы жили, теперь только сестры с теткой. И я уж подумываю: если разобьем Соловьева, не остаться ли мне в Сибири. Нравятся мне здесь и реки с тайменем и хариусом, и тайга, где чего только не растет. И горы…
– Ну, коли тебе все так нравится, – засмеялась Аграфена, – чего долго ждать? Иди к Соловьеву в друзья да и живи с ним в горах.
Голиков насторожился, внимательно посмотрел на хозяйку, но, заметив насмешливые огоньки в ее зрачках, ответил:
– А что? Пожалуй, выкопаю себе, как Соловьев, норку и буду, словно граф, жить-погуливать.
После ужина, когда Голиков остался один, он придвинул поближе керосиновую лампу, вынул из полевой сумки тетрадь, купленную на базаре в Ужуре, и записал: «Переехал в Форпост». И отдельно, в рамке: «Помнить 23 августа 1919 г.».
Тогда под Киевом они с Яшкой Оксюзом не проверили под утро посты, и это чуть не привело к гибели целой полуроты.
…Закрыв дверь на крючок, поскрипев кроватью, будто он не мог на ней устроиться, Голиков тихонько встал, прихватил подушку, одеяло, забрался на теплую лежанку и мгновенно заснул. А часа через два, словно от толчка, проснулся, спрыгнул с печи, не зажигая света, оделся, защелкнул на себе ремень с кобурой и приоткрыл дверь из комнаты. Она скрипнула. Хозяйка сразу проснулась, выбежала из своей спальни.
– Батюшка Аркадий Петрович, куда ты? – всполошилась она. – Или тебе плохо спалось в моем доме? Я принесу еще перину.
– Не беспокойтесь, Аграфена Александровна. Спалось хорошо. Мне нужно сходить по делу.
– Еще ночь. Ты и дорог наших не знаешь. Отдохни. Скоро будет светать.
– Я быстро вернусь, – ответил он, отодвинул засов и вышел в ночь.
Голиков постоял возле крыльца, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Он не говорил об этом даже Паше, но с той минуты, как возле многолавки таинственно исчезло письмо к Соловьеву, его, начальника 2-го боевого района, не оставляло ощущение, что «император тайги» неотлучно находится рядом. Грустно посмеиваясь над собой, Аркадий Петрович все чаще сравнивал себя с Касьяновым, но разницу видел в том, что Соловьева он теперь искал сам.
Стараясь ступать как можно тише, с пятки на носочек, Голиков вышел со двора на улицу и направился вдоль домов, чтобы подойти к штабу со стороны огородов.
Бесшумному индейскому шагу Голиков выучился в детстве, начитавшись Майн Рида и Купера. Как и многое, это пригодилось на войне. Он шел по обледеневшему за ночь снегу. Все кругом спало. Окна многих домов были закрыты ставнями, будто люди нарочно не хотели ничего видеть и во что-либо вмешиваться. Соловьев не только пугал и обирал – он еще и разобщал.
Метрах в двадцати от штаба, ковыляя по огороду, Голиков подвернул ногу и чертыхнулся.
– Стой! Буду стрелять! Кто такие? – раздался окрик.
– Голиков, – негромко ответил Аркадий Петрович, раздосадованный своей неловкостью, но довольный тем, что часовой не спал.
Часовым стоял Сучков, худенький парнишка из недавнего пополнения.
– Объявляю благодарность за хорошее несение службы, – тихим голосом сказал Голиков. – Что слышно?
– Собаки лают. Больше ничего, товарищ командир.
– Наступают самые трудные часы – перед рассветом. Не засните.
– Что вы, товарищ командир!
По докладам трех остальных караульных за время дежурства ничего подозрительного не произошло. Голикова это не успокоило, а насторожило. То была древняя, примитивная, но часто удававшаяся хитрость, когда противник затаивался, притворяясь, будто его поблизости нет.
Ночь была безлунной. Подсвечивал, поблескивая, весенний грязноватый снег. Голиков вышел на окраину села, забрался на невысокий Казачий холм. Увидеть с него можно было немного. Зато было замечательно слышно. Сидя на прошлогодней траве, которая проступила из-под растаявшего днем снега, Голиков начал различать осмысленные звуки.
Заскрипела дверь. Донеслось шумное шевеление, разом застучало множество твердых копытец – проснулось напуганное овечье стадо. Зло залаяла собака и тут же умолкла.
Голиков замер. Человек, разбудивший собаку, мог быть знакомым, а то и просто своим. Что, если пса отравили? Нет, наверное, он успел бы скульнуть.
Голиков вслушивался во все это и запоминал, чтобы завтра уже отделять привычные звуки от новых, нечаянных. И еще он с грустью подумал, что находится в глухой обороне и полностью зависим от того, что изобретет Соловьев.
Неожиданность
По обыкновению, ровно в полдень Голиков пришел домой.
– Обед готов? – с порога спросил он.
– Давно все готово, чтобы вас, Аркадий Петрович, не задерживать, – ответила Аграфена.
Она говорила ему «вы», если была чем-нибудь недовольна. Сейчас ее обидел сам вопрос. Еще не было случая, чтобы она вовремя не накормила квартиранта. На столе уже стояли соленый хариус, кислая капуста, клюква в мисочке. Пока Аркадий Петрович пробовал рыбу, Аграфена принесла щи в чугунке. Голиков съел две тарелки. Аграфена вышла на кухню и вернулась с большой сковородой котлет и жареной картошкой. Голиков, продолжая думать о чем-то своем, съел все котлеты. И только тут спохватился:
– Чего это я? Вроде и есть не хотел.
– Батюшка ты мой Аркадий Петрович, – всплеснула руками Аграфена, – ты ведь, как бычок мой Миша, целый день ходишь. Кушай на здоровье. Я еще сковороду пожарю. Мяса много. (Голиков ничего не ответил.) Да что с тобой сегодня? Письмо плохое из дома получил? Или по службе неприятности?
– Да нет. Про Соловьева все думаю. Понять бы, что он за человек!
– Да ничего в нем, Аркаша, особенного нет, – ответила Аграфена, составляя грязную посуду. – Росту он пониже твоего. Волосом потемней. И в плечах не больно широк. А сила в нем медвежья. Бывало, в охапку сгребет…
– Кто сгребет?!
– Здрасте. Ты же про Ивана спрашиваешь?
– А ты его откуда знаешь?
– Что с тобой, Аркаша? Да вон его избушка на одном боку стоит. В школе мы с ним за одной партой сидели. А когда подросли, он ухаживал за мной. Так-то ничего, хороший парень был. Семья большая, жили небогато. С чего он в бандиты подался, до сих пор не пойму. Кабы его на Черном озере не арестовали и не повезли неизвестно зачем в Ачинск, он в тайгу, может, только шишковать и ходил бы. – И Аграфена понесла тарелки в кухню.
«Как же я мог позабыть, – ошеломленно думал Голиков, – что Соловьев жил в Форпосте?!»
Аркадий Петрович поднялся и тоже вышел в кухню.
– Ты что, влюблена в него была? – подозрительно спросил он, останавливаясь на пороге.
– Не только влюблена – я с ним чуть было не обвенчалась. Арестуешь меня за это? Тоже отправишь в Ачинск? – с вызовом спросила она и плеснула горячую воду из чугунка в таз.
Но ехидное замечание Голиков пропустил мимо ушей.
– А чего ты не пошла за него замуж? Или он тебя не любил?
– Почему?! – обиделась Аграфена. – Любил. Я хоть и не красивая, а в девках отчаянная была. Кому хочешь голову задурить могла. А поломалось всё из-за моей глупости. Поссорились мы, я и крикнула: «Чтобы ноги твоей в моем доме не было!»
Думала – через день-другой прибежит, куда денется. Знал ведь, что я его люблю, и сам любил. А он взял да назло мне и женился.
– Жалеешь?
– Жизнь свою бессчастную жалею, – ответила Аграфена, замешивая в кадушке тесто, чтобы испечь утром хлеб. – И за красавца своего вышла потому, как было все равно за кого… И Ваньку при этом ждала. Думала, прискачет, прыгну к нему в возок в чем стою – и хоть на край света!
А встретились уже после войны, когда ваши его отпустили. Смотрю: вроде Ванька мой, а глаза жесткие, чужие. Напомнила, как гуляли, как целовал он меня, какие слова говорил. Он глазами одними усмехнулся. То ли моей глупости, то ли нашей с ним общей.
Я и тогда еще была готова к нему в возок. А уж когда он сделался разбойником, помолилась Богу, что я не с ним, хотя со мной он, может, и не стал бы таким.
– А ты ведь и сейчас его любишь, Аграфена.
– Люблю. Только того, прежнего. Потому как в моей жизни больше ничего хорошего не было. А теперешнего ненавижу! – Она всхлипнула, быстро прошла к себе в комнату и грохнула дверью.
Через полчаса, когда Голиков уже надел шинель и стоял в дверях, появилась Аграфена. Лицо ее было хмуро, но спокойно.
– Ты, Аркаша, вечером на службе не задерживайся. В гости пойдем.
– Это к кому же? – Его здесь в гости никто не приглашал.
– К Анфисе Фирсовой. Подружке моей.
– А я-то здесь при чем?
Аграфена помолчала и произнесла очень тихо:
– Она долго у Ивана гостевала. Порасспросишь ее кой о чем, чего тебе надо.
Голикову от внезапного волнения сдавило горло.
Анфиса
Анфиса их ждала. В зале был накрыт стол: соленые грибы, соленая рыба, холодная медвежатина, взбитое масло кедрового ореха, похожее на сливочное, источавшее тонкий запах кедровой смолы, творог и мед в мисках.
– Анфисушка, знакомься, мой квартирант, – сказала Аграфена. – Зовут Аркадий Петрович.
– Очень рада. – Анфиса протянула свою ладошку лодочкой.
Ей было года двадцать два. Что сблизило их с Аграфеной? Анфиса была красива и знала это. Волосы не прятала под платком, а носила туго заплетенным венчиком. Голиков сразу вспомнил: как мама. И что-то теплое шевельнулось в груди. У Анфисы было разрумянившееся от волнения и хлопот лицо, которое вдобавок оживляли веселые, темные, полные ожидания глаза. Это ожидание делало взгляд таинственным и глубоким.
– Прошу прямо к столу, – радостным, певучим голосом заговорила она, – а то в печи уже все перепрело.
Голиков оказался меж двух дам. И Анфиса шаловливо-капризным голосом спросила:
– Груня, а гость наш не рассердится, если я принесу графинчик? Я его на холод, на лед поставила.
– Непьющий у меня квартирант, – с иронически важным видом пояснила Аграфена. – И на сестру нашу не глядит.
– Ежели они непьющие и вдобавок не замечают нашу сестру, – ответила Анфиса, – то с них за квартиру нужно брать вдвое. – И, не выдержав, прыснула.
– За что вдвое, – притворно обиделся Голиков, – если на посиделки Аграфена не ходит и меня не зовет. А сам я стесняюсь, что прогонят.
– В таком случае я вас, Аркадий Петрович, приглашаю в субботу. А теперь, пожалуйста, кушайте.
Голиков положил всего понемногу на тарелки Анфисе и Аграфене, потом взял себе. Женщины удивленно посмотрели друг на друга: такое им было в диковинку.
Минут десять за столом царило молчание, прерываемое похвалами хозяйке и предложениями положить еще. Наконец Аграфена сказала:
– Анфисушка, мы пришли к тебе по важному делу.
Румянец хозяйки мгновенно пропал.
– По какому? – робко спросила она.
