скачать книгу бесплатно
Мы – коммунисты, но не фанатики коммунизма. И знаем, что коммунисты есть только волна в океане вечности истории. Мы коммунисты по природе, по необходимости, а не по принадлежности к РКП. И еще: мы еще больше революционеры, чем коммунисты, а главное не фанатики[56 - Платонов А. Будущий октябрь // Платонов А. Сочинения. Т. 1. 1918–1927. Кн. 2. C. 107–109, особенно 108.].
Это различение между коммунизмом от партии и между революцией и коммунизмом открыло дискуссию в газете «Воронежская коммуна»[57 - См.: Платонов А. Сочинения. Т. 1. 1918–1927. Кн. 2. C. 352.]. В другой статье, «Мастер-коммунист», Платонов вновь смог интегрировать свою индивидуалистическую позицию в партийную риторику, апеллируя к ее просветительскому проекту образования масс.
Что значит мастер-коммунист? Они есть и сейчас. Это не значит, что человек с техническим образованием состоит членом РКП. Это значит – изобретатель, искатель новых, лучших методов труда. <…> От оратора к слесарю – это путь каждого члена РКП. Каждый должен изучить техническую специальность и в мастерской, делом, технически должен вести пропаганду за коммунистическое производство. Член РКП необходимо будет и мастером. Надо развить в рабочих массах культ, «религию» производства. Их надо зажечь верой во вседарующее, осчастливливающее производство. <…> Партия пойдет впереди: партия совершит Октябрь в системе производства. Цека должен практически разработать приемы борьбы на этом новом партийном общепролетарском фронте. Сама партия должна измениться и перевооружиться для новых битв за коммунистическое производство[58 - Платонов А. Мастер-коммунист // Там же. C. 111–113, особенно 113.].
Своей специфической концепцией коммунизма Платонов наметил свой собственный партийно-социологический нарратив, который должен был противодействовать стагнации и коррумпированию пролетарских элит. В этом он следовал за группой, которая после первого конгресса пролетарских писателей в конце октября 1920 года отделилась от Пролеткульта и консолидировалась под именем «Кузница» под руководством Михаила Герасимова. Камнем преткновения стал вопрос профессионализации литературной учебы. Если Пролеткульт делал ставку на «наивную» литературную продукцию трудящихся масс, «Кузница» выступала за создание организации профессиональных писателей, делая «ставку на мастера». Платонов разделял принципы «Кузницы» – назад в цеха и фабрики, туда, где руководство партии рабочих должно обрести пролетарские добродетели и снова завоевать свою обратную связь (re-ligio) с «религией труда», с верой в «благословенную», «искупительную» силу работы.
В этом духе Платонов в своей публицистике форсировал требования к воспитательной задаче коммунистической партии, при этом коллективное «мы» газетного языка вступало в оппозицию редакционной практике партийных СМИ.
В программу общеполитического воспитания пролетариата и сродных с ним масс партией должен быть включен и журнализм как наука о выражении классового сознания. <…> Пролетарская газета должна печатать все, написанное пролетариями, ибо каждый пролетарий потенциально коммунист, и стричь его мысли в духе марксизма, который так немногие по-настоящему понимают, это значит оскорблять пролетариат, упрекать его в неслыханной вещи – сочувствии капитализму – и общественно проявлять свое паскудство. Мы требуем свободы выражения сознания для пролетариата. Мы требуем реорганизации редакционной системы. Лучшая редакция газеты – мастерские. Пролетариат – всегда коммунист, и цедить его мысли в маленьких комнатах – паскудство. Мы угрожаем, если система печати не будет изменена[59 - Платонов А. Творческая газета // Платонов А. Сочинения. Т. 1. 1918–1927. Кн. 2. C. 128–130, особенно 129.].
Платонов требовал участия потребителей информации в производстве. Но почему в своих требованиях он брал несоразмерно резкий тон? Ведь участие рабочих в производстве культуры и информации активно поощрялось советским руководством[60 - См.: Gorham M. Tongue-tied Writers: The Rabsel’kor Movement and the Voice of the «New Intelegentsia» in Early Soviet Russia // The Russian Review. 1996. Vol. 55. P. 412–429, особенно 415. Майкл Горэм описывает центральную социолингвистическую дилемму ранней советской культуры, которая, с одной стороны, хотела демократизировать официальный дискурс через народный и обиходный язык, а с другой – ставила перед рабочими и крестьянами задачу освоить язык большевистской партии или стилистически «сглаживала» рабочую корреспонденцию редакционным вмешательством. Возникший из этой коллизии «гибридный язык», по определению Бахтина, в его экстремальных выражениях вроде бюрократического новояза на периферии едва ли мог делать различие между «высоким» и «низким» регистрами. Перед профессиональными литераторами ставилась социальная задача «синхронизировать» их литературный язык с языком рабочих и крестьян, что привело к специфическим сказовым формам, например, у Бабеля и Зощенко. См.: Gorham M. Speaking in Soviet Tongues. Language Culture and the Politics of Voice in Revolutionary Russia. DeKalb, Ill.: Northern Illinois University Press, 2003. P. 172.]. Однако энтузиазм по поводу движения рабселькоров уже к концу 1920?х годов заметно угас, когда выяснилось, что рабочие корреспонденции писались партийными функционерами и местным начальством[61 - Gorham M. Speaking in Soviet Tongues. P. 416.]. В свою очередь, агрессивный тон Платонова мог выражать его протест против опеки пролетариата со стороны коммунистической партии[62 - Подобное неприятие опеки было приметой времени, что отмечал, например, Замятин, см.: Замятин Е. Я боюсь // Замятин Е. Я боюсь. Литературная критика, публицистика, воспоминания. М.: Наследие, 1999. C. 49–53.]. Вербальный жест угрозы («Мы угрожаем») в конце его статьи предупреждает об угрозе оппозиционной автономизации его суверенного «Я» от коллективной полифонической структуры «Мы», отсылающей к культурно-политическим институциям и их языку. Требования Платонова вытекают из его социальной самоидентификации с прослойкой новых культуртрегеров – рабочей интеллигенции. Эта идентичность укореняется в его принадлежности к образовательным и медийным институциям – университету, техническому институту, партийной школе, редакции газеты, его членству в партийной организации журналистов, участию в писательских конгрессах. Более того, позиция Платонова опирается на концепцию индивидуального мастерства и легитимируется его семейной историей. В юбилейном издании по случаю третьей годовщины революции 7 ноября 1920 года Андрей Платонов опубликовал статью «Герои труда. Кузнец, слесарь и литейщик», чтобы в ходе государственной кампании по награждению «героев труда» обозначить в воронежской прессе своих «персональных» героев и рассказать часть своей собственной семейной истории. Показательно, что здесь снова возникает его суверенное «Я»: «Те люди, о которых я буду говорить, люди старые, даже религиозные, глубоко привязанные к семье, к старым пережиткам…»[63 - Платонов А. Герои труда. Кузнец, слесарь и литейщик // Платонов А. Сочинения. Т. 1. Кн. 2. C. 101–105.] Своего отца Платонов описывает как полуослепшего, полуоглохшего от работы изобретателя-любителя, высококвалифицированного специалиста и ветерана Гражданской войны[64 - Там же. C. 102.]. Помимо чествования «героев труда» Платонов утверждает и свою собственную социальную идентичность, подчеркивает свое происхождение из сознательной рабочей семьи, что дополнительно легитимировало его претензию на культуртрегерство и его право выдвигать требования к партии рабочих.
Может быть, было время, когда мир держали и украшали Пушкины, Бетховены, Толстые, Шаляпины, Скрябины… Теперь держат мир и сами живут его лучшими цветами – Неведровы, Климентовы и Андриановы[65 - Платонов А. Герои труда. Кузнец, слесарь и литейщик // Платонов А. Сочинения. Т. 1. Кн. 2. C. 105.].
Рабочая аристократия, представители которой в качестве творцов культуры должны были сменить реликтовую буржуазную культуру, обретала таким образом свой голос через представителя новой рабочей интеллигенции, создание которой было социальной целью движения рабселькоров[66 - Gorham M. Tongue-tied writers. P. 422.]. Выше уже упоминалось, что это социальное планирование протекало не без конфликтов и возникающая рабочая интеллигенция чувствовала себя под угрозой превратиться в представителей сектора услуг. С этой же проблемой столкнулась и кампания награждения «героев труда». Отец Андрея Платонова, Платон Климентов, не был выдвинут на награду, как и мастер-литейщик Андрианов, о котором Платонов с восхищением говорил и в котором угадывались черты покалеченного старого рабочего Игната из рассказа «Очередной». Выдвижение происходило за более или менее закрытыми дверями заводских партийных ячеек и игнорировало изначально запланированное выдвижение на рабочих собраниях. Об этом сообщала статья «Воронежской коммуны», вышедшая 26 января 1920 года, то есть в тот же день, что и гневное требование Платонова «свободы выражения для пролетарского сознания» в статье «Творческая газета»[67 - Платонов А. Сочинения. Т. 1. Кн. 2. C. 357.]. Афера с раздачей звания «герой труда» породила новые волны протеста, когда в начале 1921 года на это звание, обеспеченное продовольственным снабжением и потребительскими товарами, были выдвинуты стенографистки. 2 марта 1921 года Платонов публикует проникнутую горьким разочарованием статью, подвергающую критике бюрократическую узурпацию звания рабочего и пролетарский идентичности.
В людях осталась еще привычка от прошлого великое укорочать по своему росту, и получается маленькое и нечто паскудное. Изуродованного, полумертвого литейщика Андрианова или Ганина вычеркнули, а вписали Нелли, Зизи и Сиси, писчих девиц. Оно, конечно, можно быть великим писарем, светлой покорной машинисткой. Но сопоставление Андрианова и Нелли есть уже паскудство и потеха. <…> Дело о «героях труда» кончается обвинением героев. Старый неотвязчивый друг-бюрократ и здесь победил: он занялся производством «героев», а также «героинь» труда[68 - Там же. C. 358.].
Еще раз окинем взглядом конец 1920 года. В Воронеже заседал II региональный конгресс работников прессы, в организации которого участвовал Платонов. Он уже имел некоторую известность в воронежских интеллектуальных кругах, и его публицистика все больше дистанцировалась от руководящей линии Пролеткульта, а иногда и партии большевиков. При этом он пользовался поддержкой как в региональном руководстве (Литвин-Молотов по-прежнему его поддерживал), так и в московской организации «Кузница». 26 декабря он опубликовал провокативную статью с требованием радикальной переориентации газетных изданий. 27 декабря на пленуме конгресса он прочитал доклад о только что объявленном государственном плане электрификации. Этот доклад «Электрификация: общие понятия» имел огромный успех.
В этот момент Платонов открыл для себя электрификацию как центральную тему своего творчества. Электричество как новый сюжет в публицистике, а с конца 1921 года и в беллетристике позволяло Платонову участвовать в обсуждении важнейших технически-пропагандистских социальных задач, не ввязываясь при этом в культурно-политическую полемику.
1.2. Открытие темы
Еще в программной статье «Культура пролетариата» в конце октября 1920 года Платонов выражал скепсис по отношению к универсальности электроэнергетической картины мира:
Недавно я прочитал старую книжку одного ученого физика, где он почти с уверенностью говорит, что сущность природы – электрическая энергия. Я совсем не ученый человек, но тоже думал, как умел, над природой и такие абсолютные выводы ненавидел всегда. Я знаю, как они легко даются, и еще знаю, как природа невообразимо сложна…[69 - Платонов А. Культура пролетариата. C. 92–93.].
Платонов явно намекает на «Electricity and matter» (1903) Дж. Дж. Томсона, которая в русском переводе появилась в 1909 году и которую студент электротехники Платонов должен был знать. Его скепсис по отношению к «абсолютным выводам» об электричестве прошел всего несколько месяцев спустя, как показывает текст его доклада об электрификации:
Электричество есть свет нашей земли, оно станет теперь вечно горящим глазом вселенной и, может быть, ее первой мыслью. <…> Электричество – это универсальная энергия. Всякая другая сила может ее произвести, и она в ответ тоже может эту силу, которая произвела ее, обратно воспроизвести. <…> Электричество – легкий, неуловимый дух любви: оно выходит из всего и входит во все, где есть энергия. <…> Электрификация есть осуществление коммунизма в материи – в камне, металле и огне[70 - Там же. C. 139–142.].
Риторическая структура доклада демонстрирует владение основными топосами дискурса советской электрификации:
1. Электричество соответствует пролетарскому сознанию как стихийная природная сила.
2. Электричество гарантирует имплементацию новых медиальных техник и структур коммуникации, которые отвечают пролетарскому классовому сознанию.
3. Электрификация представляет собой технический эквивалент пролетарской революции и подтверждает – как наглядное доказательство научно-технологического прогресса – истинность и внутреннюю связность материалистической идеологии коммунизма.
Кроме того, дискурс советской электрификации наследовал христианско-мифологической топике искупления, которая, с одной стороны, была определяющей для раннего пролетарского движения в России, а с другой – была обычным делом в западной репрезентации электричества и электротехники того времени[71 - В этом контексте характерно воспоминание Генри Адамса о его посещении Всемирной выставки 1900 года: «Но для Адамса динамо превратилось в символ бесконечности. Когда он освоился в огромной галерее машин, он стал воспринимать динамо как нравственную силу – так, как ранние христиане воспринимали крестное знамение». – Adams H. The Education of Henry Adams: An Autobiography. Boston: Mifflin, 1961. P. 380–381.].
Подводя итог, можно сказать, что доклад Платонова об электрификации, хотя и тщательно составленный и, насколько мы знаем, прочитанный с блестящим ораторским талантом, был в принципе не слшком оригинальным, что, впрочем, и не являлось целью докладчика. Интереснее в этом смысле последующие публицистические тексты 1921 года, в которых Платонов попытался интеллектуально расширить тему электрификации и применить ее к своей нарождающейся идиосинкратической поэтике. В статье «Золотой век, сделанный из электричества» (1921) Платонов смог связно сформулировать утопический субстрат кампании электрификации.
Золотой век кто ждал через тысячу лет, кто через миллион, а кто совсем не ждал его, потому что не дождешься. А мы не ждем, а делаем его и сделаем через десять лет. <…> Вот, без ненужных сладких чувственных слов, цифровой план, по которому будет осуществлен «золотой» век, отстроена заново Россия через десять лет благодаря электрификации[72 - Платонов А. Золотой век, сделанный из электричества // Платонов А. Чутье правды. М.: Советская Россия, 1990. C. 146–148.].
После этого Платонов привел, казалось бы, без особой связи, «без лишних слов» статистические цифры государственной комиссии по электрификации, взятые из ГОЭЛРО (ил. 1).
Статистика, взятая Платоновым из таблиц ГОЭЛРО, отражает показатели будущего (ил. 2). Цифры категории I относятся к довоенному производству. Цифры категории II обозначали задачу электрификации к концу десятилетия (1930) и предполагали подъем индустрии и транспорта в среднем на 80%, что относительно довоенного развития (70%) означает рост на 10%[73 - План электрификации Р. С. Ф. С. Р. Доклад 8?му Съезду Советов Государственной Комиссии по Электрификации России. C. 184.]. Чтобы выйти на расчетные цифры, были необходимы объемные иностранные инвестиции. Этим и был предопределен переход к новой экономической политике (НЭП), принятый на десятом съезде партии 15 марта 1921 года[74 - Введением новых правил законодательства для иностранных концессий в ноябре 1920 года Ленин уже предвосхитил ратификацию ГОЭЛРО на 8-м съезде партии в декабре 1920?го. Наиболее полно об этом см.: Хромов С. Иностранные концессии в СССР: Исторический очерк, документы. М.: Институт российской истории РАН, 2006. Примечательно, что немецкие электротехнические компании Telefunken, AEG и Siemens следует рассматривать, благодаря личным отношениям с Леонидом Красиным, как вдохновителей и первых выгодоприобретателей этой концессионной политики. Cм.: Lutz M. Siemens im Sowjetgesch?ft. C. 112–113.].
Ил. 1. Платонов А. Золотой век. C. 147
Ил. 2 (План электрификации Р. С. Ф. С. Р. Доклад 8-му Съезду Советов Государственной Комиссии по Электрификации России. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955. C. 183)
Платонов дал альтернативную интерпретацию этих статистических данных. Осуществление планов электрификации за десятилетку означает, по его расчетам, что стране будет достаточно 0,5 миллиона рабочих, взятых в промышленности и транспорте, плюс 20 миллионов человек, взятых из сельского хозяйства (оценочная цифра, которую Платонов ничем не подкреплял), то есть 21,5 миллиона рабочих из 57 миллионов имеющейся рабочей силы. Результат роста производства вследствие электрификации Платонов пересчитывает в рост культурной продукции.
Значит, электрификация не только освобождает от производственного труда нерабочие возрасты (ниже и выше 18–49 лет), но и экономит еще 31,5 миллиона хороших, сильных, вполне работоспособных людей, освобождая их для творчества высшей культуры. <…> Это значит, что электрификация есть начало освобождения человечества от угнетения материей, от борьбы с природой за изменение ее форм из вредных и негодных в полезные и прекрасные[75 - Платонов А. Золотой век. C. 148.].
Таким образом, расчет преимуществ электрификации становится провозглашением антропологического проекта искупления – освобождение человека от угнетения материей обосновывается эволюцией человечества[76 - Экономическая статистика и демография работают как основные приемы при создании образа Золотого века, показанного в повести Константина Циолковского «Приключения атома» и в его евгеническом эволюционном учении, находящемся в рамках мальтузианской традиции. См.: Циолковский К. Приключения атома. Повесть. М.: Луч, 2009. C. 84.].
Платоновский дискурс электрификации (и дискурс советской электрификации в целом) в принципе подчиняется двум конкурирующим повествовательным линиям. С одной стороны, его следует понимать не как утопию, а как фактическую данность, как квинтэссенцию реального. С другой стороны, дискурс электрификации то и дело сбивается в характерную поэтику утопии. Более того, он оказывается одновременно и утопическим, и антиутопическим. Что позволяет говорить о двойной системе обусловленности, посредством которой соперничество нарративов и семантических стратегий обеспечивает гибкость и стабильность дискурсивных границ[77 - Koschorke A. Wahrheit und Erfindung. Grundz?ge einer Allgemeinen Erz?hltheorie. Frankfurt am Main: Fischer, 2012. S. 370.].
Правда, анализ утопической поэтики показывает, что дискурс утопии у Платонова (и в ранней советской культуре в целом) отмечен конкуренцией рационалистических (западных) и традиционных (народных) утопий. В основе описания утопического мышления зачастую лежит бинарная оппозиция – динамическая vs. статическая утопия или эскапистская vs. конструирующая утопия[78 - Heller L., Niqueux M. Geschichte der Utopie. S. 12.]. Ханс Гюнтер проясняет различие между рационалистической утопией и народной утопией искупления на примере Достоевского и Платонова:
Утопия у Достоевского и Платонова носит весьма различные черты. Для одного она – абстрактное теоретическое построение, для другого – бесконечное движение в будущее. Если один отвергает ее как рационалистский продукт Западной Европы, пересаженный на русскую почву далекой от народа интеллигенцией, то для другого она исходит из глубин души этого самого народа[79 - G?nther H. Das Goldene Zeitalter aus dem Kopf und aus dem Bauch (Die Utopieproblematik bei Dostoevskij und Platonov) // Zeitschrift f?r slavische Philologie. 1993. Bd. 53. S. 165.].
Можно расширить тезис Гюнтера в том смысле, что Платонов не меньше приветствовал и выделял рационалистскую, интеллектуальную, механистически-конструирующую утопию инженеров, которая со своей стороны предлагала – благодаря сильным антикапиталистическим элементам – стыковку с большевистской государственной утопией и народной утопией искупления. Электрификация гарантировала синтез эскапистской, народной, статической утопии и утопии конструирующей, ученой, динамической. В этом контексте можно рассматривать и формирование платоновской электропоэтики, и выражение динамического электросказа, которые как базовые элементы определяют повествовательную технику и повествовательный стиль Электроромана.
1.2.1. Статическая электропоэтика
Весной 1921 года Платонов работал над программной статьей «Пролетарская поэзия», в которой пытался заложить узловые пункты своей поэтики и интегрировать их в систему эстетически-идеологических позиций «Кузницы»[80 - «Пролетарская поэзия» сочинялась для журнала «Кузница» и вышла в 1922 году в 9-м номере. В весеннем выпуске 1921 года (номер 7, где был опубликован рассказ Платонова «Маркун») во вводной статье издателя разъяснялись основы объединения «Кузница». Воинственный тон этой декларации не мог скрыть, что «Кузница» на тот момент еще находилась в поиске теоретических демаркационных критериев относительно Пролеткульта и приветствовала работу молодого провинциального писателя в своих рядах. Платоновский проект пролетарской поэзии в этом контексте представлял собой попытку обозначиться в московской художественной группе, которая предоставляла ему площадку для участия в формировании программных основ.]. В этой статье проект Электроромана упоминается впервые, поэтому стоит подробно рассмотреть аргументативную структуру этого текста.
Историю мы рассматриваем как путь от абстрактного к конкретному, от отвлеченности к реальности, от метафизики к физике, от хаоса к организации. <…> Сознание, интеллект, – вот душа будущего человека, которая похоронит под собой душу теперешнего человека – сумму инстинктов, интуиции и ощущений. Сознание есть симфония чувств[81 - Платонов А. Пролетарская поэзия // Платонов А. Сочинения. Т. 1. Кн. 2. C. 162.].
Дедуктивная модель прогресса, которую Платонов обозначает в первых же строчках своего текста, вскоре сталкивается с индуктивной моделью, ведущей от эмпирического опыта конкретных чувственных восприятий к сверхчувственному абстрактному сознанию (симфония ощущений). В результате возникает синтез чувственных впечатлений того сознания, которое видится Платонову «душой» грядущего человечества. Тем самым конфликт между чувством и сознанием, уже обосновывавшийся в его публицистике, углубляется и одновременно приводится к разрешению. Пролетарское сознание как телос истории человечества уплотняется в топос. Будущее «царство сознания» интегрируется в утопическую модель Золотого века. Царство сознания как ультрамодернистская «конкретная» и «физическая» концепция излагается при этом с помощью традиционной дихотомии «блага» и «истины».
Самый большой переворот, который несет с собою царство сознания, в том, что вся история до сознания была творчеством блага, и ради блага человек жертвовал всем. Истина была ценностью настолько, насколько она служила благу, и сама была благом. Скоро будет не то: не благо будет сидеть верхом на истине, а истина подчинит себе благо[82 - Платонов А. Пролетарская поэзия // Платонов А. Сочинения. Т. 1. Кн. 2. C. 163.].
Благо и истина – фундаментальные категории спасения евангелического Благовещения и как таковые маркируют отмежевание от ветхозаветного (Моисеева) закона. В частности, в русском православном христианстве оппозиция Закона по одну сторону и благодати и истины по другую образует фундаментальную основу как национальной религиозности (содержание), так и национальной литературы (форма), что и было инициировано в старейшем письменном памятнике древнерусской литературы XI века – «Слове о законе и благодати» митрополита Иллариона. Адаптируя в своей программной статье христологическую риторику и одновременно реверсируя соотношение блага и истины (души и сознания), Платонов закладывает в основу своих выводов схоластическую структуру аргументации. Через ряд силлогизмов и энтимем с экспликацией дедуктивного принципа и платонического учения об идеях Платонов приходит к сердцевине своей статьи – поэтике слова. Его художественно-теоретический силлогизм выглядит следующим образом:
Первый посыл: Наука – это поиск объективного поля наблюдения – точки зрения вне мира, необходимая для познания сути вселенной.
Второй посыл: Искусство – это поиск объективного состояния мира – сотворение организации из хаоса.
Вывод: Объективная, внешняя позиция наблюдателя совпадает с центром совершенной организации – искусство и наука суть одно – исследование мира = сотворению мира[83 - См.: Там же. C. 164.].
После этого Платонов иллюстрирует дедуктивный принцип построения своей аргументации: «Вначале мы говорили об истории, как о пути от абстрактного к конкретному, от идеала вещи к самой вещи, какая она есть, от идеи к материи. А здесь мы все время говорим об истине. Но разве истина не отвлеченное понятие?»[84 - Там же.] – и выводит из этого свой познавательно-теоретический силлогизм:
Первый посыл: Человечество стремится к истине, все мое тело жаждет истины.
Второй посыл: То, чего требует тело, не может быть имматериальным, духовным и абстрактным.
Вывод: Истина = реальная вещь.
Этим художественным и познавательно-теоретическим определением основ Платонов ставит вопрос о сути пролетарской поэзии и искусства, проходя еще один виток аргументации от абстрактного к конкретному при помощи платонического учения об идеях. «В мире есть вещи, а в человеке есть образы, эхо этих вещей, условные символы явлений»[85 - Там же.]. В контексте эволюции человечества из этого следует еще один вывод: искусство означает (новое) творение мира. Эволюция означает аккумуляцию сил для преобразования мира. Но поскольку сил человека раньше не хватало для конкретной организации действительности (материи), человечество начало организовывать имматериальные «вещи» – изображения и символы действительности, например слово:
Слово надо считать трехгранным символом действительности. У него есть три элемента: идея, образ и звук. Такой треугольник и рисует нам какую-нибудь вещь из действительности. Нет слова без одновременного слияния этих трех элементов, – они только бывают в разных процентных сочетаниях: иногда пересиливает идея, иногда звучность, иногда образ. Но всегда три элемента бывают вместе. Слово не мыслимо без них. Все опыты создания поэтической школы на преобладании одного какого-нибудь элемента слова не могут иметь успеха: для этого надо прежде всего изменить сущность, природу слова, построив его на одном элементе. Но слово тогда получится неимоверно бледное, сумрачное и будет только неясным образом явления, которым оно сотворено. А слово и так очень глухое эхо действительности[86 - Платонов А. Пролетарская поэзия // Платонов А. Сочинения. Т. 1. Кн. 2. C. 165.].
Платонов явно выводит поэтику слова из символистской теории искусства Андрея Белого[87 - См.: Белый A. Магия слов // Белый A. Символизм. M?nchen: Fink, 1969. С. 429–448; Белый A. Символизм // Белый A. Арабески. M?nchen: Fink, 1969. С. 241–248. Детальное изучение влияния Белого на Платонова еще предстоит, хотя некоторые исследователи бегло указывают на конвергенцию их литературного опыта. См.: Баршт K. Поэтика прозы Андрея Платонова. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2000. C. 48; Вьюгин В. Андрей Платонов: поэтика загадки (Очерк становления и эволюции стиля). СПб.: Издательство русского христианского гуманитарного института, 2004. C. 356.]. Платонов перенимает у Белого символистскую теорию не только в триединстве слово-символа. В гораздо большей степени центральные понятия Белого – такие, как «переживание», «тайна», – и определение искусства как преодоления материального и триумфа сознания над пространством и временем оказываются инструктивными для внутренней формы платоновской электропоэтики (подробно об этом – в разделе о «Жажде нищего», 2.2).
Однако полемический импульс у Платонова показывает, что речь идет не о простом перенятии символистской поэтики. Когда Платонов объясняя триаду слово-символа, начинает подспудно критиковать поэтические школы, основанные на вычленении и избыточном подчеркивании одного из элементов слова, эту критику надо понимать в контексте деклараций «Кузницы», которая противопоставляет себя сближению Пролеткульта с символизмом, футуризмом и имажинизмом[88 - См.: «Декларация московского художественного объединения Кузница» // Бродский Н. (сост.) Литературные манифесты: От символизма к Октябрю. М.: Федерация, 1929. C. 151–152.].
При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что Платонов отмечает три элемента слова (идея, форма и звучание) как предпочитаемые соответственно символизмом, имажинизмом и футуризмом элементы словотворчества. Идейная «магия слова» (Белый) символизма, звучащее «слово как таковое» (Хлебников/ Крученых) футуризма и антисимволистская/антифутуристская «форма слова» (Есенин) имажинизма[89 - Имажинисты опубликовали свой манифест 30 января 1919 года в воронежском журнале «Сирена». Ласунский неоднократно отмечает сильную антипатию Платонова к воронежским имажинистам. – Ласунский О. Житель родного города. C. 80, 130–131.] – это элементы словесного искусства в платоновской триаде, и синтез этих элементов (этих поэтических школ) и есть программа «Поэзии пролетарской эпохи» (в духе синтетических основ декларации «Кузницы»)[90 - Крайне интересна в этой связи концепция синтетизма Евгения Замятина, над которой он работал между 1919 и 1921 годами, полемически выступая в петроградской газете «Дом искусств» против символизма, футуризма, имажинизма и Пролеткульта (включая «Кузницу»). Cм.: Замятин Е. Рай // Замятин Е. Я боюсь. Литературная критика, публицистика, воспоминания. C. 53–59. На своих выступлениях Замятин собрал вокруг себя некоторое число последователей, и они в форме объединения писателей «Серапионовы братья» с 1922 года внесли важные импульсы в раннюю советскую литературу. В статье «О синтетизме», написанной в начале 1921 года, которая, правда, была опубликована лишь в 1922?м, Замятин изложил декларативные основы пропагандируемого им литературного направления «неореализм». – Замятин Е. О синтетизме // Там же. C. 74–82.].
В крайнем своем напряжении все чувства сливаются и превращаются в сознание, в мысль. Так и тут: слово в крайнем своем выражении, при бесконечной энергии не имеет элементов, – оно однородно. <…> Надо стремиться к синтезу элементов слова, тогда оно получает величайшую ценность и по своей энергии становится близким к действительности. <…> Организация символов природы слов, сообразно желанию, внутренней необходимости, – вот что есть поэзия пролетарской эпохи[91 - Платонов А. Пролетарская поэзия. C. 165.].
Но поэзия пролетарской эпохи в концепции Платонова еще не тождественна поэзии пролетариата, ибо истинно пролетарская поэзия означает для него не организацию символов – «отображений или призраков материи», – а организацию материи и изменение действительности; она есть лишь в царстве сознания, в утопической (постисторической) эпохе, возможной после пролетарской эпохи[92 - Там же. C. 166.]. Пролетарская поэзия требует следующего синтеза: художественное творение (преодоление (языкового) материала) + продукция машин (преодоление материи) = пролетарская поэзия, начала которой в пролетарской эпохе только зарождаются. Таким образом, в платоновской концепции пролетарское искусство может явить миру лишь деятельный пролетарий с текущим рабочим опытом и лишь при условии, что он сознательно воспринимает свою повседневную работу в цеху, у станка как квазихудожественное творчество и борьбу против природы.
Каждая новая машина – это настоящая пролетарская поэма. Каждый новый великий труд над изменением природы ради человека – пролетарская, четкая, волнующая проза. Величайшая опасность для нашего искусства – это превращение труда – творчества в песни о труде. Электрификация – вот первый пролетарский роман, наша большая книга в железном переплете. Машины – наши стихи, и творчество машин – начало пролетарской поэзии, которая есть восстание человека на вселенную ради самого себя[93 - Там же. C. 167.].
Программа электрификации как первый пролетарский роман, впервые сформулированная в этих строках в рамках «Пролетарской поэзии», укладывается в схему оригинальной жанровой поэтики.
Создание машин = поэзия
Борьба против природы = проза
Если понимать электрификацию в этом контексте как роман, то имеется в виду, с одной стороны, синтез поэзии и прозы – технологическое и экономическое измерения электрификации. С другой стороны, Электророман – это возможность явить законченное произведение («большую книгу в железном переплете») пролетарской поэзии. И не случайно надежде на завершенное литературное произведение предшествует опасение, что «прозаический» труд человека над перестройкой окружающей среды может быть коррумпирован «поэтическими» песнями о труде, если репрезентацию отчуждать от продукции – основной упрек «Кузницы» в адрес Пролеткульта.
Электрификация как литературное произведение предпосылает тем самым индивидуальную творческую волю – осознание авторства, которое лишь на первый взгляд кажется противоречащим «коллективному творчеству» Пролеткульта и фольклорному «творческому коллективу» в горьковском «Разрушении личности»[94 - Соотношение индивидуального и коллективного авторства в культурном поле раннесоветской литературы тоже было проникнуто эффектом двойного кодирования. Как раз такие знаменитые сторонники коллективного творчества, как Горький, Маяковский, Богданов, были постоянно озабочены созданием и воспроизводством индивидуального авторского «Я», см.: Steinberg M. Proletarian Imagination. P. 106.]. Идеал утопического социализма в XIX веке как раз сводится не к преодолению индивидуальности, а к синтезу индивидуализма и коллективизма[95 - Saage R. Politische Utopien der Neuzeit. Bochum: Winkler, 2000. S. 225.].
1.2.2. Динамический электросказ
Платонов стремился интегрировать этот синтез индивидуализма и коллективизма в свою утопическую концепцию электрификации. В статье «Электрификация деревень», вышедшей в мае 1921 года, электрификация понималась и прокламировалась как коллективное изобретение рабочих и крестьян.
Электрификацию России, как всем известно, утвердил VIII съезд Советов. Но выдумал электрификацию не VIII съезд и не тов. Кржижановский. Электрификацию изобрели опять те же русский рабочий и крестьянин, которые изобрели и коммунизм. <…> Задолго до съезда началась стихийная массовая электрификация России. <…> Россия электрифицировалась так без всякого общего плана, неэкономно и бесхозяйственно. И если бы дело продолжалось так, то Россия в конце концов стала бы страной электричества, но не добилась бы вполне того счастья, которое дает электрификация, если ее осуществить продуманно, по единому государственному плану, центрально. В Москве заметили эту общую думу России, а VIII съезд обеспечил этой мечте осуществление. Коммунистическое правительство только улавливает волю пролетариата и крестьянства и стремится осуществить ее. В этом ее главная и единственная роль. Никакое правительство не обгонит сказочных желаний работающих масс[96 - Платонов А. Электрификация деревень // Платонов А. Сочинения. Т. 1. Кн. 2. C. 159–161, 159.].
Сказочные желания работающих масс образуют фольклорные компоненты электрификации и Золотого века Пролетарской поэзии и романа электрификации. Когда Платонов эксплицитно деиндивидуализирует авторство инженера Кржижановского в плане ГОЭЛРО и делегирует его коллективной созидательной воле «работающих масс», возникает следующая модель электрификации: коллективный субъект народных масс дает задание партии. Партия – посредник в передаче его мысли – ретранслирует коллективную волю специалистам, описывает и рассчитывает план электрификации, то есть оценивает его реализуемость и распределяет его среди отдельных соавторов, задача которых – создать законченные электростанции и нарративы электрификации. Синтез этих индивидуальных авторств, их эзотерическая и утопическая цель и есть коллективное творчество Пролетарской поэзии, добавленная стоимость которой по сравнению со спонтанным или элементарным коллективным фольклористским авторством состоит в пролетарском самосознании.
«Электрификация деревень» действует при этом как антитеза «Общим понятиям электрификации», ибо в частном случае электрификации сельского хозяйства позитивно подчеркивались те элементы, которые Платонов в своем докладе об электрификации за полгода до этого критиковал как «торжествующие пережитки капитализма»: бесплановую спонтанность и кустарные методы добычи электричества[97 - Платонов А. Электрификация. Общие понятия. C. 133–142, 137.].
Как происходит этот кардинальный поворот в платоновской риторике электрификации от апологии центрального плана к апологии децентрализации?
Взгляд на план ГОЭЛРО отчетливо показывает, что бедная сырьем, аграрная Центрально-Черноземная область (ЦЧО), включающая Воронежскую и Тамбовскую области, находится в слепом пятне регионального планирования электрификации (ил. 3)[98 - План ГОЭЛРО подразделял электрификацию всей страны на восемь районов: 1. Северный район вокруг Петрограда; 2. Центральный экономический район вокруг Москвы; 3. Южный район вокруг украинского Донецкого бассейна; 4. Волжский район; 5. Уральский район; 6. Кавказский район; 7. Западносибирский район; 8. Туркестанский район. Хотя Воронеж формально относился к Южному району, его экономико-политическое значение считалось подчиненным, на плане электрификации Южного района Воронеж даже не появился, а оказался на плане Центрального экономического района, в стороне от центров электрификации. Cм.: План электрификации Р. С. Ф. С. Р. C. 392, 402, 409.].
В окрестностях Воронежа не было предусмотрено ни крупных электростанций, ни примыкающей к ним электрической инфраструктуры. По плану ГОЭЛРО Центрально-Черноземная область должна была функционировать как экспериментальное поле децентрализованной сельскохозяйственной электрификации[99 - План электрификации Р. С. Ф. С. Р. C. 103, 422.]. На это Платонов и отреагировал статьей «Электрификация деревень», развив риторически-идеологические элементы пропаганды периферийной электрификации. К своему аподиктическому утверждению, что электрификацию изобрели русские рабочие и крестьяне, он добавил сноску, чтобы обосновать этот акт изобретения.
Ил. 3. Схематическая карта электрификации С. С. С. Р. // Приложение к журналу «Электрификация», выставочный номер, 13 августа – 19 октября 1923 г.
Изобрели в смысле действительности. За границей давно знают и электрификацию, и коммунизм, но знают в мозгах, не дальше, мы же изменяем землю, мы даем жизнь мертвым мыслям, у нас электричество горит в хатах, а не в фантазии[100 - Платонов А. Электрификация деревень. C. 159.].
Этот своеобразный комментарий, который начинается с «действительности» и заканчивается «фантазией», как бы сопрягая обе эти области, знаменателен для этой статьи: он обнажает прием всего текста «Электрификации деревень» как своеобразного продолжения доклада «Электрификация: общие понятия», переплетая фантазию и действительность или, вернее, «техноэкономический идеал и народнохозяйственную действительность», как гласит подзаголовок первого издания «Государства будущего» Карла Баллода.
Вышедший в свет в 1898 году под псевдонимом Атлантикус, проект центрального государственного экономического планирования считался у инициаторов ГОЭЛРО образцом для плановой экономики советской России[101 - План электрификации Р. С. Ф. С. Р. C. 32. Своеобразной в экономическом проекте Баллода была попытка поставить жанр утопии на солидную научную основу. Карл Баллод, посетивший Россию летом 1920 года, оценивал ее экономическое развитие гораздо скептичнее, чем Герберт Уэллс. Причина могла быть в том, что он смотрел в первую очередь на статистику, а не на утопический субстрат, и опирался на прекрасное знание языка и страны (с 1893 по 1895 год Баллод жил на Урале в качестве протестантского проповедника и писал обширную демографическую работу о смертности в России). Как одно из весомых хозяйственно-политических противоречий Баллод критиковал децентрализацию сельского хозяйства при одновременной централизации индустрии: «Происходит отнюдь не развитие в духе марксизма, а скорее противоречащее Марксу, – не концентрация, а атомизация землевладения». – Ballod C. Sowjet-Ru?land, Berlin: Freiheit, 1920. S. 39.]. В плане электрификации приводилась ленинская цитата о том, что в условиях капитализма в Германии план Баллода повис в воздухе и остался литературщиной, работой одиночки[102 - План электрификации Р. С. Ф. С. Р. C. 654.]. А советское правительство претендовало на то, что с планом ГОЭЛРО сможет в короткий срок провести масштабный эксперимент экономического и социального преобразования страны. Платонов развивал своей «Электрификацией деревень» этот тезис Ленина[103 - Роберт Ходель указывает на то, что Платонов, будучи молодым публицистом, не только пропагандировал новую идеологию (пусть и в специфической адаптации), но и активно перенимал ее языковую форму – речевой стиль Ленина, его вокабуляр и фигуры речи. – Hodel R. Erlebte Rede. S. 319.]. Западные страны изображаются как отсталая периферия прогресса, разрабатывающая мертвые теории, тогда как молодое советское государство способно вдохнуть жизнь в идеалы Просвещения. Изобретение как коммунизма, так и электрификации встраивается таким образом в народнический дискурс. Именно так начинался для Платонова литературный поиск приемов описания и репрезентации социальных, естественно-научных и экономических теорий, возникших на Западе, но получающх наиболее полное развитие в России. Для этой цели в «Электрификации деревень» был создан народнохозяйственный идеал спонтанной, автономной, кустарной электрификации и противопоставлен реальности центрального плана.
План электрификации части России, рассчитанный на 10 лет, еще далек от осуществления, а деревни, как в догонялку, строят одну за одной свои кустарные станции. Организованность еще не победила стихийность, и, может быть, это не так плохо, т. к. только из великой стихийности, из буйного безумия могут родиться великая организация и великое сознание. Россия это и доказывает своей революцией[104 - Платонов А. Электрификация деревень. C. 160.].
Это напряжение между воображением, опирающимся на план, и осуществленной на земле действительностью – или скорее наоборот, между реальностью центрального плана и фантазмом спонтанной народной электрификации, – было характерно как для возникновения плана ГОЭЛРО, так и для его реализации в условиях НЭПа, что подчеркивает и американский историк Куперсмит:
Суть плана ГОЭЛРО заключалась не столько в командной экономике «сверху», сколько в централизованном управлении, основанном на идеале рационального использования материальных и человеческих ресурсов. Однако НЭП сделал эти планы проблематичными. Рожденному в централизованом государстве ГОЭЛРО пришлось взрослеть в условиях децентрализованной экономики[105 - Coopersmith J. The Electrification of Russia. P. 191.].
Хозяйственно-политические модели централизованной и децентрализованной электрификации представляли собой не единственный парадокс в тесной сцепке электричества и советской власти. Хотя децентрализованная модель демократии Советов была закреплена в первой советской Конституции, большевистское правительство стремилось по окончании Гражданской войны к воссозданию сильной централизованной структуры управления. Это выражалось и в руководящей позиции Владимира Ленина, и в народнохозяйственной модели плановой экономики. Таким образом, центральный план электрификации шел чуть ли не вразрез с децентрализующим свойством электричества как подчеркивает Маклюэн[106 - «Упрямое настаивание на старой схеме механического, одноканального распространения от центра к периферии больше не согласуется с нашим электрическим миром. Электричество не централизирует, оно децентрализирует. Это как разница между сетью железных дорог и электрической сетью: железной дороге нужны головные вокзалы и крупные городские центры. Электрическая же энергия, которая равным образом находится в распоряжении как крестьянского двора, так и управляющей конторы, допускает, чтобы любой населенный пункт стал центром, и не требует кучности». – McLuhan M. Die magischen Kan?le. S. 45.]. Кроме того, электричество, его свойства и связанные с этим проблемы репрезентации требовали критической рефлексии основных постулатов материализма, образующего мировоззренческое ядро новой идеологии. В выходящем с 1922 года партийном журнале «Под знаменем марксизма» проводились дискуссии о совместимости марксизма с познаниями современной физики. Аркадий Тимирязев – советский критик теории относительности Эйнштейна – в своей статье поставил этот вопрос ребром: «Опровергает ли современная электрическая теория материи – материализм?»[107 - Тимирязев А. Опровергает ли современная электрическая теория материи – материализм? // Под знаменем марксизма. 1922. № 4. C. 73–82. Способ аргументации Тимирязева ожидаемо исчерпывается тем, что постулирует фальсификацию изначально «материалистической» теории электромагнитной массы Дж.Дж. Томсона «идеалистической» теорией относительности (а еще больше ее научно-популярными искажениями) и тем самым подкрепляет теорию эфира как основу материалистической (а значит, социалистической) физики.]
Советский дискурс электрификации был, таким образом, с самого начала отмечен двумя конкурирующими оппозициями, которые касались теории электричества и коммунистического мировоззрения (материализм vs. идеализм) и практики управления (централизация vs. децентрализация). Можно рассматривать противоборство этих эпистемических концептов опять же в рамках двойной обусловленности – как «сосуществование конфликтующих нормативов»[108 - Koschorke A. Wahrheit und Erfindung. S. 371.] и в этом духе понимать как конкретные выражения абстрактных моделей утопии.
Как уже упоминалось, фантазм плана научной (рационалистской) утопии у Платонова был во многом вдохновлен романом Александра Богданова «Красная звезда» и его организационной науки «тектологии». Проявление народной утопии – «страны счастья», которую предстоит создать благодаря спонтанной, периферийной электрификации, – также обращается к литературно-хозяйственно-утопическому контексту, на который платоноведение пока почти не обращало внимания, – «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» Александра Чаянова, вышедшее в 1920 году. Видный аграрный экономист Чаянов наметил в этом незаконченном произведении воображаемое развитие России, которая в 1984 году преодолела большевистскую революцию рабочих и децентрализованно управляется крестьянскими советами, став гигантской конфедерацией деревень.
В этом контексте видится закономерным, что вопросы электрификации сельского хозяйства вывели на повестку дня дискурсы децентрализации, которые манифестировали себя в качестве реально-политических корректив по отношению к рационализму и идеологии центрального плана[109 - Возможно, Платонов ориентировался на одну из популярных брошюр, пропагандирующих электрификацию, таких как «Революция и электрификация» Бориса Кушнера. Кушнер развивает основополагающую терминологию дискурсивного переплетения технологической и социалистической революции («Чрезвычайно динамичная, диалектическая во всех своих проявлениях электротехника уже сама по себе является перманентной революцией») и делает вывод о том, что электрификация в капиталистических странах никогда не сможет осуществиться в полном объеме. Склонность Кушнера к центральному планированию уравновешивалась его призывами к децентрализованной электрификации сельского хозяйства, которую председатель комиссии по электрификации и «автор» плана электрификации Глеб Кржижановский в нескольких выступлениях соглашался терпеть лишь как «временное зло»; по мнению Кушнера, это выдавало его как идеалиста электрификации, игнорирующего требования действительности. – Кушнер Б. Революция и Электрификация. Пг.: Гозиздат, 1920. C. 10, 12, 27. В этом духе пропаганда периферийной электрификации была подключена к усилению крестьянских децентрализованных структур управления также и в агитационных методичках. Cм.: Кислянский С. Как советская власть хочет облегчить и украсить жизнь крестьянина (Об электрической силе в деревне). М.: Госиздат, 1920.]. К тому же советское правительство после Гражданской войны усиленно обратилось к повестке народного образования и активировало кампанию по ликвидации безграмотности («ликбез»), начатую еще в 1919 году. Агентами этой кампании интеграции и образования были студенты, будущие учителя; в ходе многомесячных практик в отдаленных деревнях они получали специальные навыки в обращении с отсталыми крестьянами. В их числе была и невеста Платонова Мария Кашинцева, в мае 1921 года (когда и вышла в свет «Электрификация деревень») готовившаяся к практике ликбеза[110 - Ласунский О. Житель родного города. C. 94–97. Летом 1921 года Платонов преодолевал пешком большие расстояния по проселочным дорогам, навещая невесту в отдаленной деревне Волошино, и на собственном опыте испытал бедствие засухи, надолго сказавшейся на его публицистике и мировосприятии (Там же. C. 162–164). В связи с этим опытом, ирригация, или «гидрофикация», как вторая крупная задача наряду с электрификацией вошла в платоновский вокабуляр технических проектов преобразования страны. Первая популяризаторская статья по обширной мелиорации сельского хозяйства «Крестьянская коммунистическая революция», вышедшая в свет 4 сентября 1921 года, агитировала перевоспитать хищную индивидуалистическую «классовую душу» крестьянства с помощью модернизации сельского хозяйства. – Платонов А. Крестьянская коммунистическая революция // Платонов А. Сочинения. Т. 1. Кн. 2. C. 184–186.].
Насколько обращение к деревне и фактическое повышение значимости крестьянства сказалось на риторике Пролеткульта и в частности на Платонове, видно по тому, что публицистические метафоры «царства сознания» и «восстания интеллекта против эмоций» отчетливо сокращаются у Платонова с весны 1921 года, временами обращаясь в свою противоположность. За провозглашением народной спонтанности в «Электрификации деревень» следует подспудная критика малодушных городских «ученых», которые не знали, как осуществить экономический подъем деревни без доступа к ископаемым ресурсам.
Главной задачей в докладе Платонова «Электрификация: общие понятия» было устойчивое использование возобновляемых источников энергии. Сжигание древесины, угля, торфа и нефти для получения электричества Платонов называет «варварством» и сравнивает с переносом воды в решете[111 - Платонов А. Электрификация. C. 135.]. Децентрализованная сельскохозяйственная электрификация кажется Платонову более приспособленной для использования регенеративных источников энергии, потому что в деревенском хозяйстве уже имеются навыки для использования возобновляемой энергии в ветряных и водяных мельницах; для получения электричества нужно лишь расширить имеющиеся сооружения, снабдить их динамо-машинами и аккумуляторами, чтобы преобразовать в водяные и ветряные электростанции и производить дешевый электрический ток для локального использования[112 - Платонов А. Электрификация деревень. C. 160.]. Платонов требовал от научных организаций и управляющих комитетов разработать единую технологию для маломощных крестьянских электростанций, чтобы не пришлось каждой деревне изобретать электростанцию ab ovo. В конце концов, считал Платонов, существуют сопоставимые электростанции в Америке, из чего и следовало требование: «Мы должны перегнать Америку»[113 - Там же. C. 161.]. Это неожиданное внешнеполитическое требование примыкает к внутреннеполитическому требованию объяснить и доказать «ученым» преимущества энергии ветра.
Нет богаче и доступнее в мире энергии, чем атмосфера. Надо нам это понять. И не только понять, но и доказать. И тут народ опередит науку и покажет «ученым», что надо им делать, как показал он стихийной электрификацией, где выход из разрухи, как отпереть дверь в страну счастья[114 - Там же.].
Этим заключением научная утопия электрификации (Золотой век) побеждается народной утопией электрификации (страна счастья). Известно, что народные утопические представления в России традиционно мыслились в пространстве, в «здесь и сейчас» – как «страна счастья», «рай на земле», «Новый Иерусалим» или мифический град Китеж староверов[115 - Heller L., Niqueux M. Geschichte der Utopie. S. 39. Конечно, имманентность утопических представлений не является признаком исключительно русской народной традиции, а, как показывает Карл Маннгейм, вписана в эволюцию утопического сознания. Четвертый тип утопии, марксистско-социалистический, Маннгейм описывает как «сбалансированность, возникающую на почве внутреннего синтеза все еще борющихся между собой различных форм утопии». – Mannheim K. Ideologie und Utopie. Bonn: Cohen, 1929. S. 224.].
Электрификация как экономическая программа ускоренной модернизации индустрии оказывается гарантом Золотого века Пролетарской поэзии, то есть социалистического самоутверждения. Золотой век в статьях Платонова был описан и рассчитан как реализуемый в ближайшем будущем, работая как бы против утопической компоненты представлений о будущем искуплении. В силу принципиальной и быстрой реализуемости плана электрификации Золотой век больше не был утопией, а был «царством сознания», которое предстояло возвести в конкретном географическом пространстве, переплетающемся с народными эскапистскими представлениями об искуплении, которое будет достигнуто в «стране блаженства» или «тысячелетнем царстве».
Эволюцию платоновской модели утопии электрификации с января по май 1921 года можно отобразить в виде следующей модели:
Эта модель опирается на процесс эволюции утопии как литературного жанра, представленный в свете социально-исторического анализа Карла Маннгейма: медиум утопического романа посредничает между проекциями хилиастических представлений и либерально-гуманистической идеей, между прошлым и будущим, первобытным коммунизмом и коммунистическим интернационалом. Пролетарский роман электрификации как завершенное произведение «эпохи пролетариата» посредничает и делает возможным переход от спонтанной народной воли электрификации к Золотому веку Пролетарской поэзии, которая как форма утопической репрезентации социализма возможна лишь после осуществления электрификации по модели центрального планирования.
Другими словами, Электророман как синтез технологически-хозяйственной продукции и литературной репрезентации есть личная утопия Платонова, к осуществлению которой он стремится здесь и сейчас. Наталья Корниенко подчеркивает, что на каждом этапе работы над своими прозаическими циклами Платонов руководствовался установкой написать роман, который можно понимать как синтез пролетарского и интеллектуального романа:
Работа над творческими историями произведений Платонова разных периодов позволяет нам предположить, что внутренняя целостность платоновского мира не исключает, а включает в себя достаточно жесткую цикличность его творчества, свою логику в каждом цикле-периоде, которую организует прежде всего установка на создание романа. <…> Платонов уравнивает пролетарский роман с романом об интеллигенции и революции, как бы не видя их жесткого диалога в современной литературе, объединяет в точке отрицания в общем для них герое <…> В «литературном сегодня» прозы середины 20?х гг. шел напряженный и мучительный поиск художественной диалектики «слова героя», освоенного в первой половине 20?х гг. через сказ (самых разных модификаций – юмористический, лирический, мещанский), с большой генерализующей идеей[116 - Корниенко Н. Повествовательная стратегия Платонова. C. 314–315.].
Опираясь на этот тезис, в следующей главе мы покажем поиск Платоновым «слова героя» в его ранней прозе. Мы будем исходить из того, что ранние сказовые эксперименты Платонова трансформировались – благодаря генерализирующей идее Электроромана – в экспериментальный стиль повествования. Электропоэтика как «порождение ума» рационалистического/статического/централистского/научного утопизма получает оригинальную литературную репрезентацию в «интуитивном чувстве» спиритуальной/динамической/децентрализирующей/народной утопии – электросказе. Синтез или, вернее, двойная обусловленность электропоэтики и электросказа становятся возможными в силу специфических свойств героя Электроромана. Мировоззрение героя соответствует имманентной идеологии и претензии на репрезентацию инженеров и технической интеллигенции, как это было показано в заключительной части пролога.
Стремление к преодолению письменности, как оно было описано Максом Айтом (борьба инструмента против слова), и медиальная семантика вторичной устности провоцируют короткое замыкание народного просторечия и различных сказовых модификаций, с одной стороны, и профессионального языка инженеров и техников-электриков вместе с бюрократическим жаргоном управленцев, с другой.
Из этого короткого замыкания идеологических и речевых образов и рождается герой Электроромана.
ГЛАВА 2
ИНЖЕНЕР ЭЛЕКТРОН – СОЗДАНИЕ ГЕРОЯ
Наряду с публицистикой, из которой выкристаллизовалась тема электрификации в соединении с основным конфликтом между (буржуазным) полом и (пролетарским) сознанием, в 1920 году Платонов предпринимал попытки по созданию художественных текстов. Помимо автобиографического рассказа от первого лица, с которым он дебютировал в «Очередном» в 1918 году, Платонов экспериментировал с техниками аукториального посредничества между речью персонажей и речью рассказчика.
В первом разделе обозначим две доминирующие тенденции стилистически-дискурсивного формирования действующих лиц на примере двух ранних рассказов – «Апалитыч» и «Маркун». Применительно к эволюции стиля платоновской прозы оба героя этих текстов в высокой мере зачинательны. В основе выражения их характеров заложены соответствующим образом дифференцированные модели коммеморативного повествования. В рамках концепции коллективной памяти модели героев можно отнести или к позиции культурной памяти (Апалитыч), или к позиции памяти коммуникативной (Маркун)[117 - Различие между коммуникативной и культурной памятью можно описать на примере передачи знания и культурных навыков: «Участие группы в коммуникативной памяти размыто. <…> Знание, о котором здесь идет речь, приобретается одновременно с обретением языка, в повседневной коммуникации. Каждый считается здесь равно компетентным. В отличие от размытого участия группы в коммуникативной памяти участие в культурной памяти всегда дифференцировано. Это справедливо и для бесписьменных, и для эгалитарных обществ». – Assmann J. Das kulturelle Ged?chtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identit?t in fr?hen Hochkulturen. M?nchen: Beck, 1992. S. 53. Исходя из этого аргумента, Ян Ассман описывает различие между культурной и коммуникативной памятью как различие праздника и будней. Cм.: Assmann J. Das kulturelle Ged?chtnis. S. 56.]. Примечательным образом это различие открывает интересную перспективу на медийно-семантическую характеристику этих текстов, ибо культурная память, передаваемая через экспериментальный повествовательный образ Апалитыча, в сильной мере склоняется к устной речи и ее литературной репрезентации через сказ (аналитика которого в этот самый момент развивалась в русском формализме). А экспериментальный повествовательный образ Маркуна, в котором воплощена скорее модель коммуникативной памяти, имеет тенденцию к письменной речи[118 - Ассман решительно предостерегает от ошибки ассоциировать коммуникативную память исключительно с устностью, а культурную память – с письменной культурой, хотя и он признается, что культурная память проявляет некоторое сродство с письменностью. – Assmann J. Das kulturelle Ged?chtnis. S. 59.]. Это на первый взгляд противоречивое несоответствие может быть объяснено с отсылкой к концепции шизофренической памяти в русском символизме, описанной Юрием Мурашовым[119 - Mura?ov J. Ged?chtnis und Schizophrenie in der russischen Moderne // Wiener Slawistischer Almanach. 2007. Bd. 59. S. 171–181.]. Так что дискурсивный вокабулярий шизоанализа Делёза/Гваттари может оказаться чрезвычайно стимулирующим для понимания прозы Платонова[120 - Подорога В. Мимезис 2.1. Идея произведения. Experimentum crucis в литературе XX века. А. Белый, А. Платонов, группа Обериу. М.: Культурная революция, 2011.].
Созданию шизоидной повествующей инстанции, ее метапоэтической функции и медийно-семантическому оформлению посвящен второй раздел этой главы, который дает подробный анализ рассказа Платонова «Жажда нищего», написанного в конце 1920 года. На примере этого текста, который мог бы считаться первой главой Электроромана, будет показано, как Платонов пытался перевести тему электрификации из публицистики в прозу, ориентируясь на жанровую модель притчи, и при этом обращался к уже разработанным повествовательным инстанциям и речевым образам (Апалитыча и Маркуна). Как результат этого нарративного эксперимента синтезировался и специфический повествовательный образ: «пережиток», характерный для языка Электроромана и стиля платоновской прозы в целом. «Пережиток», как будет показано, способен интенсивировать полярность между культурной и коммуникативной памятью, устностью и письменностью, речью рассказчика и персонажей и преодолеть эту полярность благодаря приему «шизоидной, то есть двойной, обусловленности».
Результат этого нарративного экспериментирования – «антропологическая апория», которая лежит в основе мировоззрения Платонова и которую можно обобщить следующим образом: самосознание человека, человеческая культура в целом означает преодоление природы. Техника как «вторая природа», как эрзац-природа оказывает на человеческую природу дегуманизирующее действие. Эта «антропологическая апория» представляет собой основной мировоззренческий конфликт, на основе которого с 1921 года создаются механизмы сюжетосложения Электроромана.
2.1. Рассказчик как герой («Апалитыч» / «Маркун»)
Короткие рассказы Платонова, опубликованные в воронежской прессе в 1920 году, представляют собой пробы пера часто автобиографического характера, стилистические эксперименты с приемами сказа и фигурами рассказчиков. Для генезиса стиля платоновской прозы особенный интерес представляет короткий рассказ «Апалитыч», опубликованный в сентябре 1920 года в газете «Красная деревня». В «Апалитыче» Платонов разработал типичный для него речевой образ, повествовательную инстанцию, которая возникает во многих его ранних рассказах и связывает различные элементы ранних произведений.
