скачать книгу бесплатно
Сполохи детства
Степан Калита
От автора «Записок социопата».
Детство проходит и остается сполохами в памяти, причудливым оттиском воспоминаний о людях, их судьбах, о твоем собственном восприятии, которое совсем еще юное – и потому порой подводит.
Автор с присущим ему чувством юмора рассказывает серьезную, но чаще полную иронии историю своего взросления и открытий, которые делает каждый из нас, проживающих данную то ли насмешливым богом, то ли печальным чертом жизнь…
При этом на пути маленького Степана встречаются самые разные люди – плохие и хорошие, забавные и страшные, опасные и те, без которых невозможно представить существование.
Эта книга – путь автора к самому себе, и откровенное разоблачение перед читателем.
Степан Калита
Сполохи детства
Все счастливые алкоголики счастливы одинаково, все несчастные ведут себя очень по-разному. Мой биологический отец был несчастлив, и пил очень нехорошо. Алкоголь был его главным и единственным увлечением. Поначалу отца еще интересовали книги. Только детективы и фантастика. Но потом и к книгам он остыл. От постоянной неудовлетворенности жизнью (откуда ей было взяться?) он то и дело впадал в буйное помешательство. До белой горячки дело не доходило, но, выпив, он становился агрессивным, терял контроль над собой, и избивал мать.
Моя память включилась слишком рано. И потому из нее, к несчастью, так и не стерлись досадные эпизоды неправильного детства. Я помню, как просыпался от криков. Как выбегал из спальни, шлепая по линолеуму босыми ножками. И кидался на отца, трясущего мать, как тряпичную куклу, с кулаками. У него было красное перекошенное лицо, и пахло от него всегда перегаром. Он отбрасывал меня одним ударом, и я летел через коридор, и падал. А мать кричала надрывно: «Не смей! Не смей бить ребенка, подонок!»
Мне было больно. Я скрывал синяки от воспитателей, опасаясь, что меня заберут из семьи, и отдадут в детский дом. Об этой страшной возможности мне как-то раз поведала мать. Подозреваю, для нее было важно, чтобы я скрывал происходящее. И я скрывал. Ночью глотал слезы обиды и страха, и в конце концов засыпал, думая о том, что вырасту – и убью отца.
На следующий день все повторялось снова… И я опять, превозмогая страх, кидался на защиту матери… И получал свое.
Однажды случилось то, что и должно было случиться. В очередной раз надравшись, он убил ее, пырнул ножом. Но врачи в наше время творят чудеса. Она должна была умереть, но не умерла. И в больнице через некоторое время ее оживили. Вырезав, правда, некоторые пострадавшие внутренние органы.
Отец вскоре после клинической смерти и операции матери объявился. Прилетел, как ангел смерти к недобитой жертве. И она, удивительное дело, решила его простить. Он умолял, клялся, что все осознал. К счастью для меня, да и для матери, она все же передумала – под давлением одного из врачей. Он четко обрисовал ей перспективу.
– Хочешь умереть, – сказал он, – вперед…
Умирать мать не хотела. И осталась жить.
За пару месяцев до больничного кошмара она подарила мне мечту – собаку, щенка спаниеля. Обожаемое теплое существо согревало меня, когда было особенно невыносимо.
Пока мать лежала в больнице, заботу обо мне взяла на себя бабушка. Я переехал к ней. Но собаку она приютить отказалась наотрез. Но я ждал, каждый день ждал, встречи – со своей собакой. Не зная, что отец уже продал щенка, потому что заботиться о собаке не собирался. Да и деньги были нужны на выпивку.
У подонков очень низкий душевный порог. Чаще всего они понятия не имеют, что причиняют страдания другим. Хотя есть и такие – кто причиняет их намеренно. Но мой отец действительно не понимал, что делает что-то не так. Даже увечья, нанесенные матери, он не считал смертным грехом. Просто – так получилось…
Когда мне уже было лет четырнадцать, он вдруг объявился на пороге. Привез краденый мопед.
Скрывать, что мопед сперли его сомнительные знакомые, папаша не собирался.
– Лучше это… на природе только на нем катай, Степк, в городе не надо, – сказал он, распечатал пачку сигарет, протянул мне, – куришь?!
– Нет, – я помотал головой.
Встреча с отцом меня обескуражила. Слишком неожиданным был визит. К тому же, он вел себя так, как будто мы расстались только вчера, а не десять лет назад.
– Это ты мамке рассказывай, что не куришь, – он почесал шею, и я увидел, что на горле у него длинный шрам, словно заштопанный грубыми нитками – очень неаккуратно. Как выяснилось позже, его полоснули бритвой по горлу в тюрьме – и там же зашили. – Кури давай! Чего как маленький?!
Я послушно взял сигарету, затянулся. Время от времени мы с ребятами из района курили папиросы «Любительские», «Яву», «Полет» и «Беломор». Так что мне было не впервой.
– А ты красивый парень вырос, – сказал отец, – бабы тебя любить должны.
Он всегда был помешан на женщинах. Периодически таскал меня к разным девицам, обещая: «Три мороженых тебе, Степка, если матери ничего не скажешь!»
Иногда я играл с детьми чужих теток у них в квартирах, пока отец развлекался. Иногда гулял во дворе, размышляя о том, что «три мороженых – пожалуй, мало будет, попрошу четыре». Иногда мы заезжали к тете Лиде в автопарк. Я собирал тяжелые шарики от подшипников между гаражами, а отец запирался с тетей Лидой в подсобке. Потом нас подвозили на грузовике. Тетя Лида была большой начальницей.
Отец в молодости был очень красив. Похож на вечно пьяного Алена Делона. Темноволосый с пронзительными голубыми глазами и правильными чертами лица. При этом выражение лица у него было холодным и злым. Моя бабушка, энтомолог, сравнивала отца с прекрасным насекомым. «Природа постаралась, – говорила она, – создала совершенную внешность. Но за ней ничего нет».
Я давно уже вырос, много всего прошел в этой жизни, но ночами мне иногда снится один и тот же сон. Я ничтожно маленький, крохотный, стою посреди коридора – того самого, как в детстве. А на меня надвигается массивная темная фигура. Не видно лица, непонятно, кто это. От фигуры веет ненавистью. И я чувствую, что вот-вот этот некто, состоящий сплошь из чернильного мрака, ударит меня в лицо. И тогда мне станет больно. Очень больно. Но я должен стоять до конца. И я стою. Но потом тень накрывает меня, и я не могу дышать. И просыпаюсь в поту. Так выглядит мой главный ночной кошмар…
От курева, которым угостил меня отец, помню, сильно закружилась голова.
– Хочешь шампанского? – предложил он. – Я сегодня при деньгах. В винный схожу, куплю…
– Ты мою собаку продал, – процедил я сквозь зубы.
– Какую еще собаку? – удивился отец.
– Мою… собаку. Пока мама в больнице лежала.
– Слушай, Степк, я ж тебе мопед привез. Ты пока еще маленький, так и знал, что не поймешь. Вот в армию пойдешь, тогда все поймешь. А пока ты ничего еще…
Я осознал, что, скорее всего, он даже не помнит, что продал мою собаку. Моего единственного друга на тот момент. Что ему, может быть, и не наплевать. Но душа у него совсем другая. Не такая, как у меня. Она холодная и пустая.
– Пошел ты на хуй со своим мопедом, – сказал я.
– Ты чего… ты чего ругаешь?! – опешил он.
Я бросил под ноги сигарету, затушил подошвой ботинка.
– Все, больше разговаривать не о чем.
– Ну, ты чего?..
– И не надо больше приезжать.
– Я позвоню.
– И звонить не надо. Не буду с тобой разговаривать.
Я ушел и хлопнул дверью.
– Весь в мать! – крикнул он вслед. – Ничего… вот в армию пойдешь, поймешь меня…
Мопед он предусмотрительно забрал.
Тот же самый упрек «весь в отца» я слышал потом от матери на протяжении всего отрочества. Пока не стал достаточно взрослым, чтобы одернуть ее однажды: «Не смей так говорить никогда!» Она поняла меня. И больше никогда не сравнивала меня с отцом. Во всяком случае, вслух.
Судьба его сложилась вполне логично. Сначала он попал в тюрьму за драку. Потом сел за кражу. Потом пырнул ножницами свою мать – мою бабушку, которую я видел очень редко – насмерть, и сел уже очень надолго. Больше я о нем ничего не слышал…
Любовь к женщинам тоже проявилась особым образом. У отца было что-то около тридцати детей. Во всяком случае, такую цифру называла его последняя жена – алкоголичка со следами вырождения на лице. Она сама родила четверых. Некоторых отец успел сделать между отсидками. Мне и в голову не приходило, что в раннем детстве я встречался со своими многочисленными братьями и сестрами. Отец строгал детей самозабвенно, нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе.
Многие люди ведомы по жизни одними только инстинктами – в частности, мощным инстинктом продолжения рода – разум же в деле деторождения задействуют единицы.
У меня нет никакого желания искать своих родственников со стороны отца. Родню не выбирают, но от нее, к счастью, можно держаться подальше. Я с ужасом думаю иногда, что мои девочки унаследовали тот же нездоровый геном. Мой отец умудрился уничтожить всю свою семью. Достаточно родиться одному уроду – и он способен похоронить всех и вся (не только счастливую жизнь, но и надежды на нее).
Иногда люди, имеющие подобный опыт, получают на всю жизнь прививку от алкоголизма. Но помните – все счастливые алкоголики счастливы одинаково, все несчастные ведут себя очень по-разному? Я – счастливый алкоголик. А когда несчастлив, стараюсь не пить. Это очень важное правило для того, кто не хочет спиться. Но если так случится, и я все же выпью, будучи несчастным, то становлюсь добрым и щедрым. В память об отце. Вопреки его существованию.
* * *
Всякая порода предполагает уникальный набор качеств. Подбирая себе собаку, следует четко осознавать собственную природу. Все хорошо в свое время. Например, в детстве я обожал леденцы. Мне все время хотелось конфет. Но не было возможности их купить. А теперь я терпеть не могу сладкое. Но могу купить себе, при желании, небольшой кондитерский цех.
По возвращении из США, где провел несколько лет, я завел спаниеля… И понял через некоторое время, что эта собака не отвечает моему внутреннему Я. Она идеально подходит детям или людям с другим темпераментом. Мы со спаниелем совершенно не сочетались. Зато дети моей сестры настолько влюбились в спаниельку за пару летних месяцев, что не пожелали с ней расставаться.
А мне друзья презентовали белоснежного бультерьера. Жаль, во времена моего детства о таких собаках никто еще слыхом не слыхивал. Как здорово было бы спустить Ларса с поводка, и наблюдать, как отец с криками удирает от него по улице. Но Ларс все равно настигает отца, вцепляется в лодыжку, сбивает с ног… Мы отлично сочетаемся с моей собакой.
* * *
Мы с Ларсом приехали в спальный район, где я когда-то жил. Я запарковал машину напротив новой станции метро, раньше ее здесь не было, выпустил пса, и мы отправились пройтись по окрестностям. Миновали школу, где я учился. Новые дома, где раньше стояли хрущобы. Вырубленный парк. Пруды. И вышли в новый, недавно отстроенный микрорайон. Здесь во времена моего детства был пустырь, на котором убили Володю Камышина…
* * *
Не сказал бы, что в нем было что-то особенное. Невысокого роста, худощавый, самой невзрачной внешности. Учился Володя Камышин тоже так себе – перебивался с троек на четверки. Но была у него одна черта, которая всегда отличала его от других – упрямое чувство собственного достоинства. Именно так – «упрямое». Камышин всегда говорил правду. И слово «честь» для него было не пустым звуком. Подозреваю, это родители вбили в голову мальчика такие понятия.
– Честь, – говорил Камышин, – потерять легко, а обратно не вернешь.
Мы, выросшие без столь жесткой моральной накачки, откровенно говоря, над Камышиными посмеивались.
Эта самая зацикленность на чести в конце концов Володьку и погубила.
Камышин был из семьи военного. Поэтому в детстве часто переезжал. Ему довелось пожить и на Камчатке, и в Северном Казахстане, и под Мурманском. А закончил он свое путешествие по гарнизонам страны в спальном районе Москвы. Военная карьера Камышина-старшего складывалась удачно, и вместе с новым званием он получил здесь трехкомнатную квартиру.
Володька говорил, что раньше, еще до его рождения, отец сильно выпивал. Но потом, узнав, что у него будет сын, пить зарекся. И с военной выдержкой держал обещание…
Но после Володькиной смерти мне случалось иногда видеть его отца «не в форме». И с военной службы он полетел. Так что форму тоже не носил.
Сдружились с Володькой мы на почве любви к чтению. В нашем классе было всего два ученика, читавших запоем. Помню, как мы выпаливали названия книг – и восхищенно обменивались впечатлениями. Учителям литературы очень нравилась практика чтения вслух. Они вызывали меня или Камышина к доске, и мы читали вслух – порой отрывок, а порой произведение целиком. Они же в это время могли спокойно заняться своими делами. Не покидая, впрочем, класс. Стоило учителю выйти за дверь, внимание слушателей мгновенно рассеивалось. При этом я читал слишком быстро, чем вызывал неудовольствие одноклассников. «Антонина Петровна, он тараторит! Ничего не понятно». А Володька не торопился, интонировал, по-актерски менял голос, переходя к прямой речи. За что снискал славу главного чтеца класса.
Несмотря на любовь ко вполне взрослым книгам, вроде Майн Рида, мы все еще оставались детьми. Любимым нашим развлечением было расставить в углу комнаты солдатиков, и расстреливать их медицинскими черными резинками. При этом гарнизон был четко поделен на моих и володькиных бойцов.
Я вырос из детских игр чуть раньше. И предложил Володьке как-то раз сменять целый мешок солдатиков на пару книжек Фенимора Купера. Он с радостью согласился. А вот мама Камышина, помню, была очень недовольна. Впрочем, обратный обмен так и не состоялся. У Володьки подрастал младший брат, и она сочла, что солдатики ему тоже пригодятся. А Купер у них есть еще – в собрании сочинений…
В районной школе (которую все дружно звали «школа дураков», хотя это была обычная общеобразовательная школа) нравы царили звериные. Второкласснику зайти в туалет на втором этаже было просто опасно. Там обитали старшеклассники. Поэтому, если уроки шли на втором, все терпели до последнего. Или бежали на третий. Впрочем, и там можно было нарваться на хулиганов.
Первый класс я заканчивал в другой, хорошей, школе. Поэтому не имел представлений, куда можно пойти, а куда лучше не соваться. Помню, как впервые увидел Банду. Так они называли свою компанию. Я зашел в туалет. В нос сразу ударил резкий запах мочи, хлорки и табачного дыма. Сквозь едкое облако почти ничего не было видно. Я разглядел несколько взрослых ребят в сизых клубах. Они учились тогда в седьмом классе. Но трое из четырех были второгодниками. Один из парней сидел на подоконнике, другие стояли рядом. Я торопливо подошел к унитазу, отделенному перегородками. В советской школе, как в армии, кабинки не были предусмотрены. Условия казарменные, и к контингенту никакого доверия. Я только успел расстегнуть ширинку, когда на плечо мне легла тяжелая ладонь.
– Ты поссы, пацан, поссы, – сказал некто небрежным голосом, – а потом к нам подойди…
– Ты кто? – спросил меня, когда я, робея, подошел, крепкий парень с рыжеватыми волосами и пятнами крупных веснушек на лице.
– Степа, – ответил я с замиранием сердца, чувствуя, что попал в нехороший переплет.
– А хули ты, Степа, в наш сортир пришел?
– А я… не знал, что он ваш.
– Ни хуя себе, он не знал, – Рыжий обернулся к товарищам. Посмотрел на них многозначительно. Затем снова уставился на меня. – Капуста есть?
– Что? – не понял я.
– Мамка на завтрак деньги дала?!
– У меня… ничего нет, – ответил я, чувствуя, к чему идет дело.
– А ну-ка, Самец, – попросил Рыжий, криво улыбаясь, – выверни пацану карманы.
Невысокий верткий Самец торопливо обшарил меня, выгреб мелочь.
– А говорил – нету, – Рыжий глянул на меня свирепо. – За вранье – фофан.
Он спрыгнул с подоконника, подошел и, оттянув средний палец, сильно ударил меня в лоб. От боли и обиды глаза тут же наполнились слезами. Но я не заплакал. Сдержался.
– Все, вали отсюда, – сказал Рыжий, – пока я добрый.
Самец развернул меня, подтолкнул в спину. И я оказался снаружи.
Многие словно совсем не замечают обидные вещи. Я же всегда, с самого раннего детства, очень остро реагировал на унижение. Душевная боль для меня настолько же остра, как и физическая…
Позднее я узнал, что ограбление малолетних – почти ежедневная практика этой веселой гоп-компании. Они не только отбирали у младших школьников деньги, но и всячески развлекались. Второклассников на переменке ждали прямо в коридоре возле класса.
– Так, мелкие, – командовал Рыжий, – построиться в шеренгу. По моей команде – принять упор лежа. Все отжимаемся… И раз, и два, и три… Я из вас сделаю мужиков.
И все отжимались. Кроме Володи Камышина. Вижу его сейчас, словно это было вчера. Он навсегда остался таким же, каким я его запомнил – маленьким мальчиком с упрямым и сильным характером.
– Не буду, – говорит он.
– Ну, ты, сука! – один из членов Банды, натуральный отморозок по кличке Цыганок, замахивается, и резко опускает руку… Камышин даже не вздрогнул.
– Дай-ка я, – Рыжий подходит и резко бьет моего друга поддых. Тот, вскрикнув, падает у стены.
Все четверо смотрят на Володю, посмеиваются. Проходит полминуты. Тот медленно поднимается, распрямляется, расправляет плечи – и глядит на мучителей с презрением, твердо.
Я поначалу кидался на его защиту. Но хулиганы били заступников жестоко. А сломать Камышина стало для них со временем делом чести…
– Расскажи своему отцу, – предложил я как-то, хотя сам всегда скрывал то, что происходило в школьных стенах. Но меня почти не доставали. А за Камышина взялись так, что было за него страшно.
Его каждый день поджидали после школы и били. Снова и снова. Меня тоже Банда Рыжего однажды подловила в районе. Цыганок без всякого повода ударил с размаху в лицо. Я упал. И остался лежать, приговаривая: «О-о-о, ты сломал мне челюсть». Примитивная хитрость. И постыдная. Но она позволила мне уцелеть. Я отлично знал, эти ребята на днях выбили мальчику глаз. Другого увезли в больницу с разрывом селезенки. Мне вовсе не хотелось получить увечье. Хотелось жить.
