Как это было

Много лет спустя Лида часто рассказывала мне и маме, что перед походом в баню я всегда напоминал, чтобы меня не парили, и даже во время обычного мытья с тревогой спрашивал: «Ты меня не паришь? Правда? Не будешь парить?» А в 1952 году, когда я приезжал в Горький, мне ребята рассказали, что во время войны баня часто не работала – не хватало топлива, и некие умельцы приспособили для бани закрытый котел, вроде бы от паровоза, который вырабатывал пар для тепла и для парилки. А это мое воспоминание о посещении бани, сильно повлиявшее на детскую психику, могло быть просто небольшим эпизодом, связанным с нештатной ситуацией, может быть с аварией.

Вспоминая все это, я дремал, прислонившись к собранным матрасам и думал: будут ли сегодня в той бане, в которую мы едем, парить или нет. Вот если бы Лида сказала моей первой провожатой тете Нине, что меня нельзя парить, я чувствовал бы себя намного спокойней, а сейчас, кто знает, что у них на уме.

Этот день, начавшийся для меня со зрелища красивой чистенькой станции, оказался самым тяжелым за время моей поездки. Нас возили целый день, иногда мы долго ехали с большой скоростью, иногда подолгу совершали какие-то разные маневры на станциях; из радиоустановок слышны были команды, ругань, потом мы вообще оказались в самом конце путей, перед нами стояло несколько вагонов, перекрывшим нам выезд из тупика.

Наша дежурная ходила выяснять обстановку, интересовалась, где обещанная баня, а мы сидели на собранном скарбе, в полном неведении, без воды, без еды. Наконец, появилась дежурная и доложила, что наш номер перепутали с номером другого вагона, и мы оказались совсем не в том месте, где нас ждали. Эта неразбериха продолжалась целый день, и уже в глубокой темноте мы приехали на ту станцию, где для нас приготовлена баня.

Все имущество было выгружено из вагона и сложено в кучу на ровной площадке. Наконец, звучит команда: собирайтесь и отправляйтесь в баню. Нервное напряжение и усталость этого дня как-то притупили все мои страхи перед парной. Татьяна помогла собраться нашей соседке с ребенком и повернулась ко мне.

Я, было, начал канючить, что я недавно мылся, но Татьяна сразу разрушила мои надежды о том, что мне удастся избежать банной повинности.

– Я знаю, Виталик, что прошлый раз ты не был в бане, знаю, что ты уже едешь больше месяца и ни разу не мылся.

Я попытался возразить:

– Я мылся в речке три дня назад.

– Это не считается. Сейчас много болезней от разных насекомых. Нас в бане будут осматривать санитары.

Понизив голос, я доложил Татьяне, что меня нельзя парить, от этого мне делается плохо. Она отнеслась к моему признанию с пониманием: «Ты будь все время около меня, и я прослежу, чтобы тебя не парили». Но в этот раз мои опасения были напрасными, никто никого не собирался парить. Баня оказалась каким-то темным, мрачным низким сооружением с высоченной трубой. Мы вошли, миновали короткий коридорчик и оказались в широкой длинной комнате, где справа и слева располагались несколько рядов широких скамеек. Была команда: раздеться и свои вещи сложить аккуратно на этих скамейках.

Затем мы вошли в следующую дверь. Это была большая, ярко освещенная комната, где две женщины в белых халатах стали осматривать нас. Они внимательно перебирали волосы на голове, изучали ноги, живот, шею, подмышки. У некоторых женщин после осмотра остригли волосы наголо, а всем в конце процедуры давали какую-то бумажку, и мы с ней проходили в следующее помещение.

Это, собственно, и оказалась баня с лавками, кранами и шайками для воды. У входа нас встречала женщина в резиновом фартуке, мы подавали ей бумажку, она ее читала и из тазика, стоящего рядом, какую-то темную вонючую массу, накладывала на голову, на волосы и еще кому-куда на разные участки тела. Мне смазала голову, ноги снизу до колен и велела все размазывать и втирать в кожу. После этого надо было посидеть на лавке 5 минут. По окончании этой процедуры можно мыться и ждать в соседнем помещении, куда должны доставить нашу обработанную паром одежду.

Было много неразберихи и путаницы с этой одеждой, к тому же она оказалась сильно влажной. Наши женщины отказались одевать такую мокрую одежду, и после длительного выяснения «кто виноват?», нам стали выдавать сухое белое солдатское белье, кальсоны и рубахи с завязочками на груди и щиколотках. Надо было сдать бумажку, и взамен нее выдавали этот комплект, который утром надо было сдать обратно. Мне нашли самый маленький размер, Татьяна помогла мне всякими шпильками, веревочками закрепить это белье на мне, и, захватив свою сырую одежду, я отправился в родной вагон.

Но злоключения этого тяжелого дня еще не закончились. В вагоне стоял какой-то мерзкий запах от состава, которым его дезинфицировали, на полу кое-где такие же лужи. Вымакивали лужи, выметали дохлых мышей и прочий мусор, немного подсушили вагон, затащили свои матрасы; обессиленный, я свалился на него, но сна не было. Скоро пришла Татьяна, и мы с ней стали развешивать мою влажную одежду. В вагоне протянули несколько веревок, и на них приходящие из бани женщины помещали свою одежду, что не убралась – вешали на стенках, раскладывали на ящиках. От этого химического запаха болела голова, воздуха не хватало, к тому же ночь была сырая, довольно прохладная, пытались закрыть дверь, но вонь была такая, что тут же слышались требования открыть дверь, а то мы задохнемся и умрем здесь.

И вот всю ночь женщины, тянувшиеся из бани, придя в вагон, блуждали среди этих развешанных тряпок, спотыкались, чертыхались, дети начинали плакать, но, измученные сегодняшними переживаниями, быстро замолкали. Остаток ночи прошел, как в каком-то бреду. Плач, крик, чье-то сонное бормотанье, тишина, опять громкий возглас, не то храп, не то стон – и так всю ночь.

Когда забрезжил рассвет, я так и не понял: спал я и уже проснулся, или это продолжение сна. Я не могу понять, где я нахожусь, вокруг какой-то новый мир и что это за странные декорации вокруг: лес ли это из непонятных диковинных растений или же застывшие волшебные существа со скрюченными и раскинутыми руками.

С трудом вспоминаю события прошедшего тяжелого дня и наших женщин в белых подштанниках, развешивающих белье и тряпки, которые в неверном свете утренних сумерек превратились в сказочных чудовищ. Кто-то прикрыл дверь, и, сжавшись комочком, я продолжил сон.

Разбудил меня холод, с трудом открываю глаза: дверь теплушки открыта, снаружи доносятся разговоры, голоса из радиоустановок, шаги, громко шлепающие вдоль нашего вагона. Нашел свою одежду, она полностью не высохла, но одеть можно. Вылезаю наружу. Прохладный утренний воздух после нашего провонявшего вагона показался мне каким-то вкусным питьем, которое пьешь, пьешь и не можешь никак напиться. Я пошел вдоль состава. Наш вагон стоял в одиночестве, на какой-то отводной ж/д ветке, а впереди и вокруг располагались пути, где находились составы длинных высоких платформ.

Такой большой станции я никогда раньше не видел. Пути, заполненные платформами, тянулись, насколько хватало глаз, казалось, что вся земля заполнена этими составами. Но самое интересное, что эти платформы были открытые, и из всех выступали над бортами какие-то странные большие куски, обломки, плоскости чего-то светлого, серебристого. С высоты моего роста мне плохо видать, что это такое. Я пошел вдоль состава; где-то раздавался ритмичный стук молоточка по металлу. Вот он затихнет, а спустя какое-то время опять слышен. Я пошел на этот звук, пролез под вагонами к соседним путям и увидел человека, который, сильно прихрамывая, шел вдоль состава.

Я уже знал, что человек смазывает буксы; в руках у него, кроме молоточка, был сосуд с длинным носиком, а через плечо висела брезентовая сумка, в которых носят противогазы. Человек был довольно далеко от меня, а где-то еще раздавались такие же звуки, и он с кем-то перекликался. Я приблизился к нему и стал наблюдать.

Он положил свои инструменты на землю, а сам с сумкой полез на платформу. Там была лесенка, и он очень неуклюже, с большим трудом залез туда и, гремя металлом, стал в чем-то ковыряться. Спустя некоторое время я увидел, что он выбирается оттуда, вероятно, ему с больной ногой сложно было это делать, он где-то застревал, ругался. Увидев меня, он произнес что-то невнятное и на некоторое время перестал копошиться, потом, отдохнув, опустил сумку на землю и стал спускаться сам. Пока он спускался, я изучал его.

Он мне сразу не понравился, по сравнению с моим знакомцем, ленинградским смазчиком-инженером; он был какой-то злой, горбоносый и очень худой. Ну, прямо вылитый Кощей Бессмертный. Спустившись на землю, он долго охал, кряхтел и, собирая свои инструменты, что-то бормотал, из чего я разобрал только одну фразу: «Сколько душ загубили». Я стоял, смотрел на платформу, с которой он слез и думал: «Интересно, что же там такое?» Он, как будто услышал мой вопрос и, уходя, обернулся и говорит: «Хочешь, малец, самолет посмотреть?» Я кивнул головой; он подсадил меня, помог попасть ногой на нижнюю ступеньку лесенки, дальше я стал подниматься сам.

Перешагнув через борт, я попытался найти надежную опору для ноги, но все эти куски металла, когда на них наступал, куда-то проваливались, нога уходила вниз, и было очень сложно ее вытащить. Пришлось применить мастерство лазанья по деревьям – я встал на четвереньки и, сохраняя надежную опору на три точки, четвертой искал некую твердую опору, перемещался туда; опять опора на три точки, свободной конечностью находил надежную поверхность – и вот я наверху этого нагромождения. Встав на ноги, я выпрямился и посмотрел вокруг.

Передо мной открылся очень интересный и странный пейзаж – громадная территория, занятая составами, гружеными этим серебристым крошевом, уходящими ровными рядами куда-то вдаль, до горизонта. Справа было несколько платформ, под которыми я пролез, а слева, в пределах видимости, опять эти серебристые нагромождения, платформ не было видно, и, казалось, что вся земля покрыта этим странным серебром.

Я плохо соображал, где я нахожусь и что я вижу. Одежда на мне была влажная, меня немного знобило; совсем недавно в своем вагоне я видел какие-то волшебные существа, в которые превратилась развешанная одежда, а сейчас вдруг все платформы превращаются в светлые металлические обломки. Может, это все мне кажется, и я отравился тем составом, которым нас мыли. Женщины что-то говорили ночью об этом.

Я встал поудобнее и внимательно посмотрел вокруг. Кое-где из этих наломанных кусков металла выступали, не уместившиеся там, плавные большие формы неких плоскостей. Это же крылья самолетов! А вот задравшийся хвост самолета с коротким крылом, вот большая красная звезда на другом крыле, на некоторые черные кресты, и, вглядываясь вдаль, я опять вижу крылья, выступающие из общей кучи металла, и на них звезды, звезды, а кое-где и фашистские кресты. Опустив глаза, я начал изучать содержимое той кучи металла, на вершине которой я находился. Немного отодвинув небольшой обломок, закрывавший мне обзор, мне стали открываться разные подробности этого металлического нагромождения – тут были перемешаны задние крылья, стабилизаторы, разрезанные на куски большие крылья с черными крестами, какие-то непонятные детали, колеса без шин, но самое главное открытие было то, что я одной ногой стою на самолете.

Причем, понимание этого пришло откуда-то сверху, а в голове тихо прозвучало «самолет». Когда я опускал ногу на эту большую круглую длинную бочку, которая как-то выступала немного вверх из этой свалки, я был озабочен, чтобы не потерять равновесие и не соскользнуть в провалы между этими обломками. Устроившись поудобнее, я обнаружил на этой длинной бочке стеклянный фонарь, закрывающий кабину пилота, а спереди остатки обломанного деревянного винта. За кабиной самолет уходил куда-то вниз, под другие завалы, а разум подсказывал: там он не может уместиться, и это скорее всего просто передняя часть самолета, обломанная или отрезанная.

Все мои сомнения «о летчике верхом на самолете» как-то сразу прояснились. И хотя несколько дней назад я видел самолет, атакующий наш поезд, довольно близко почти над головой, все равно я ничего не понял «где же летчик», может быть, сидел наверху, а я его просто не видел. А тут все перед глазами: вот кабина, вот сиденье, а впереди сиденья руль. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Долго же я шел к этому открытию!

Но открытия продолжались. Между передним стеклом и задней частью плексигласового (правильнее так) колпака оказался зазор, куда свободно проходила моя рука. Я просунул туда руку, прозрачная крыша сдвинулась назад и во что-то уперлась. Я отодвинул это препятствие и полностью открыл кабину. Так вот он какой, настоящий самолет! Немного в глубине подо мной находилось кожаное черное сиденье, спереди был штурвал, на приборной доске зияли черные дыры, и болталась проводка, по-видимому, от каких-то снятых приборов, вокруг было много всяких рычагов и педалей.

Устроившись на этом сиденье, я оказался в самом низу кабины, будто в неком коконе, закрытом со всех сторон, с интересом рассматривал рычаги, пытался повертеть рулем.

– Ты где, мальчик? – раздался голос откуда-то из-под платформы. Встав на сиденье, я высунулся, подо мной стоял смазчик со своими инструментами.

– Тебя снять оттуда? – спросил он у меня. Я поблагодарил его, но от помощи отказался. Мне трудно было залезть, потому что я не мог дотянуться до слишком высокой перекладины лесенки, а слезть – запросто: повисну и спрыгну.

Я сидел в кабине, держась за руль, и думал, как хорошо на такой машине летать по воздуху, какой счастливый, должно быть, летчик, вот так высоко перемещаться над городом, полями, реками. Когда 20 лет спустя я описал друзьям этот самолет, они решили, что скорей всего речь идет о ЯК-2 или ЯК-3. Это были неприхотливые надежные машины, противостоявшие в начале войны фашистской армаде с совершенной техникой, созданной на заводах Чехии, Италии, Германии, Франции, да что там перечислять, почти всей покоренной Европы.

Начинали войну наши истребители на таких вот маленьких ЯКах. Эти самолеты участвовали в битве за Москву, где фашисты потеряли больше тысячи самолётов. Помогли отстоять и Мурманск, который был важным пунктом по приёму военной техники, поставляемой нам англичанами и американцами по ленд-лизу. А в то время, о котором я рассказываю, наши летчики показали фашистам кто в небе хозяин. Когда в воздух поднимались наши асы Александр Покрышкин или Иван Кожедуб (у каждого в активе было под сотню сбитых самолетов), противника охватывала паника. В эфире в переговорах немецких летчиков звучало: Ахтунг! Ахтунг! В воздухе Покрышкин!

Кстати, Кожедуб повоевал с «нашими партнерами» американцами и в небе Кореи в начале 50-х годов. Конечно, тогда были другие самолеты, и американские в какой-то период совершеннее наших, но, даже имея такую фору, в воздушном бою они выглядели слабо. Кожедуб и наши летчики преподали им хороший урок и надолго отбили у них охоту воевать с нами.

Мы с американцами не находились в состоянии войны, но отношения были очень напряженные. Шли большие разборки с платой по ленд-лизу: судно, груженное золотом, исчезло где-то в нейтральных северных водах неизвестно при каких обстоятельствах. В какой-то период Сталин прекратил выплату долгов американцам по ленд-лизу, заявив, что вам сторицей заплачено кровью советских людей, погибших в прошедшей войне. Много еще было всяких разногласий и послевоенных проблем, связанных с новым мироустройством. Американцев мы в нашей печати называли «поджигателями войны», они нашу страну – «тоталитарный режим», но… уважали! Открытого хамства не позволяли, помнили истину «сильный всегда прав».

А наши советские летчики, воевавшие в Корее и называвшиеся тогда «китайскими добровольцами», показали бывшим союзникам, что «есть еще порох в наших пороховницах». Урока им хватило чуть побольше, чем на десяток лет, потом опять полезли во Вьетнам, но это уже совсем другая история.

А тогда, сидя в кабине этого истребителя, я вспоминал своих горьковских друзей и думал: как хорошо, если бы они были здесь, какие бы игры мы устроили – ведь они даже не могли представить себе, что можно посидеть в настоящем самолете.

Моя одежда уже вся высохла, взошедшее солнце ласково пригревало затылок, где-то вдалеке со станции раздавались звуки переговоров, команд, слышались гудки паровозов. Я вылез из кабины, спустился с платформы и побрел в сторону своего вагона, моего нынешнего дома. Вагон преобразился: пол подметен, вся развешенная одежда убрана. У меня кто-то спросил: «А где Татьяна? Ты разве не с ней был?» Я устал после своего лазанья и тяжелой бессонной ночи и, дойдя до своего матраса, свалился и сразу погрузился в сон. Разбудили меня громкие разговоры и то ли плач, то ли вой.

В углу вагона, где размещалась аптечка, лежала Татьяна, голова ее покоилась на коленях другой женщины, она как-то странно дергала руками, что-то бормотала. В ее бормотании, среди других бессвязных слов, я расслышал только слово «кладбище». Пять лет спустя я узнал многое из того, что происходило вокруг, в том числе и про этот непонятный случай с Татьяной.

Моя мама переписывалась с двумя женщинами, которые в этом поезде были моими попутчицами. Одна из них написала маме письмо, интересовалась, как доехал мальчик, и описала многие события, которые я не помнил. Завязалась переписка. Эта женщина была врач, жила в Кисловодске, и где-то в начале 50-х годов мама ездила в Кисловодск в отпуск, встречалась с этой женщиной и по приезду в Баку рассказала мне много интересного. Вот что я узнал.

Татьяна – учительница, муж ее летчик-истребитель, жили они в маленьком городе на западной границе. У них был сынок – мальчик, родившийся незадолго до войны. Война для них началась в 6 часов утра 22 июня. Фашистские эскадрильи сделали два захода, разбомбили взлетную полосу, которая толком и не была достроена, военный городок, где находились общежития, спортивные площадки, блок питания, казармы и т.п. и удалились. Больше налетов не было. Люди не понимали, что происходит: ведь у нас с Германией был подписан договор о ненападении. Никто не думал, что началась война, большинство считали, что это такая большая провокация. И была команда – не открывать огонь. Когда немного оправились от шока, началась активная работа, пытались отремонтировать поврежденные самолеты. Занялись восстановлением взлетной полосы, благо рядом были материалы и строительная техника. К вечеру полосу кое-как залатали, и самолеты стали подыматься и улетать на запасной аэродром. Удалось спасти примерно половину самолетов, некоторые на наспех заделанных ямах терпели аварию. Опять ремонтировали полосу, занимались поврежденными самолетами – и так весь день и всю наступившую ночь. Самолет ее мужа благополучно поднялся и улетел.

Квартира у Татьяны была в ближайшем городе, в 10-ти км от аэродрома. Утром пришли автобусы, и весь уцелевший гражданский персонал авиаотряда и членов их семей загрузили в автобусы и увезли на восток, в другой город. Организаторы эвакуации очень спешили. На сборы было 10 минут, никакого багажа не собирать. Так, с грудным ребенком на руках, Татьяна покинула родной дом и своего мужа. Через несколько дней фронт приблизился к тому городу, куда их вывезли, и их автобус отправился дальше на восток. Ехали они несколько дней, иногда автобус прятался в лесу от бомбежек; привезли их на эвакуационный пункт близ Горького.

Впопыхах при сборах, Татьяна забыла какой-то документ о том, что она жена военнослужащего; всем выдали хлебные карточки и некие бумаги на питание, а она осталась ни с чем. Потом многих людей отправили по разным населенным пунктам на работу, подселяли к уже живущим в своих квартирах людям. Молодым, сильным женщинам предлагали службу в Красной Армии после обучения в разведшколе таким специальностям, как шифровальщик, снайпер, медсестра-санитарка, радист, повар, пекарь.

Все ее знакомые быстро разъехались, а Татьяна с ребенком все жила в этом эвакопункте на птичьих правах. Как-то туда пришел командир эшелона, который отправлялся в Ташкент. Там была потребность в русских учителях. Ей выправили документы, и они с ребенком в октябре отправились в Ташкент. Уже тогда враг находился на подступах к Москве, а на ее родине фашисты устанавливали новые порядки.

Весной 1944 года она узнала, что их город освобожден. Никаких сведений о муже у нее не было, и как только появилась возможность, она поехала туда посмотреть, цел ли дом и хоть что-нибудь узнать о судьбе своего мужа. Многие, побывавшие на освобожденной территории нашей страны, отговаривали ее, рассказывали, что это выжженная земля, там шли тяжелые бои, все разрушено, царит голод и произвол.

И зная все это, она одна, пренебрегая опасностями, многими другими трудностями, едет в поисках прошлого туда, домой…, домой…, как перелетная птица стремится на Родину. Какое напряжение должно быть у человека внутри, когда есть цель, но тут же и сомнения, что ты ее достигнешь, да и вообще можешь приехать в никуда, где нет ничего. Но пока жив человек, надежда маленькая, призрачная ведет Татьяну через все препоны, опасности, преодолевая страх перед неизвестным.

И в нашей такой неустроенной поездке, при таком огромном внутреннем напряжении, она всегда была очень спокойная, добрая, внимательная ко всем окружающим. А на той станции, после бани, увидев битые самолеты, она рано утром, еще до меня, отправилась их осматривать. Не знаю, что она надеялась там увидеть и что хотела найти. Похоже, она обошла все эти платформы и когда пришла в вагон после меня, с ней случилась истерика.

Наши женщины хлопотали вокруг нее, пытались ее успокоить, не понимая, что с ней. Она, как безумная, твердила «кладбище самолетов». Когда она немного притихла, ее перестало трясти, ей подали воды, и она, стуча зубами по стакану, повторяла: «Я помню номер его самолета, я помню его номер», – и называла цифры.

Около нее собралось много народа, был и доктор, и санитары из вчерашней бани, появился громогласный, веселый комендант станции. «Что за шум, а драки нет!» – закричал, поднявшись в вагон. Ему объяснили, в чем дело. «Похоронку получала?» – спросил он. Когда узнал, какая сложная судьба у Татьяны и куда, зачем она едет, он стал объяснять ей, что в освобожденных районах создаются пункты, временно исполняющие обязанности местных властей, куда стекается вся растерянная почта, архивы, документы, оставшиеся после немцев – словом, информационный пункт, откуда можно начинать поиски.

Успокоив ее таким образом, он заявил: «Когда будешь держать в руках похоронку, тогда и плачь, а сейчас жди и надейся». Уходя, добавил: «Весь этот алюминиевый лом мы отправляем на переплавку, и здесь много устаревших, списанных учебных самолетов. Не переживайте. Сделаем новые и добьем фашистов». Может, хотел успокоить ее, а, может, правда так и было.

Постепенно вся эта суматоха вокруг Татьяны стала затихать. Вагон покинули комендант, санитары; женщины вернулись к своим хлопотам, а я после бессонной банной ночи и прогулки по алюминиевым полям и холмам тоже задремал и весь день провел между каким-то неполноценным сном и короткими пробуждениями, смутно воспринимая все окружающее. Ближе к вечеру меня разбудили громкие разговоры, чей-то плач и шум перемещений и перестановок в вагоне.

Татьяна, покидая наш вагон, прощалась со всеми. Было грустно с ней расставаться: за нашу недолгую поездку я очень привык к ней и многому научился. Если в самом начале нашего совместного обитания я больше гулял и играл с ее ребенком, то постепенно, общаясь с Татьяной, я научился чистить зубы, стирать, управляться с костром, печь на нем картошку и даже мог приготовить омлет из яичного порошка. И еще иногда, тайком от коменданта, она давала мне зажигалку разжигать костер.

Пробуждался я после своего тяжелого дневного сна очень трудно и не сразу понял, что происходит. Я попытался открыть глаза: слипшиеся веки приподнялись не сразу, сначала открылся один глаз, потом как-то нехотя другой – я протер глаза и увидел Татьяну, склонившуюся надо мной, которая давала мне последние напутствия перед расставанием. Она погладила меня по голове, легонько потрепала по щеке, поцеловала, и выпрямившись, перекрестила. Затем она вместе с моей сонной вожатой пошла к выходу.

Дверь вагона раскрыта полностью: вот Татьяна спускается с лесенки, что-то принимает от нашей соседки, о чем-то разговаривает с нею, и вот они обе поворачиваются ко мне. Я больше не дремлю; четко вижу их лица, на мгновение застывшие в кадре, как в некой раме из двери и нашего вагонного хлама.

Пять или шесть лет спустя этот эпизод вновь явился мне, когда я учил таблицу умножения и пробудил во мне многие другие воспоминания о той давней поездке.

А на следующий день после отъезда Татьяны я погулял еще раз по этим алюминиевым полям. Если вчера, по левую сторону, они занимали все видимое пространство, то сегодня уместились всего на нескольких путях. Там видны были снующие туда-сюда паровозы, и эти алюминиевые горки на платформах копошились как живые, двигались в разные стороны; слышны были громкие удары буферов, лязг и скрежет металла, гудки паровозов.