скачать книгу бесплатно
Мне ещё раз, уже в последний, пришлось встретиться с Крамаренко. Было это в июле того же двадцать первого года в один из жарких солнечных воскресных дней.
Прибежали малыши, те самые, из-за которых в марте столкнулся я с Крамаренко. Глаза у них были расширены от испуга и от сознания важности того, что они имеют сообщить.
– Крамарь заявился! Велел сказать, чтоб ты к нему на озеро шёл. Он тебя ждёт.
Я пошёл на озеро.
Крамарь сидел на пеньке, одетый хорошо, несколько даже щеголевато, в целых, до блеска начищенных сапогах. Вид у него был, как всегда, очень заносчивый, несколько даже презрительный. Он, наверное, считал себя оскорблённым. Он, наверное, долго готовился к этой встрече, предвкушал её, и подготовился так, что, казалось ему, все козыри у него на руках и проигрыша быть не может. Чуть усмехаясь, он смотрел на меня.
– Чего ж не приветствуешь? – спросил он. – Попроси у меня прощения. Поцелуй сапожок! Может, прощу. А не поцелуешь сапожок – не прощу!
Он вытащил из кармана руку. В руке был браунинг. Дуло браунинга смотрело мне прямо в глаза. Не думая ни одной секунды, я сделал самое умное, что можно было сделать: стремительно ударил ногой по вытянутой его руке с револьвером. Удар был сильный. Браунинг упал на траву. Всё происходило так быстро, что я даже не заметил, каким образом в руке у Крамаренко оказался нож.
Он занёс его над моей головой. Думать опять не было времени. Рукой я схватил нож за лезвие и сжал его так крепко, что Крамарь не мог им шевельнуть. Потом я отвёл руку с ножом в сторону и кинулся на Крамаря.
Должен сказать, что избиение было страшное. Помню, что лупил я противника нещадно. Нож лежал где-то в траве, а Крамарь, обалделый, растерявшийся, почти не сопротивлялся. Струйки крови текли у него из носа. Я швырнул его в озеро. У берега было мелко, но он лежал под водой не в силах подняться. Тогда я вытащил его из воды, чтобы он не захлебнулся. Крамарь только всхлипывал и утирал кровь. Как боевая сила, он перестал существовать. Я подобрал браунинг и сунул себе в карман. На мизинце левой руки, которой я схватил нож, было несколько капель крови. Я решил, что это пустяк, на который не стоит обращать внимания. Потом оказалось, что сухожилие повреждено и мизинец у меня остался согнутым по сей день. Не обращая внимания на подвывающего, вытирающего кровь и слезы Крамаря, я пошёл от озера через заросли кустарника.
Теперь только я увидел, что почти за каждым кустом сидели пацаны. Колония знала о драке! Колония следила за ходом драки! Колония готова была прийти на помощь. События развернулись так быстро, что этого не потребовалось, но, честно говоря, мне это всё же было приятно.
Любопытные пацаны видели, как, отстонав, отвытирав кровь и слезы, отвсхлипывавши, поплёлся битый Крамарь из колонии навсегда.
Два или три года спустя ему ночью в Полтавском сквере всадила нож в спину его собственная возлюбленная. Наверное, много он издевался над ней, если довёл женщину до такого.
Сейчас, когда мне шестьдесят пять лет и за плечами у меня сорок пять лет педагогической работы, я знаю, что драться нехорошо, что дракой не решаются споры, и всё-таки я знаю теперь то, что не знал, а чувствовал тогда, когда дрался с Крамаренко: хоть и редко, но бывают всё-таки справедливые драки.
Если уж Макаренко не мог переделать Крамаря, значит никто его не мог переделать. Гниение зашло слишком глубоко. Но уже тогда у коллектива, который создал Макаренко, хватило сил победить Крамаря и извергнуть.
Пятьдесят лет спустя
Без малого пятьдесят лет прошло с той поры, как ленивый Малыш неторопливым шагом дошагал, наконец, до колонии и в темноте вспыхнул неяркий огонёк трубки Калины Ивановича.
– А це што за молодой человек? Нового паразита привезли? Извиняюсь, молодой человек, вы, наверное, замёрзли? Идить, пожалуйста, в дортуар, это, значит, в спальню, там уже есть таких же пять паразитов.
Я более или менее точно привожу слова, с которыми обратился ко мне Калина Иванович, но не смогу передать то удивительное добродушие, ту грубоватую ласковость тона, которая превращала эти нелюбезные, казалось бы, слова в дружеское, гостеприимное приветствие.
Так началась моя жизнь в трудовой колонии для малолетних правонарушителей.
Про жизнь нашей колонии рассказал в «Педагогической поэме» сам Макаренко. Лучше его не скажешь, и добавить к тому, что он рассказал, мне нечего. Хочу рассказать только то, что мне стало известным много позже, в тридцатых годах, со слов покойного Антона Семёновича.
Я уже был воспитателем, и наши отношения с Макаренко стали дружескими. Дружба эта ничуть не исключала моего глубочайшего к нему уважения. Думаю, что все воспитанники колонии испытывали к нему те же чувства.
И вот, кажется, в тридцать пятом году вызвал меня Антон Семёнович телеграммой. Речь шла о новом назначении, которое он мне предлагал. Сидели мы у него в гостинице, пили чай, разговаривали, и зашла речь о том, как я попал в колонию. Вот что мне рассказал Макаренко.
Первые пять воспитанников были доставлены в колонию под конвоем. Макаренко уже определил свою задачу: «Нового человека надо по-новому и воспитывать». Загвоздка была в том, как именно по-новому. Искать приходилось на ходу, совмещая поиски с изнурительной повседневной работой, с хозяйственной разрухой, голодом и нищетой. Антон Семёнович почувствовал, что неправильно привозить под конвоем целую группу малолетних правонарушителей. Надо решительно изменить порядок.
И вот за несколько дней до того, как вызвать меня из камеры, зашёл он к начальнику полтавской тюрьмы. Антон Семёнович всё время думал, как, собственно говоря, надо выбирать, как принимать новых ребят, с чего начинать своё знакомство с ними и их знакомство с колонией. С конвоя? С расписок? С некоторыми? Может быть. Со всеми? Ни в коем случае. А с чего иначе? И с кем как знакомиться?
Он искал и не находил решения.
Поздоровались они с начальником тюрьмы, и начальник спросил, как ведут себя его бывшие заключённые. Антон Семёнович ответил, что отлично, и поинтересовался, есть ли новые кандидаты в колонию.
– Есть, – ответил начальник, – и довольно интересные экземпляры. Хотите посмотреть? Я прикажу их вызвать.
– Нет, нет, – ответил Антон Семёнович, – зачем мне на них смотреть. Они не лошади, я не купец. Покажите мне просто их дела.
На первый случай начальник тюрьмы дал ему десять папок с делами. Антон Семёнович понимал, что привозить в колонию сразу десять новых человек слишком рискованно. Он решил положиться на случай и отобрать из пачки каждое третье дело: раз, два, три – моё, раз, два, три – моё, раз, два, три – моё. Отобранными оказались три дела: Плешова, Колоса и Калабалина.
Плешов (в «Педагогической поэме» – Леший), судя по материалам, был бродяжка, мелкий воришка попрошайка.
Ваня Колос (в «Педагогической поэме» – Голос) – участник банды «Ангела» (был и такой атаман в то время на Украине).
Семён Калабалин (в «Педагогической поэме» – Карабанов) был… впрочем, я достаточно подробно рассказал уже, кем я был.
Просмотрев эти три дела, Антон Семёнович сказал:
– Давайте договоримся, товарищ, что впредь вы не будете без моего согласия направлять в колонию ребят. Я буду к вам заходить и вместе будем решать, кого к нам направить, когда и как. Во всяком случае, отправлять будете по одному. Пачками я принимать не могу. На первый случай я отобрал три дела. Доставлять этих хлопцев надо по-разному. Плешова просто проконвоируете. Для него это неважно. Это его не оскорбит. Чести у него пока нет. Колоса пришлите, пожалуйста, одного без всякого конвоя. Напишите мне какое-нибудь письмо, неважно какое, и поручите ему отнести это письмо ко мне. А за Калабалиным я приеду сам.
– Товарищ Макаренко, – в ужасе сказал начальник тюрьмы, – вы рискуете! Плешова мы доставим вам в целости. Но Колос и к вам не придёт и к нам не вернётся. А кто будет отвечать? Ну, а Калабалин уйдёт от вас без труда. Для него это пустяшное дело. Рискуете, товарищ учитель.
Антон Семёнович рассказывал, что эта фраза «рискуете, товарищ учитель», казалось бы простая, деловая фраза, прозвучала для него откровением. В самом деле, рассуждал он, в любом деле без риска невозможно, как же можно не рисковать в деле воспитания.
Он сказал начальнику, что отвечать за всё будет, естественно, он, и тут же написал расписку «в том, что принял заключённого Колоса и полностью за него отвечает».
Плешов был доставлен в колонию под конвоем. Как ни странно, он почему-то гордился этим. Ему казалось, что конвой придаёт его скромной фигуре некоторую значительность.
Про то, что я вопреки мрачным предсказаниям начальника тюрьмы не убежал, вы уже знаете. С Колосом получилось неожиданно сложно. Он действительно пришёл сам, без всякого конвоя и вручил письмо. Трудности начались дальше. Его надо было оставить в колонии, а он упрямо рвался обратно в тюрьму.
Битый час уговаривал его Антон Семёнович остаться переночевать.
– Нельзя, гражданин заведующий, – упрямо повторял он.
– Какой я тебе гражданин, меня зовут Антон Семёнович, – говорил Макаренко, старясь найти менее официальный тон.
– Ну ладно, гражданин Антон Семёнович, – стоял на своём Колос. – Нельзя мне оставаться. Там ещё подумают, что я воспользовался и убежал. Если мне захочется бежать, так я лучше прямо из тюрьмы убегу. А так нельзя.
– Насилу уговорил, – рассказывал, улыбаясь, Антон Семёнович. – Пришлось дать честное слово, что поеду с ним сам в тюрьму и всё устрою. Скажу, что я виноват. Побоялся, мол, отпустить, глядя на ночь. Бандитов тогда по дорогам бродило много.
У Антона Семёновича было счастливое лицо, когда он добавил:
– Угадал в нём честного человека.
Интуиция? А может, новое отношение к человеку – уважение, доверие?
Кажется, в том же разговоре я задал Антону Семёновичу вопрос, который давно меня интересовал, но который я как-то не решался задать.
– А скажите, Антон Семёнович, – сказал я, – когда вы забирали меня из тюрьмы, помните, мы уже вышли за ворота, наверное, целый квартал прошли, а вы вдруг и говорите: «Постой здесь или иди потихоньку, я быстро, башлык забыл». Я вам вслед посмотрел и подумал нехорошо. Наверное, думаю, решил всё-таки конвоира взять. Башлык-то был у вас на плечах.
Антон Семёнович улыбнулся очень смущенно.
– Да, это я маху дал. Так растерялся, что ляпнул про башлык. Тут же спохватился, что он на мне, да уж поздно было. Видишь ли, я решил, что мы с тобой познакомимся, потом ты вернёшься в камеру за вещами, а я пока напишу начальнику тюрьмы расписку и поручительство за тебя. А ты вдруг заявляешь, что никаких вещей у тебя нет и в камеру тебе возвращаться незачем. Не при тебе же было проделывать эту унизительную процедуру. Я боялся, что начальник тюрьмы без расписки не выпустит, но он, молодец, промолчал. Ну, вышли мы на улицу, положение у меня глупейшее, начальника тоже подводить не хочется, документы оформить надо. Ну вот, мне и пришла в голову дурацкая мысль с башлыком.
В заключение хочу сказать, что риск, на который смело шёл Антон Семёнович, оправдывался его удивительной интуицией.
Плешов прожил безупречно честную трудовую жизнь и сейчас почётный гражданин города Полтавы. Колос – инженер, уважаемый человек в городе Мончегорске. Что касается меня, то я много лет работаю директором детских домов, и, пожалуй, нет в Советском Союзе ни одной республики, области или края, где бы не было моих бывших воспитанников. Когда-нибудь я обязательно расскажу о своей педагогической работе, о многих человеческих судьбах, на которые мне, воспитателю, удалось повлиять, о своих педагогических победах и неудачах. Это долгий рассказ, к которому надо подготовиться, многое вспомнить, многое ещё раз продумать.
Пока на этом я обрываю свои воспоминания.
Я стал гражданином
В 1903 году, месяца не установлено, но мама довольно «точно» утверждала, что не то за неделю до Петра и Павла, не то после, во всяком случае, не в Варварин день, без всякого предупреждения со стороны судьбы, родился я. Отец по этому поводу безнадежно сплюнул в то место избы, где кисли помои и остывал постный борщ, и запыхтел доморощенным самосадом такой крепости, что у некурящего соседа (в доме через улицу) запершило в носу.
Мать уже через час после моего появления, десятого по счету ребенка, топила печь и грела воду с гречневой золой, наверное, для того чтобы меня сполоснуть, и упрекала сконфуженного отца:
– Ну що, родый, ще одын дармоид? И блызько нэ пидходь до мэнэ: тилькы до гриха доводышь, просты, Господи.
Жизнь я принял довольно оптимистично. В девять лет мне довелось пережить восторг, которому позавидовал бы каждый: я первый раз в жизни надел штаны. Да, да, настоящие штаны, сшитые из крестьянского холста руками отца, а на другой день я был торжественно отведен в школу.
В десять лет я уже был трехрублевым пастухом у одного кулака, а в двенадцать – восьмирублевым у помещика Гольтвянского и пас сразу сто пятьдесят коров.
Оставшиеся в живых братья Ефим и Иван работали на сахарных заводах. У старшей сестры Софьи рос уже парень, мой племянник, старше своего дяди на два года. Андрей, Марк, Мария проходили тяжкие годы трудового воспитания в домах кулаков и в помещичьих конюшнях…
Окончив в 13 лет четырехлетнюю церковноприходскую школу в селе Сторжевом, на Полтавщине, был торжественно переведен в высшую ступень батрачества: наняли к помещику пасти коней.
Как раз в тот период своей жизни я впервые увидел на большом украинском шляху автомобиль: ехал в нем пан Старицкий. Машина так пылила, что казалось, земля взорвалась. От испуга мы, пастушки, попадали, а потом бежали за автомобилем с версту, крестясь на отпечатки шин на пыли.
Потом я решил посмотреть «чавунку» (поезд). Километров 20 шел, а поезда в этот день так и не увидел. Повезло со второго раза и надолго: поезд увез меня в Полтаву… Город меня проглотил. Первое время я был настроен неподкупно благочестиво. Решительно отвергал попрошайничество, считая, что не умереть с голоду можно только трудясь; таскал воду, рубил дрова, кому-то подносил какой-то товар, продавал пирожки и бублики, убирал дворы, подметал базарную площадь.
Погубило меня сало. Да, обычное украинское сало. Не выдержала душа соблазна. Попробуйте устоять, когда вы последний раз ели, кажется, позавчера, а тут перед вами сидит на возу в гнезде пахучего сена розовощекая дивчина; в левой руке у нее кусочек сала в полкило, а в правой – полбуханки ржаного хлеба. А в мешке рядом… Закружилась голова, слюнки потекли. Я подошел к возу, сгораемый от стыда, и обратился к дивчине:
– Здравствуйте, пожалуйста! Чи, не найдется у вас лишнего кусочка сала?
– Дивчина с высоты своего воза подозрительно обожгла меня черными степными очами, гневно взмахнула длиннющими ресницами и, не спеша, проглотив сало с хлебом, ответила:
– Геть видсы, байстрюк босякуватый!
– А, так? – рассердился я.
И закричал:
– Дывысь, дывысь, бык быка зъив!
Дивчина от неожиданности обернулась к быкам, сонно жевавшим сено, а я – за мешок, и бежать… Первый раз украл.
Свое тяжкое преступление я решил искупить святым делом – стал поводырем слепого. Только оказалось, что он не слепой, что у него в Полтаве три собственных дома, дети его обучаются в институтах, один сын – офицер. А какой он был жадный и жестокий, тому свидетели моя исполосованная спина и клок вырванных волос на голове.
Как-то я не сразу отдал ему пожертвованную копейку, ну и поплатился. Однако стерпел. Но, оказавшись свидетелем его развратной пьянки в обществе «слепых», я был до того поражен лицемерием, что, не сочтя за грех, похитил его месячный сбор наличными – что-то около сорока рублей – и сбежал.
Около трех месяцев бродил с цыганским табором. Побывал почти на всех уездных ярмарках Полтавщины. Научился залихватски плясать, гарцевать на дохлых клячах, сбываемых цыганами мужикам за золотые или в обмен на добротных коней.
Да в Полтаве сгреб меня мой «слепец» и сдал в полицию, предварительно отделав так, что я еле душу уберег.
Из полиции меня отправили в колонию для малолетних преступников. Там под командой дядек я был возвращен в лоно православной церкви. За полтора месяца восстановил в памяти все молитвы и выучил несколько новых. Только вскоре мне стало скучно, особенно после очередной порции розг. Чистка форменных пуговиц, лицемерные молитвы четыре раза в день, словесность вроде «Его высочество цесаревич», не помню уж, как она начиналась и чем кончалась, помнится только что-то длинное. Все это не вызывало во мне восторга, и я ушел.
А тут как раз и началось… Бегут, стреляют, песни поют, плачут, обнимаются, спешат; флаги, кожанки, оружие… Сколько его и у кого хочешь оказалось. Революция…
В один из тех дней в Полтаве я присоединился к группе вооруженных людей. Бежал с ними, кричал «ура!». Ворвались в какие-то здания, начали выносить винтовки, патроны, гранаты и прочее военное добро. Я работал, не помня себя. Вместе с этими людьми, нагруженный винтовками и патронами, я ушел из города в деревню, укрывшуюся в лесу на берегу реки Ворсклы.
– Ну что ж, хлопчик, ты мне понравился. Пойдем к нашему командиру, буду за тебя ходатайствовать, чтобы, значит, оставили тебя в отряде, – предложил мне человек, который был рядом со мною еще в городе.
Подошли мы к нарядной, беленькой с узорами хатке. Возле нее толпились люди – штатские, военные, увешанные пулеметными лентами. Люди входили в хату и выходили из нее. Вошли и мы. Признаться, я трусил: «Что это за командир, к которому меня ведут?»
– Иван Афанасьевич, – обратился к кому-то мой покровитель. – Вот мальчуган дельный. Прошу за него. Со мною будет. Беру его на выучку.
Я поднял глаза. И что же? Передо мной посреди хаты стоял… ни за что не догадаетесь – мой родной брат! Он-то и был главным командиром!..
Какой это был хороший день!
Воевал наш отряд здорово. И с немцами, и с деникинцами, и с белополяками, и с гайдамаками, и с петлюровцами, и со всякими там маруськами… Два раза я был ранен. И под конец значился вестовым командира 1-го Советского украинского имени Тараса Шевченко полка.
В мае 1920 года мой брат, Иван Афанасьевич, был зверски убит террористами из шайки украинских националистов. Я поклялся отомстить за любимого брата и за отца. Знал я, кто выдал на расправу немцам-оккупантам отца пятерых красных сыновей, кто рвал его тело шомполами и то, как гнали его, окровавленного, в Полтаву сорок пять километров пешком.
Я сколотил группу в полсотни человек. Но из моей задумки ничего доброго не получилось. В группе почему-то оказалось много всякой шантрапы, она превратилась в обыкновенную шайку грабителей. Действия ее привлекли внимание властей. Командиру губернского конного резерва милиции товарищу Калабалину Ефиму Афанасьевичу было приказано ликвидировать шайку, а атамана под кличкой Цыган изловить и доставить в Полтаву.
В ноябре в одной деревушке, в 50 километрах от Полтавы, шайка была настигнута и ликвидирована. Я предстал перед Калабалиным. Брат узнал брата. И лучше бы нам было не встречаться…
Плохо бы мне пришлось как атаману, но суд не состоялся: спас указ ВЦИК о создании комиссии по делам несовершеннолетних.
В декабре того же 1920 года я был вызван в канцелярию начальника тюрьмы, что на Кобелянской улице в Полтаве. У стола начальника сидел незнакомый мне человек в фуражке, потертой шинели, с башлыком на плечах. За стеклами пенсне весело блестели его глаза.
– Фамилия, имя, отчество? – обратился ко мне начальник.
– Разрешите мне, товарищ? – хрипловатым голосом перебил начальника незнакомец и повернулся ко мне:
– Так, значит, ты – Семен? Давай познакомимся. Я – Антон, а отец мой был тебе тезкой.
– Стало быть, вы – Антон Семенович?
– Да. Охочусь я вот за такими молодцами, как ты. Кое-кто из вашего брата в тюрьмах отсиживается, кто-то на улицах дурака ломает. Короче, поедешь со мной?
– Поеду. Только кто меня отпустит из тюрьмы?
– Это я беру на себя. Значит, договорились? Ты, Семен, выйди на минутку.
Я вышел. Только через добрый десяток лет я узнал, что в мое отсутствие
Антон Семенович давал за меня расписку и считал, что этой процедуры как оскорбительной для человека я не должен был видеть.
Ворота тюрьмы медленно раскрылись, и я в сопровождении Антона Семеновича Макаренко вышел на самый яркий отрезок дороги моей жизни…
