Преступление в Гранд-опера. Том первый. Веер из Йеддо

– Я так понимаю, что сообщив мне эту серьёзную новость, вы проигнорируете меня сегодня в опере. Для того, чтобы судебному следователю без ущерба для репутации посетить меня в моей ложе, вам придётся одеть чёрное платье и сбрить ваши усы ради маскировки.

– Нет, не сейчас. Я не собираюсь моментально менять свой образ жизни.

Ясным и холодным взглядом, как лезвием шпаги, мадам д’Орсо окинула лицо своего любовника.

– Эта новость означает фактический разрыв наших отношений, о котором вы меня уведомляете столь грациозно, не так ли? – спросила она после короткого молчания.

– Всего лишь только расставание, – парировал молодой человек, склоняясь перед женщиной в полупоклоне.

– Есть слово честнее. То, что вы произносите, им не является.

Гастон вздрогнул от обиды, но сдержался и достаточно спокойно ответил:

– Вы никогда не верили, я думаю, что наши отношения будут вечными. Я всегда поступал с вами, как порядочный человек… и я вас оставляю, потому что карьера, которую я хочу сделать, меня к этому вынуждает… и я знаю, что для меня это тягостная необходимость.

– Вы хотите этим сказать, что завтра, в последнем букете гардений, который мне принесут от вас, я найду чек на внушительную сумму? Я вам его отошлю назад, мой дорогой. Я не хочу ваших денег без вас. Что я буду делать? Я богата, и если мне будет нужен преемник на ваше место, я возьму его не за богатство, а за другие качества, так же, как я взяла вас.

Гастон снова склонился перед ней в поклоне, не отвечая на эти обидные слова. Сцена с поляком экипировала его в рыцарские доспехи из брони, одинаково защищающие его как против упрёков, так и против лести.

– Без сомнения, именно ваш дядя-судья вложил в вашу голову добродетельное идею заменить меня однажды на другую женщину. И вы осмеливаетесь утверждать, что это не он решил вас женить! Никогда в это не поверю.

– Вы забываете, что мой дядя холост, и потому не может испытывать тяги к этому институту гражданского состояния.

– Тут дело в должности, которую вы однажды унаследуете. Причина, к тому же, в том, что он заботится о вашем с ним имени, чтобы оно было увековечено в веках. Во втором поколении Дарки, чьим отцом станете вы, поставит апостроф после буквы «де» в вашей фамилии и станет аристократом д’Арки.

Гастон чувствовал, что терпение его иссякает, и двинулся к выходу. Джулия тоже встала. Её глаза сверкали.

– Мой дорогой, – просвистела она сквозь свои жемчужные зубы, – теперь я знаю, чего вы стоите… И я жалею женщину, которая выйдет за вас замуж, если только она не поступит потом с вами также, как вы поступаете сейчас со мной. И это то, что она, разумеется, сделает. Вы не из той породы людей, что мы, женщины, которые любят безответно и беззаветно, в отличие от вас, месье Гастон Дарки.

Затем, меняя тон, она внезапно сказала:

– Признайтесь, что во всём виновата эта прекрасная Гаванка, вдова с шестьюстами тысячами фунтов ренты, которая вешает красные помпоны на своих лошадей… маркиза де Брезе? Мне сказали, что вы её усердно добиваетесь. Но вы не являетесь единственным претендентом на её деньги и титул, и…

Дарки решил не задерживаться больше в доме Джулии, чтобы их разговор не превратился в базарную перебранку, и он внезапно открыл дверь будуара, пересёк салон и остановился лишь внизу лестницы, чтобы взять свою шляпу и пальто. Мариетта по прежнему была в спальне мадам д’Орсо, а другие слуги предавались радостям жизни на кухне, так что Гастон вышел из дома, никого не встретив на своём пути.

В то время, как Дарки спускался большими шагами по бульвару Малешербе, Джулия стояла, облокотившись на подставку со статуэткой Клодиона, и восклицала потерянным голосом:

– Брошенная женщина! Дарки меня бросил, словно куклу! Какой же дурой я была! Я его принимала за простака и думала, что одним прекрасным днём он увезёт меня под венец. Почему бы и нет? Эва без проблем стала принцессой Глукофф, а начинала она гораздо хуже, чем я. Её мать была торговкой яблоками. Да… но Дарки не русский. Дарки – высокопарный парижский мещанин, к тому же, успешный, быстро растущий. Он меня безжалостно пропустил между пальцами… и именно в тот самый момент, когда я уже решила, что крепко его ухватила за самые укромные места и ему уже не выкрутиться. Ну что же… это хороший урок для меня. Это научит меня целиться выше. Но кто-то же подтолкнул его к этому шагу. Когда я узнаю об этом, то жестоко отомщу этому иуде. И ему, и его дяде, и этому его другу Нуантэлю…

И вдруг Джулию озарило внезапное вдохновение:

– Голимин… вот кто мне в этом поможет. Он меня любит, и это тот самый человек, который не отступает ни перед чем. Я отлично выбрала время для его отставки! Только как его найти. Может быть написать ему? Да, но я забыла его адрес, да и он его уже наверняка поменял за последние шесть месяцев. Впрочем, адрес должен быть на визитной карточке, которую он вчера у меня оставил, когда я отказалась его принять. Где же она, эта карта? Ах! Кажется, Мариетта её положила на столик в стиле Буль, что стоит посередине галереи.

Когда мадам д’Орсо хотела какую-нибудь вещь, действие незамедлительно следовало вслед за идеей. Она тотчас же направилась к галерее, которая находилась на другом конце первого этажа. Салон был освещён, а галерея нет, и поэтому Джулия вооружилась подсвечником.

Войдя в галерею, она была изрядно удивлена тем, что нашла там на серванте горевшую свечу. Неяркий отблески света от неё едва проникали в высокие и глубокие проёмы готических окон с витражами, и когда Джулия дошла до последнего окна, ей показалось, что она увидела мелькнувшую тень человека на каменной плите стены.

Джулия была отнюдь не боязлива, и чуть продвинувшись вперёд, по меховой шубе сразу узнала этого человека, который, казалось, прислушивался к чему-то, стоя на подоконнике окна. Джулия воскликнула:

– Голимин…! Что вы делаете здесь? Что это всё означает…?

И почти тотчас же продолжила:

– Господи, висельник! – Прошептала она. – Он повесился!

Её рука уронила подсвечник и кровь, казалось, моментально замёрзла в жилах.

Зал в полумраке казался огромным. Потолок терялся в тени, и свеча, догорающая на серванте, освещала проём окна своими угасающими отблесками. Полная темнота была бы менее устрашающей, чем эти прерывистые отражения, моментами освещающие черты сведённого судорогой лица Голомина и позволяя мельком разглядеть едва видимый безобразный силуэт повешенного.

Джулия в ужасе отступила назад и застыла напротив деревянной обшивки библиотеки, бледная, с дрожащими руками и буквально остекленевшими глазами.

Она хотела кричать, но её голос ей не повиновался. Она хотела убежать, но ноги отказывались двигаться, ужас приковал её к холодным плитам пола. Она хотела отвести свой взор от висящего трупа, но не могла это сделать. Абрис висельника притягивал, словно магнит.

Это был действительно Голимин. Бешеный славянин сдержал своё обещание, и его последние слова буквально звенели в ушах мадам д’Орсо: «Вы ещё узнаете, чего стоит проклятие мертвеца.»

Теперь Джулия её понимала, эту угрожающую фразу, и от нервного перевозбуждения ей вдруг ясно представилась сцена самоубийства, как это всё произошло. Голимин, взбешённый её отказом, пересекает безлюдный дом и бросается в эту галерею, куда, как он точно знал, никто не войдёт. Когда поляк встречался с Джулией, она почти никогда не заходила в библиотеку. Голимин хладнокровно, на ощупь, не поднося поближе оставленной на серванте свечи, дошёл до крайнего проёма в стене с витражным окном, подтащил к нему табурет, встал на него, сорвал шнур с тяжёлой гобеленовой шторы, сделал скользящую петлю вокруг шеи и… шагнул с табурета в вечность.

– Вот, следовательно, какова его месть, – думала Джулия. – Он повесился у меня дома, чтобы произвести как можно больше шума известием о своём самоубийстве. Завтра весь Париж будет знать, что разорившийся и опозоренный Голимин повесился в доме своей любовницы… Скоро начнут говорить о его сообщниках и любовницах, и женщины, которые меня ревнуют, и мужчины, которые меня ненавидят, начнут ворошить и вытаскивать на свет божий всякие давно забытые гнусные истории. Кто знает, не скажут ли они, что это я убила Голимина? И Дарки, который слышал мою ссору с этим несчастным человеком, возможно, он не опровергнет тех, кто будет говорить об этом.

Затем Джулия принялась сожалеть о покойнике.

– Сумасшедший! – Говорила она еле слышным голосом, – он был безумнее в сто раз, чем я могла себе представить… Как я могла ему не поверить. Я же знала, что на самом деле сердце у него было в сто раз больше, чем у всех тех дураков, что его презирали… но убить себя в тридцать лет! Умереть тогда, когда в нём было ещё столько юношеской отваги, ума, и понимания того, как снова сделать состояние, достичь успеха! Ах! Как он меня любил…! И если бы я могла воскресить Гжегоша, я бы ему сказала: «Да, я готова за тобой последовать куда угодно!»

И внезапно Джулию поразила одна мысль:

– А если он не умер, – прошептала она, – если обрезать этот шнурок… Нет… нет… слишком поздно… Это было бы бесполезно…. Но я не могу больше здесь оставаться… Нужно действовать, чтобы меня не обвинили, что это я его убила… Необходимо позвать Мариетту и послать её предупредить о случившемся полицию.

Джулия вспомнила, что в галерею ещё не был проведён звонок, соединяющий его со спальней, где она видела субретку, и потому пошла к серванту, чтобы взять свечу, которая всё ещё горела и освещала место самоубийства, потому что свеча в подсвечнике, который несла Джулия, войдя в холл, погасла, упав на пол, и она не осмеливалась пересекать без света эту длинную галерею, в конце которой болтался в петле покойник.

Мадам д’Орсо с трудом пересилила себя, и после минутной заминки прошла, отворачиваясь, мимо зловещего окна, и ища подсвечник вдруг увидела, что рядом с ним лежал лист бумаги, вырванный из тетради.

– Это он написал, – тихо сказала Джулия, – мне, без сомнения… на прощание.

И она прочитала слова, начертанные карандашом:

«Меня убила Джулия д’Орсо. И моё последнее желание состоит в том, чтобы деньги, находящиеся в моем портмоне, были распределены между парижскими бедняками. Также я прошу французские власти вручить письма, находящиеся в моём портмоне, адресатам, фамилии которых написаны на конвертах.»

– Письма! – Прошептала Джулия. – Мои возможно… Да, Гжегош их сохранил… он мне об этом сказал, когда пытался напугать, напоминая, что у него в руках есть доказательство, которое может меня заинтересовать… и его последняя мысль была о том, чтобы раскрыть тайну нашей связи. Ах! Теперь я знаю, чего стоит проклятие мертвеца.

Она застыла на несколько секунд, потрясённая этим новым ударом, но затем снова воспрянула духом:

– Это бесчестно… то, что он сделал. Голимин посчитал, что один из моих слуг обнаружит его тело, и что эта бумага будет им вручена комиссару полиции, а я не смогу этому помешать… но он не предусмотрел, что именно я найду его тело… и теперь его письмо в моих руках и никто его не увидит… я его сожгу и… никто также не увидит моих писем к Голимину.

Джулия поднесла листок к огню свечи, и в одно мгновение это странное завещание превратилось в пепел.

Но остались ещё письма в кармане мертвеца.

– Я никогда не осмелюсь их взять, – произнесла д’Орсо совсем тихо.

Проем, который Голимин выбрал, чтобы умереть, был в шести шагах от серванта, и труп выделялся, как чёрный призрак на фоне прозрачных витражей. Галерея наполнялась потёмками. Везде царила тишина, зловещее могильное молчание. Джулия была в ужасе от страха, и дрожала то ли от него, то ли от нежданно окутавшего её с головы до ног холода.

– Они мне нужны, эти письма, – тихо повторяла Джулия. – А свеча скоро погаснет… И Мариетта может прийти… Я не хочу, чтобы она меня нашла здесь, рядом с трупом.

Джулия взяла подсвечник дрожащей рукой и двинулась к окну. Её горло сжималось от страха, губы были сухи, она ощущала жжение в корнях волос, как будто их прижигали раскалённым железом. Каждый шаг, сделанный ею, мучительной болью отдавался в мозгу. Иногда ей казалось, что она слышит голос голос Голимина, призывающий её к себе.

Дойдя до зловещего проёма, она закрыла от страха глаза, и…. опять уронила подсвечник, чей бронзовый звон показался ей сродни похоронному. Подняв его, она опять посмотрела на тело поляка.

Ноги висельника почти касались паркета, так как шнур, на котором он висел, растянулся под весом тяжёлого тела, его голова склонилась на грудь, а лицо исчезло в меховом воротнике его шубы.

Но, чтобы найти портмоне, нужно было дотронуться до трупа, рыться в его одежде.

– Нет, я не могу, – шептала Джулия, не осмеливаясь поднять глаза. Она боялась вновь увидеть черты человека, который, как выяснилось, боготворил её при жизни, взглянуть на его губы, которые её целовали и ласкали её тело. Ей было необходимо ощупать грудь этого мертвеца, в которой раньше билось горячее сердце, к которому она совсем недавно нежно прижималась, и ужас, сковавший её члены был сильнее интереса к содержимому карманов шубы Голимина. Однако Джулия быстро переборола свой страх, подняла, наконец, глаза на покойника и заметила, что один из боковых карманов шубы висельника оттопыривается и из него торчит кожаный кончик увесистого портмоне.

Конечно, Голимин его туда засунул неспроста. Он хотел, чтобы кожаный футляр был побыстрее обнаружен и это не должно было стать приятной новостью для его бывшей возлюбленной.

Мадам д’Орсо поняла это, и её страх окончательно улетучился, уступив место злости на покойника, после смерти желающего доставить ей максимум неприятностей. Она поставила подсвечник на столик в стиле буль, где чуть раньше нашла визитную карточку графа, и взяв кончиками пальцев портмоне, открыла его.

Вначале Джулия вытащила из него банковские билеты, три пачки по десять тысяч, последние средства неудачника, побеждённого парижской жизнью, подъёмные, зарезервированные для того, чтобы начать новую жизнь за границей.

Джулия едва взглянула на эти шелковистые банкноты, которые, обычно, она отнюдь не презирала, и лихорадочно стала открывать другие отделения портмоне. Она там нашла то, что искала – письма, перевязанные шёлковой нитью, письма источающие приятный запах духов с ароматом чая, реликвии любви, ставшей для Голимина, бывшего, как все поляки, особенно набожным, буквально святыми.

Мадам д’Орсо взяла их, а затем положила банковские билеты назад в портмоне, засунула его в карман покойника и вышла из галереи, не осмеливаясь даже обернуться.

Когда она вернулась в своей салон, после полумрака галереи показавшийся Джулии радостно освещённым, к ней вернулось обычное её хладнокровие. Она тихо пересекла комнату, бесшумно возвратилась в будуар, и закрылась в нём на замок, ведь Мариетта могла зайти и без вызова, а Джулия не хотела, чтобы она увидела письма.

План действий уже созрел в её очаровательной головке. Она решила вызвать горничную, послать её под каким-нибудь предлогом в библиотеку, и ожидать от неё известия об обнаруженном там повешенном. Дабы никто у неё не требовал объяснения, требовалось, чтобы никто не мог и подумать о том, что она нашла труп раньше других, и тогда её никто не сможет обвинить в том, что она касалась руками портмоне Голимина.

Но вначале Джулия хотела сжечь свои письма. Нужно было уничтожить доказательства её бывшей связи с Голиминым, а для этого требовалось набраться мужества и дотронуться до них.

Мадам д’Орсо собиралась бросить пакет с бумагами в огонь, но вовремя одумалась. Ей показалось, что он был более объёмным, чем полагалось быть связке только с её письмами. Она их в своё время написала Голимину немало, но не настолько уж много, как в этой пачке.

Джулия быстро развязала шёлковый шнурок, и увидела, что любовные записки были разделены графом на четыре пакета. Её горячий любовник отсортировал и разместил в таком порядке свои сердечные документы, как если бы речь шла о деловых бумагах.

Джулия взяла в руки один пакет, сразу же узнала свою подпись и была изрядно удивлена тем, что нашла приколотой к этой связке этикетку с пометкой:

«Мадам д'Орсо, бульвар Малешербе, 199.»

– Знали бы вы, что в них написано, – сказала она с горечью.

Ещё более она была удивлена, когда заметила, что три остальных пакета также имели этикетку с именем и адресом.

– Почему Голимин сделал это? – спросила она себя. – Хотел воспользоваться этими письмами, чтобы использовать тех, кто их написал? Его уже обвиняли прежде в том, что он обманул таким способом, используя женские слабости, одну знатную даму. Нет, я поверю скорее, что он оставлял за собой право принять решение после встречи со мной. Если бы я согласилась поехать с ним за границу, возможно, он попытался бы воспользоваться тайнами, которыми обладал. У него оставалось очень мало денег… а у меня он бы не посмел попросить. Когда Голимин принял решение умереть из-за моего отказа уехать с ним, он не думал больше ни о чём, кроме мести ко мне. Гжегош прекрасно знал, что комиссар полиции не постесняется начать расследование в отношении мадам д’Орсо. Кто я такая… всего лишь дама полусвета, в то время как мои соперницы – знатные светские замужние женщины, я в этом уверена.

И поразмышляв несколько секунд, Джулия продолжила:

– Однако, если я захочу…! На них начертаны имена… Он дорожил только мной, а что бы сделал Голимин, если бы не покончил с собой… Почему я должна испытывать жалость к тем, кто меня презирает? Баронесса дю Бриаж изменила свой день посещения оперы только потому, что её ложа рядом с моей, а она не хотела быть моей соседкой. Да, но речь не о ней. От кого эти письма?

Мадам д’Орсо прочитала имя, предназначенное получателю первого пакета.

– Я её не знаю, – прошептала она. – Мещанка, без сомнения. Если бы она была одной из светских дам, что у всех на виду, я наверняка слышала бы о ней. Бедная женщина! В какой ужас повергнет её новость о самоубийстве Голимина! И как она меня благословит, когда я верну ей её письма! Потому что я хочу ей их вернуть. Почему я должна ей вредить?

Посмотрим на других.

Окинув взглядом вторую связку писем, она воскликнула:

– Это она! Эти письма от неё! Ах! Я ведь знала, что Голимин был её любовником, хотя он всегда это отрицал. О, Боже, маркиза отдалась искателю приключений из Польши. А ведь все эти дураки, которые забрасывали Голимина грязью, ссорились бы друг с другом за честь сочетаться браком с этим созданием, а она пренебрегла ими, предпочтя Гжегоша! Ах! И ей я, возможно, верну её письма, но сделаю это на моих условиях… и тоже не потребую денег.

В этот момент в дверь будуара тихо постучались и, прежде чем открыть запор, мадам д’Орсо спрятала корреспонденцию в карман своего пеньюара, ведь был ещё и третий пакет, надпись на котором она до сих пор не успела посмотреть.

– А, это ты… что ты хочешь? – Спросила Джулия у субретки, которая уверенно ответила:

– Мадам мне приказала остаться в спальне, и извините меня за то, что я там заснула перед огнём камина а, пробудившись, увидела, что уже за полночь. Я подумала, что месье Дарки должен был уже уехать…

– Он ушёл, по крайней мере, не менее часа тому назад, но я не нуждалась в твоей помощи. Пойди, поищи мне газету «Фигаро», которая должно быть на столике Буль в библиотеке, а затем займись моим ночным туалетом.

Камеристка исчезла с проворством мыши. Джулия, оставшись одна, использовала счастливый момент одиночества, чтобы спрятать письма в секретный ящичек в небольшом шкафчике из дерева розы, и стала спокойно ждать мрачного известия от камеристки, к которому она внутренне уже была готова.

Три минуты спустя, буквально сметённая порывом ужасом, Мариетта влетела в будуар, невнятно бормоча одеревеневшим языком:

– Мадам…! Ах! Мой Бог…!Если бы вы знали, что я только что увидела! Граф… Он…

– Что? Он спрятался в особняке, чтобы выслеживать меня?

– Он умер, мадам! Повесился!

– Повесился?!

– Да, мадам…. На одном из окон в библиотеке. Я не знаю, как я не упала в обморок от страха.

– Это ужасно! – воскликнула мадам д’Орсо, не затруднившись даже хоть немного побледнеть, – Зови ливрейного лакея… кучера… Всех… Скажи им, пусть они бегут искать врача и предупредят комиссара полиции… врача вначале… возможно, есть ещё время, чтобы спасти жизнь этого несчастного человека.

ГЛАВА II

Немного ранее, едва выйдя из особняка мадам д’Орсо, Гастон Дарки спустился вниз по бульвару Малешербе, словно заключённый, только что сбежавший из тюрьмы и опасающийся, что его поймают и снова туда вернут. Он пришел к Джулии озабоченный поиском более безболезненного способа разрыва с любовницей, а уходил с лёгким сердцем и благословлял случай, который привёл поляка к д’Орсо.

– Эти богемные иностранцы могут показать себя и с хорошей стороны, – радостно говорил себе Дарки. – Без сцены, которую он устроил Джулии, я думаю, что у меня не хватило бы мужества разорвать наши с ней отношения. И, однако, она не должна быть в обиде на меня. Наш любовный роман длился целый год и обошёлся мне в сто тысяч, принимая во внимание чек, который я пошлю ей завтра утром, чтобы Джулия не слишком расстраивалась. Она мне сказала, что не примет его, но держу пари, что немного поартачившись про себя, она его обналичит. Но я… я не ошибся, бросив Джулию. Она меня уводила бы и дальше чересчур далеко от моей главной цели в жизни. Мой дядя мне бросится на шею, когда я ему скажу завтра: «Всё закончено…», как это случилось в водевиле «Шляпка из итальянской соломки» Эжена Лабиша и Марк-Мишеля.

Мадам д’Орсо действительно увела бы очень далеко Гастона Дарки от жизни, к которой он стремился, но следует, к его чести, признать, что точно не страх потратить на Джулию всё вплоть до последнего луидора и непременное при этом элегантное банкротство блестящего парижского кавалера с последующей нищетой заставили его совершить этот шаг. И это не было даже следование наставлениям его дяди, который последовательно проявлял свою мудрость в советах своему непутёвому племяннику и ради его будущей судейской карьеры настоятельно просившего прекратить эту связь с куртизанкой, пусть и лучшей из этого племени.

Гастон Дарки действительно намеревался попасть в магистратуру, а для этого ему нужно было распрягать свой дьявольский экипаж, отказываясь от кутежей, ужинов до утра и модных девушек. Но эти прекрасные помыслы и советы, вероятно, никогда бы не привели к нужному результату, если бы чувства к Джулии не были задушены более серьёзным чувством, предметом которого была отнюдь не она.

Джулия ошибалась только наполовину, считая, что Гастон бросает её, чтобы жениться на другой. Да, Гастон действительно любил другую женщину, или, скорее, собирался её полюбить, так как ещё не видел ясно её, эту любовь, не ощущал в собственном сердце.

Дарки был восхищён тем, как легко и быстро он завоевал свободу и испытывал потребность поделиться с кем-нибудь своей радостью. Спать ему совершенно не хотелось, и если бы он знал, где находится его дядя, то не отсрочил бы на следующий день визит, который намеревался ему нанести, чтобы обрадовать хорошей новостью уже сегодня. Но дядюшка ежевечерне выходил в свет, так что Дарки не стал разыскивать его в салонах парижского пригорода Сен-Оноре, а остановил первый же фиакр, который проезжал мимо, и отправился в свой клуб в Сен-Мишель, где частенько коротал вечера за приятной беседой, бокалом шампанского, игрой в карты и бильярд.

Гастон точно знал, что в этот час он там встретит своих друзей, и между прочим, того самого капитана Нуантэля, которого мадам д’Орсо так возненавидела, не будучи даже знакома с ним. Женщинам присущ врождённый чудесный инстинкт чувствовать и угадывать людей, настроенных по отношению к ним враждебно.

Клуб, членом которого Гастон состоял, не был самым аристократическим в Париже, но, возможно, был наиболее популярным, поскольку он был тем самым клубом, где рисковали в карточной игре больше и крупнее, чем в других, тем, который посещали, преимущественно, молодые кутилы и большие игроки. Дарки там очень ценили, так как он обладал всеми теми качествами, чтобы нравиться людям, живущим ради удовольствия. Он был разумен, не рассказывал длинных историй, и… не выигрывал слишком часто.

Когда Дарки вошёл в большой салон, окрашенный в багровые тона, семь или восемь собеседников собрались вокруг камина. Именно такой кружок вокруг неяркого пламени, вырывающегося из дубовых дров, был информационным центром клуба, и каждый участник этих посиделок приносил туда между полуночью и часом ночи последние вечерние новости. Разумеется, наиболее востребованными были скандальные анекдоты, и не было недостатка в комментариях по поводу наиболее свежих.

Первая фраза, которую Дарки поймал на лету, была такой:

– Знали ли вы, что Голимин был её любовником, и что он творил всяческие безумства ради неё? Представляете, сколько требуется сил и обаяния, чтобы вытянуть так много денег из поляка… правда, говорят, он не стеснялся в средствах на женщин… даже напротив….