Все мои птицы

Пёс исхудал, и видно было, что не ел он по меньшей мере несколько дней. Возможно, смысл жизни Чагина был в том, чтобы накормить собой одного несчастного пса?

Но пёс просто лизнул Чагина в лицо.

В этом не было ничего плотоядного, только снисходительность.

Чагин всмотрелся в пса. Тот не был экспериментальным: уже далеко не щенок, а об успехах в области собачьих сим-архитектур стали говорить всего несколько месяцев назад. Но не был пёс и обычным диким псом, из тех, что накрепко запрещены в городах. Из тех, что порвут сима в клочья только за его симский запах. Левое ухо у пса было аккуратно подрезано – знак ветеринарного вмешательства. Под шерстью на внутренней стороне светилось клеймо: БО. «Без обоняния», понял Чагин. Такие вмешательства были строго запрещены, и до этой минуты Чагин не верил, что люди, пусть и рандомы, действительно способны на такое. Он много читал про собак: без нюха им жизни нет. Как симу – без матрицы. Внутри Чагина проснулась ещё не окончательно отступившая тьма. Чагин прикрыл глаза.

Ему показалось, что он отвлёкся всего на мгновение. Но, открыв глаза, он понял, что не знает, как долго стоит здесь, посреди дороги, рядом с покалеченным псом. Избитого жука рядом не было.

Чагин встал и пошёл прочь. За его спиной мигала аварийными огнями оставленная машина.

Пёс подождал несколько мгновений и двинулся следом за ним.

* * *

Бар был почти пуст, только за угловым столиком раскладывала пасьянс старуха. Она неприятно слюнявила пальцы, прежде чем взять со стола такую же рандомную и древнюю, как она сама, карту.

Больше всего Чагину хотелось лечь на месте, там, где он стоял, свернуться калачиком и плакать навзрыд. Как будто эта чуждая пустота, подчёркнутая неприятной старухой, стала последним ударом по хрупкой оболочке его самоощущения. Ему казалось, что он ещё помнит тепло единения, помнит сладость выверенных порций окситоцина, когда всё идёт как следует. Помнит чувство обыкновенности, крепкой, надёжной встроенности в окружающий мир.

Сейчас Чагин чувствовал себя не просто тонущим кораблём, но кораблём, с которого предварительно вынесли всё кораблиное, ободрали обшивку, свернули шеи мачтам.

Чагин замер у стойки, вглядываясь в бармена и совершенно не понимая, был ли это тот же рандом, что и накануне, или уже другой. От разнообразия рандомных лиц может закружиться голова, а от их животных запахов сводит судорогой желудок. Ты с детства привыкаешь не вглядываться в них и держать дистанцию. Разумеется, отдельные рандомы вынуждены придерживаться высоких стандартов гигиены, чтобы симы соглашались иметь с ними дело. Мураши, прошептало ему отражение в неопрятном зеркале над барной стойкой. Мураши, кивнул сам себе Чагин, всё так. Так рандомы называли симов – в отместку и за «грунт», и за «рандомов». А может, просто потому, что люди не умеют не придумывать неприятные названия всему чуждому.

Из левого верхнего угла зеркала на Чагина смотрела наклейка в виде чёрно-белой собачьей морды.

Чагин вспомнил о псе, который не отставал от него с того самого момента, как Чагин бросил машину. Он брёл по случайным улицам, то приходя в себя, то падая в вязкую тьму отсутствия, и каждый раз, когда он осознавал себя и окружающий мир, пёс был рядом. Когда останавливался Чагин, останавливался и пёс. Он смотрел на Чагина с таким невероятным и ничем не заслуженным доверием, что Чагин никак не мог решить, чего он хочет больше: прогнать пса или обнять его.

Но в бар пёс за Чагиным не последовал. Возможно, подумал Чагин, этот пёс мудр.

Бармен молча поставил перед Чагиным стопку и налил туда из обшарпанной бутылки небесно-синего цвета напиток. Это называется «бычок», вспомнил Чагин. Комплимент от бара каждому посетителю. Об этом рассказал ему вчера Вольц и велел непременно выпить. На вкус бычок был солёным, как спиртовая настойка на морской воде, повторять опыт Чагину не хотелось. Но сейчас необходимость выпить бычка виделась ему чем-то вроде входного испытания, которое он непременно должен пройти, прежде чем получит право заговорить с барменом.

Чагин снова почувствовал себя так, будто стоит на палубе корабля в бурлящем море. Изнутри его грызла голодная звенящая бездна, и в конвульсивных движениях её челюстей был какой-то особый ритм; этот ритм волнами дрожи разбегался от сердца по рекам и каналам чагинского внутреннего мира и обещал катастрофу.

Он взял стопку и залихватски опрокинул её. Точнее – попытался. Потому что вкуса бычка Чагин не почувствовал и сначала вообще не понял, что произошло. Во взгляде бармена мелькнула брезгливая жалость, Чагин посмотрел вниз и обнаружил, что по его груди расплывается синее пятно: он пронёс бычка мимо рта и даже не почувствовал этого.

Облизав сухие губы, он попытался, точно из древнего, давно закончившегося тюбика зубной пасты, выдавить из себя хоть что-то, но не смог издать ни звука; покачнулся, ухватился обеими руками за барную стойку, чтобы не упасть.

Свет мигнул. В нос ударил запах вина, и Чагин отчего-то обернулся к старухе в углу. Свет мигнул снова, на этот раз темнота была протяжнее. Чагин обнаружил, что смотрит в зеркало, пытаясь понять, видит ли он в этом зеркале себя или кого-то другого – очень похожего. Ещё одно затемнение – и Чагин оказался на полу. Он лежал, скрутившись в позу эмбриона, и выл.

Где-то внутри него паруса давно были порваны, трещала палуба, вода хлестала сквозь тысячи дыр, стремительно наполняя трюм корабля.

Где-то внутри Чагина рассыпалась, билась в конвульсиях сим-матрица, хваталась лапками поочерёдно за все его рецепторы, точно живое существо, цепколапая рептилия, которая во время шторма желает удержаться на палубе, но шторм бросает её от мачты к мачте, и рептилия, пытаясь выжить, крушит, крушит всё когтями, зубами и хвостом, помогая шторму. Поддавшись панике, сим-матрица то выкручивала его органы чувств на максимум, то отключала их вовсе. Играла, как на расстроенном рояле, на его вегетативной нервной системе.

Чагин слышал гулкие удаляющиеся шаги бармена и резкие звуки набираемых на телефоне цифр. Слышал его голос, его тяжёлое хриплое дыхание, вонь его пота – точно бармен не спрятался с телефоном где-то в каморке за стойкой, а приник к Чагину и шептал, шептал ему на ухо.

Голос бармена был высоким и ломким, с потрохами сдавал бармена Чагину и телефонному собеседнику. Бармен говорил:

– Нет, ты послушай. Он же тут сдохнет, а отвечать буду я. Мы так не договаривались. Я звоню в «Симаргл», пусть забирают.

А собеседник бармена очень спокойно и даже лениво отвечал:

– Позвонишь в «Симаргл» – будет следствие, пойдёшь по этапу за сбыт и доведение. Ты так хочешь отвечать? Просто выпни его на улицу. Пусть загибается там.

А бармен говорил:

– Нет, погоди. Нет. Я на такое не подписывался. Ты просто приезжай, раз это так просто. Просто приезжай и выпинывай своих мурашей сам.

Собеседник отвечал ласковым баритоном:

– Вообще несложно. Берёшь и выбрасываешь. Не ты его убиваешь, он сам себя убил.

Бармен подвывал:

– А Ляйсан Даутовне я что скажу? Ты уж как-нибудь сам, братушка. Твой клиент, твоя мать.

– И бар мой, – отвечал ему собеседник. – И ты мой. Не кипи, Даня. Просто сделай. А с мамой я потом поговорю.

Странным образом в этой беседе тонущий Чагин был на стороне неизвестного ему собеседника – спокойного и собранного. Конечно, он испытывал некоторое раздражение в отношении человека, с такой лёгкостью выбрасывающего не окончательно ещё сломанную вещь, но неуверенность, мутность бармена раздражала ещё больше. Совершенно незачем тянуть. Просто реши и сделай. Просто сделай.

Чагин почувствовал прохладное прикосновение ладони к своему лбу. И голос – грубый, женский, очень старый – сказал куда-то в сторону, но как будто прямо в ухо Чагина:

– Эй, мальчик, кончай болтать и тащи сюда свою тощую жопу. Помоги поднять этого засранца. Ишь, окочуриться тут решил.

Чагин и сам не понимал толком, почему понадеялся на этот бар. Отчего-то в полубреду ему показалось, что люди, угощающие симов криптой, должны уметь разбираться с последствиями. Это звучало логично в его штормующей голове. Но сейчас стало совершенно ясно, что такая логика не работает. Что Чагину не светит даже коррекция, которая ещё полчаса назад казалась худшим из кошмаров. Стало ясно, что сейчас Чагина выбросят на улицу и там он закончится. Совсем. Отчего-то коррекция больше не пугала, а виделась единственно возможной и верной целью. Тихий покой подчинения и счастья. Полное отсутствие «я» и всех связанных с ним сомнений. Коррекция казалось мечтой.

Свет мигнул, и в промежутке между баром и баром промелькнуло нечто другое, будто прилипшая к внутренней стороне века соринка. Чагин всмотрелся в эту соринку и понял, что падает, падает, снова падает в объятия памяти.

Чагин выключился.

* * *

Двадцать лет назад коррекция представлялась ему билетом в ад.

Двадцать лет назад он сидел на лестничной клетке второго этажа над школьным холлом, свесив ноги, глядя, как внизу мимо него идёт жизнь. У жизни были сотни лиц, и все они были лицами ещё-не-Чагина.

Внизу сим-мальчики и сим-девочки – его возраста и чуть младше, но все похожие друг на друга как близнецы – знакомились с будущими родителями.

Родители казались юными и очень уверенными в себе. Складывалось впечатление, будто они прохаживаются по холлу, как по рынку, высматривая товар получше. Много позже, когда Чагин и сам приехал в школу забирать Инку, он понял, что внешняя уверенность – только маска. Процедура знакомства со своим ребёнком вызывала трепет, ужас и предвкушение одновременно. Кто-то маленький, так похожий и вместе с тем так не похожий на тебя – пока ещё чужой и совершенно непонятный, почти как рандомы. Но пройдёт несколько дней – и этот практически инопланетянин станет частью твоей семьи, разделит с тобой узор сим-матрицы, благодаря которому будет распознавать тебя как самого важного человека на свете. Станет, по сути, частью тебя, продолжением тебя и всей сим-нации – через твой отпечаток.

А ещё позже, глядя на спящую в кровати трогательную и уже родную Инку, Чагин с некоторым ужасом обдумывал механизмы рандомного родительства, состоящие, кажется, из сплошных минусов и случайности: никаких гарантий, что ребёнок будет здоров, будет с тобой счастлив, будет тебя любить, а ты будешь любить его. Никаких гарантий, что вам вместе будет комфортно и вы будете понимать друг друга с полуслова. В криптосемье, где общую генетику обеспечивало происхождение из одной лаборатории, а семейную связь подкрепляли криптографические бактериальные матрицы, невозможно было представить ничего, кроме комфорта, успеха и любви.

Если, конечно, твоя сим-матрица в порядке, а бактерии не сошли с ума.

Но тогда, двадцать лет назад, одиннадцатилетний ещё-не-Чагин просто смотрел вниз и завидовал – сим-мальчикам и сим-девочкам, чьи матрицы не сбоили. Тем, кто успешно вписался в единение и струны чьих душ вечерами пели в унисон, растревоженные крошечными невидимыми лапками сим-бактерий, – пока сам ещё-не-Чагин блевал в туалете и прислушивался к разложению внутри себя.

Ким сказал: просто реши и сделай.

Но ничего простого в этом решении не было.

Ещё-не-Чагин толком не спал уже неделю, обдумывая детали дикого предложения, которое озвучил ему уборщик-рандом. Мысли путались, сознание плыло. А может, дело было не в предложении, а в том, что его сим-матрица окончательно отказала. Он чувствовал взгляды, слышал шепотки.

– Помнишь этот ваш криповый мульт про собаку и тараканов? – спросил тогда Ким.

– Это бактерии.

– Точно. Мелкие твари с гаечными ключами. В истории успеха из мульта они въехали в новое здание, по указателям нашли свои рабочие места и процесс пошёл. А у тебя что-то сбойнуло, таблички перепутали, и твои бактерии расползлись по левым отноркам. То ли они честные трудяги и пытаются как-то там шустрить, но делают не то и не там. То ли они там вовсе перепились. Что делаем? Первое. Всех старых рабочих – увольняем. Второе. Новых берём сразу с опытом. Не очередную партию придурков, которые заблудятся, перепьются и передерутся, а проверенных профи, чётко знающих своё место и дело. Можно сказать, перевозим сразу с рабочими станками. Успех, конечно, не гарантирован, но если найти кого-то максимально на тебя похожего… Не знаешь случайно, где такого взять?

Маленький ещё-не-Чагин раз за разом прокручивал этот разговор в голове, вглядываясь в лица одноклассников. Такие похожие на его собственное. Вглядываясь в лица методистов и кураторов, он думал о том, что если всё, о чём рассказал ему Ким, – правда, то почему эти симпатичные люди, которые знают его с самого рождения, не помогут ему стать таким, как надо. Тем, кого ждёт будущее. Он не посмел озвучить эту мысль Киму, но без труда прочёл её на лице ещё-не-Чагина.

– Думаешь – ты вершина эволюции? Нет, пацан, ты, все вы – эксперимент. В эксперименте одинаково полезны как успехи, так и неудачи. Ты дорог им таким. Если в тебе есть что-то новое, тебя разберут на крошечные кусочки. А если ты скучный – отправят на коррекцию, в сим-отстойник к остальным жукам. Тебе что больше нравится?

* * *

К его лицу приблизилось лицо старухи. Ляйсан Даутовна, вспомнил он. Впечатление неопрятности морщинистой кожи усиливали татуировки на щеках. От неё крепко пахло чем-то кислым, вином, сыром и неожиданно фиалками.

Было ей лет сто, а может, и все двести. У Чагина даже мысленно ничего не поворачивалось назвать её грунтом, биосом, рандомом – любым симским словом про неполноценное отребье деградантов, человечество-ноль, доживающее свои последние дни. Дело было не в уважении к возрасту. Никто и никогда не воспитывал в нём и в таких, как он, уважение к старшим. Дело было в чём-то другом.

Возможно – в деликатном прикосновении её крошечных пальцев. Или – в голосе.

Слов Чагин не разбирал, и от этого ему сделалось совершенно спокойно. Потому что о такой стадии разрушения сим-матрицы знал каждый, даже ребёнок, такому учили в школе на уроках ОБЖ. Отказ сим-матрицы, стремительная интоксикация, судороги, рвота, множественные потери сознания, афазия, кома, смерть. Мальчик, знай, твой папа болен, если очень недоволен.

Но голос старухи почему-то успокаивал. Чагин не считывал слов, только интонации – ворчливые, сварливые даже, и вместе с тем какие-то очень уютные. Так могла бы звучать обеспокоенная бабушка Чагина, если бы она у него была. Где-то дальше, за её голосом, почти за сценой, слышалось нытьё ни в чём не уверенного бармена, а старуха на него утешительно прикрикивала.

Чагин включился неокончательно, был дёрганым и мигающим, дрожащим, но ясно понимал, что сидит на жёсткой кушетке в какой-то затхлой каморке. К запястью его был подключён монитор-браслет, почти такой же, каким пользовались врачи и полиция. Разве что несколько более громоздкий. Устаревшая модель.

Что бы с ним сейчас ни делали, на улицу его не выбросили. Так и не поняв, как к этому относиться, Чагин снова отключился.

Следующее включение принесло боль укола – вместе с впечатлением, что старуха нарочно колола больно. То ли чтобы заставить Чагина осознать тяжесть совершённой им ошибки, то ли чтобы вытащить из темноты обморока. Он почувствовал, как похолодели пальцы рук и ног, и ему захотелось вдруг, как в прошлом году, оказаться в крошечном шале, где с женой и Инкой они провели неделю. Инка училась кататься на горных лыжах и выучилась стремительно – спасибо сим-архитектуре.

Холод в конечностях был плохим признаком, но отчего-то в этом состоянии Чагин находил утешение и надежду. Он больше не должен был что-то решать сам, кто-то всё решил за него.

Старуха принялась поворачивать Чагина, ворча и ругаясь, и как-то сквозь ритм её речи Чагин разгадал: чтобы не задохнуться от блевоты, если он будет блевать, а он обязательно будет. Так Чагин понял, что он уже не сидит, а лежит. А как лёг – не помнит совершенно.

Старуха продолжала ворчать, но Чагин слушал это ворчание как утешительный шум прибоя, как свет смысла и обещание исцеления: все вы такие. От её голоса Чагину делалось легче, точно он оказался в руках у надёжного доктора, который и прежде сталкивался с неведомой Чагину болезнью. И он представлял, что, допустим, она спрашивает его о детях и он, конечно, рассказывает, как водил Инку в вирт-зоо и в каком та была восторге, а потом по делу и без применяла странное слово «мурмурация».

И Чагин мысленно смеялся. Ему нравилась эта Ляйсан Даутовна. На мгновение даже сделалось горько, что она всего лишь рандом, а не сим, не человек будущего. Отчего-то всегда было так важно стремиться в будущее и думать только о нём. Совсем не важно было, как сейчас, как теперь, кто ты, зачем ты. Важно было, что – там, за горизонтом, в направлении взмаха руки кормчего.

Всегда было важно, а сейчас вдруг что-то изменилось. Всеми своими морщинами, увядшей красотой, татуировками, редкими зубами, всей своей древностью старуха была человеком прошлого, но это не мешало ей жить сейчас и определённо получать от этого удовольствие. Пусть это и не настоящее удовольствие, а жалкое, неполноценное удовольствие грунта.

На этой его мысли всё сломалось.

Всё хорошее отступило, как трусливые собаки, в морозном лесу почуявшие приближение волков. Волки вошли, скалясь и хохоча. Чагин задохнулся от боли, мир замерцал, зарябил, закрутился центрифугой, и Чагина накрыло узнаванием.

Потому что так уже было: арктический холод и беспросветное одиночество. Такое, в котором понимаешь, что вся твоя память о принадлежности чему-то большему, о существовании таких, как ты, – только насмешка воображения.

Он узнал это чувство. У него был морозно-сливочный привкус.

* * *

В том, как легко и уверенно Ким проник в лабораторию медицинского корпуса, как ловко пользовался всем инструментарием, а главное – в его спокойствии, были знаки, подсказки и даже предупреждающий крик, но ещё-не-Чагину было одиннадцать, и он был в отчаянии.

Он новым взглядом осматривал давно знакомую комнату, увешанную яркими плакатами. Когда-то ещё-не-Чагин эти плакаты не замечал, потом стал вглядываться в них на каждом профосмотре, запоминал детали, прослеживал линии, словно надеясь вот так, взглядом, скопировать внутрь себя недостающую гармонию. Плакаты изображали вариации эталонных матриц, скрин-отпечатки работоспособности бактериальной системы внутри симов.

Медики никогда не показывали сим-школьникам экраны скринеров, в этом не было милосердия, только протокол. А вот Ким развернул экран так, чтобы ещё-не-Чагин мог разглядеть все детали и лично убедиться, насколько его собственная матрица далека от идеала. На экране в помехах и шуме плясал хаос. Не фрактал, а уродливый клубок, нагромождение линий, составляющих единое целое лишь по случайности. Удивительно точный отпечаток не только сим-матрицы, но и самоощущения ещё-не-Чагина. Таким он себя и видел. Некрасивой, изломанной, подлежащей утилизации ошибкой.

Разглядывая свой матричный портрет, Чагин не заметил, как Ким вышел, а вскоре вернулся. Ким двигался почти бесшумно, и окружающий мир затихал, точно подчиняясь его беззвучному наставлению. Ни одно колесо не скрипнуло на каталке, которую вкатил Ким.

Когда ещё-не-Чагин оторвался от завораживающего зрелища собственной неполноценности и обернулся, он первым делом увидел безвольно-расслабленное лицо своего ровесника – и точной копии. Идеальные светлые волосы. Бледная кожа. Широко открытые светлые глаза смотрели прямо на ещё-не-Чагина. Через два вздоха он осознал уже всю картину: каталка, тело сима-сверстника на ней, укрытое простынёй, из-под которой неаккуратно свисает тонкая мальчишечья рука.

На мгновение ещё-не-Чагину показалось, что это он сам лежит на каталке, это его рука свисает из-под простыни. И когда Ким аккуратно вернул руку под простыню, ещё-не-Чагин невольно потёр запястье.

Ему хотелось сказать, что ничего такого он не ожидал и к такому не готов. Но правда была в том, что он был готов к чему угодно и на что угодно.

Ким ловко, не предупреждая и не спрашивая, вколол ещё-не-Чагину подозрительно мутную жидкость, подхватил слабеющее его тело, уложил на ещё одну каталку и разместил по соседству с первой. Ещё-не-Чагин лежал, утратив контроль над телом, смотрел на своё отражение в этом таком же обездвиженном симе и думал, что после процедуры у этого второго будет, наверное, куда больше шансов не попасть в коррекцию: разрушение его матрицы станет для наблюдателей неожиданностью, он будет интересным, достойным изучения случаем, разве нет? Ещё-не-Чагин ухватился за эту скользкую мысль и держался за неё что есть сил, пока Ким – деловито, аккуратно, чётко – проделывал все необходимые процедуры, комментируя вслух каждый свой шаг – как учёный, в очередной раз повторяющий важный эксперимент.

Ещё-не-Чагин старался не слушать Кима. Ему хотелось скрыться от хищных деталей, не позволить им укорениться в своей памяти и прогрызать там болезненные ямки. Откуда-то он знал заранее, что помнить обо всём этом будет больно и мерзко.

Но детали прокрадывались сквозь хилую оборону ещё-не-Чагина. Ким говорил: первым делом мы вычистим твою сломанную матрицу; в этом месте проблемы случаются чаще всего; сложно подобрать верную концентрацию верных фагов, понимаешь? Вычистить всё как следует, но не отожрать лишнего; шаг влево, шаг вправо.

Ещё-не-Чагин чувствовал ужас, ползущий от копчика к сердцу, а Ким продолжал: возможно, ты сейчас думаешь о том, что сделаешь со мной после того, как придёшь в себя; ничего ты не сделаешь, мураш; если всё пройдёт неудачно, ты очнёшься растением, пригодным разве что для самой глубокой коррекции, – а может, такие растения и вовсе утилизируют. И ещё-не-Чагин думал, что, наверное, это лучший исход. Стать растением и не помнить ничего из этого: своего выбора, беспомощности, стыда, сожалений. Но Ким говорил: если всё пройдёт удачно, ты скажешь мне спасибо и отправишься в светлое будущее, не смея никому признаться, что украл это будущее у другого мураша.

Никто не рассказывает нам о фагах, говорил Ким. Только бактерии проникли в социальный дискурс, рабочие пчёлки будущего; маленькие криптотрудяги, хранители всех пирожков для хороших мальчиков и девочек. Но фаги – куда интереснее. Бактерии похожи на тебя. Верные подданные, честные исполнители. Фаги – теневая сторона, идеальные воры. Они питаются чужой жизнью, приспосабливают для своих целей и выедают до последней крошки, чтобы размножиться и продолжить движение в будущее. Ещё-не-Чагин слышал в голосе Кима восхищение и зависть.

А потом пришёл арктический холод, и ещё-не-Чагин остался один на один с фагами, которые сновали по кристаллическим решёткам сознания в поисках его «я». Фаги представлялись Чагину в виде огромных ледяных кракенов с множеством щупалец. Этими щупальцами кракены умели находить всё – память, место в мире, имя, лицо, запах, твои сны, будущее.

В забытьи ещё-не-Чагин блуждал по бесконечным инеистым лабиринтам, где отовсюду слышался шорох приближающихся кракенов, а повороты не отличались друг от друга, и одно было ясно – ничего иного в мире не существует, только вечное одиночество и хищники. Когда ещё-не-Чагин повернул в очередной тоннель, кракен приятным голосом Кима сказал: ну вот и всё. И ещё-не-Чагин почувствовал ожог пощёчины и едкий запах нашатыря.

Потом был туман, и ватные ноги, и тошнота хуже прежнего, и две бессонные ночи в поту.

Потом был последний перед усыновлением профосмотр, и, слушая гул скриннера, ещё-не-Чагин обречённо думал, что, конечно, сейчас всё закончится, его уличат и прямо отсюда отправят на коррекцию. А может, и с обрыва в пропасть. Но матрица уже-почти-Чагина на экране была идеальным фракталом, а на коррекцию увезли того, второго, который ошибся всего однажды: не вовремя попался на глаза неприятному рандому Киму.

Легко и бестревожно прошло усыновление: украденная криптоматрица надёжно прижилась и без сбоев впитала родительский код. Чагин стал Чагиным, жизнь наладилась.

Стыд и вина действительно оказались чувствами мерзкими и склизкими, но сим-матрица легко справляется с такими вещами. Уже через год новой жизни Чагин забыл о неприятной школьной истории.

И только фаги продолжали появляться во снах – ледяные тени, умевшие проскользнуть в любой сюжет и выесть его до основания. Возможно, сим-матрица не видела в них ничего плохого. А может, слишком боялась их сама.

Утром Чагин забывал эти сны.

А теперь вспомнил – все до единого.

* * *

Первые годы после школьного случая, ещё помня и осознавая всё, с ним связанное, Чагин провёл в состоянии инопланетного внедренца. Он не знал, какая его реакция или особенность входит в сим-норму, и боялся выдать себя несоответствием общепринятым лекалам. Вскоре он убедился, что норма широка, а потом сим-матрица и вовсе позаботилась о его памяти – сложила лишнее в конверт и убрала на дальнюю полку.

Жена Чагина различала по запаху степени прожарки кофе, уровень свежести овощей и концентрацию белка в брикетах. Дочь обожала запах свежих листьев и апельсинов. Взрослый Чагин к запахам был равнодушен за одним исключением: ароматы со сливочными нотами. Молочный улун, стаут, пломбир, парфюмы с сульфуролом внушали ему не чувство комфорта, а тревогу и даже, в отдельных случаях, панику.