Все мои птицы

Зассал, констатировал Чёрт. Алик только махнул рукой, потому что не объяснять же про увиденное только что чудо, и про время, и душу – тем более что все эти материи он и сам толком не понимал, просто чувствовал.

Алик пошёл прочь, думая, как ужасно жалко всё же книгу. Не потому, что он знал теперь её цену в мире «Эрраты», а потому, что эта, именно эта книга была ему дорога. Потому он и взял именно её, что считал своей. Древнее издание с выпадающими страницами было пересобрано заново и тщательно прошито. На обложке – девочка и улыбающийся кот. Мама читала её в детстве, чтобы Алик уснул. И было что-то общее в его имени с именем девчонки из книги – это сходство немного раздражало, но в конце концов девчонка оказалась совсем не дурой, так что пусть.

Настоящее

Алик не слышал шагов за спиной, просто вдруг обнаружил себя на полу, а уже потом почувствовал удар в почку и сразу ещё один. Вместе с болью пришла отчаянная ясность. С некоторыми такого не случается за всю жизнь – детально и чётко разглядеть механизмы окружающего мира, пусть и малой его части. И тогда Алик понял, что умрёт, потому что никак иначе не мог он получить такого озарения, кроме как в виде предсмертного подарка. Он перевернулся и увидел Чёрта, испуганного и злого, и увидел сплетение причин и мотивов. Чёрт был человеком безвременья – таким же, каким чуть было не стал и сам Алик. Крупинкой в спичечном коробке посреди бескрайнего мрака. Пластиковым хоккеистом, умеющим двигаться только в прорезанной для него колее посреди игрушечного хоккейного поля. Мы таковы, каков наш мир. Но и наш мир таков, каковы мы.

Сейчас совершенно ясно было, что Чёрта интересовали только драгоценные книги. У него даже мысли не было, что у Даньки и пацанов всё получится и они облетят на челноке Сатурн, а потом на ускорении гравитационного манёвра догонят «Эррату» и тем более пристыкуются к ней. Теперь и сам Алик понял, что план был безумным. Подумал вдруг отстранённо: не Чёрт ли стоял за теми прыгунами, что три года назад свинтили на Землю?

У Алика был небольшой опыт стычек в коридорах палубы Зета. Подсечка вышла неуклюжей, но Чёрт споткнулся, и Алик успел вскочить на ноги и сделать несколько шагов… Его остановила мысль: он-то убежит, но ведь пацанам – конец.

Можно кричать – Данька услышит. Но не решит ли он, что затея раскрыта и за ними пришла охрана? И не форсирует ли в таком случае старт?

Сам не зная, зачем так делает, Алик громко запел вдруг дурным голосом, придумывая мотив на ходу:

О, бойся Бармаглота, сын!Он так свирлеп и дик!А в глуше рымит исполин —Злопастный Брандашмыг!

И задохнулся, получив удар в солнечное сплетение и следом – прямо в зубы. И ещё целый град беспорядочных ударов, когда снова упал и покатился, пытаясь прикрыть голову.

Краем глаза Алик заметил светлое пятно – кошка Ума пробралась за ним на причальную палубу и теперь с ленивым равнодушием ждала исхода битвы. Прощай, Ума.

Возможно, он недооценил её антипатию к людям. Когда Чёрт замахнулся для очередного удара, Ума, безупречно прицелившись, взлетела прямо к лицу Чёрта и вцепилась в него когтями; Чёрт завыл.

Потом послышались голоса. Кажется, это были Данька и остальные, а может, ещё кто-то. Может, здесь собрался весь корабль – посмотреть, как время возвращается к Алику.

А оно возвращалось.

Алик почувствовал ткань настоящего. То, что, ему казалось, было навечно утеряно, растворено в мыслях о прошлом и тревогах о будущем. Жизнь была здесь, струилась у него под пальцами ручейком крови, тёплым и солёным на ощупь. Такое называют синестезией, вспомнил Алик. Может, так ощущается твоя собственная душа после долгого отсутствия. Он попробовал улыбнуться, но от одной только попытки всё тело сотрясла невозможная боль.

Часы

Открыв глаза, Алик на несколько мгновений вообразил, что находится в одном из саркофагов на палубе Альфа. Он смотрел на мир сквозь толщу воды; водой был заполнен вертикальный стеклянный саркофаг, и в этом саркофаге находился Алик. Первая его мысль была: только не теперь. Когда время вернулось, наполнило кровь и дало смысл. Алик попробовал ударить по стеклу: может, ещё не поздно. Но сил не было, к тому же он разглядел чуть зеленоватое – сквозь призму регенерационной жидкости – помещение и понял свою ошибку. Он находился в медицинском отсеке на одной из верхних палуб. Конечно, никто не собирался отправлять его в тысячелетний сон. Всего лишь вылечить.

В углу на стуле, укрывшись юпитеркой, спала мама. Над её головой светились цифры электронных часов. 23:59 сменилось на 00:00, и где-то за стеной сначала тоненько, а потом уверенно и хором закричали: ура.

Кошка Ума сидела на полу прямо напротив Алика и смотрела на него с нескрываемым любопытством. Наверное, приняла за огромную нелепую рыбу.

Алик помахал ей рукой.

Симаргл

Они отъехали от детского сада на дюжину кварталов и уже нырнули в тоннель, когда Чагин понял, что вместо Инки забрал чужую девочку.

Сначала он не думал об Инке вовсе: нянечка выдала ему ребёнка, Чагин ребёнка принял, усадил в машину, пристегнул. Мелькнула мысль, что пора проредить личный состав игрушек на заднем сиденье.

Мелькнула и исчезла незамеченной, потому что голова Чагина была по самую макушку заполнена мыслями другими – вязкими и тревожными. Нельзя было сказать даже, что Чагин их думал, – он был так плох, что это мысли думали его, вертя им во все стороны в свете допросной лампы.

Вчера всё пошло не так. Чагин смотрел на свои чуть подрагивающие пальцы, вспоминая трафаретные школьные истории о крипте и кривой дорожке. А ведь мог отказаться, шептало ему изнутри головы. И Чагин покорно и очень живо представлял себе, как они с Вольцем сидят у барной стойки, Чагин медленно тянет красный эль, а когда Вольц спрашивает: может, по крипте? – Чагин смотрит на него иронически и говорит: ну что за детство, Вольц?

Но Вольц Чагину был нужен. Вольцу не были подвластны стихии, он не двигал континенты, но был он той самой песчинкой, которая остановит весь механизм чагинского проекта, попади такая песчинка в неудачное место. С точки зрения Вольца, место, понятно, было удачным. Его, Вольца, стратегия успеха строилась именно на этом: оказаться у рельсов, по которым несутся чужие идеи; стоять, слегка накренясь, – как бы случайно, но так, чтобы всякий разумный человек понимал суть угрозы, – и ждать. С такими людьми, как Вольц, никогда не ясно, из чего они сделаны и чем закончится столкновение, а потому все предпочитают этих столкновений избегать.

Чагин посоветовался с людьми, и люди рассказали ему, как поступить. Слово «умаслить» Чагин не любил, было в нём что-то прогоркло-сливочное; но на редкость удачно подходило слово «устаканить». За два часа в рандомной «Нерпе» Вольц устаканился изрядно, и Чагин почти не сомневался, что вопрос решён. Но это самое мерзенькое «почти» выглядывало из бледных глаз Вольца, когда тот вроде бы искренне хвалил чагинские схемы и козодоем заливался на тему их актуальности и редчайшей государственной значимости. «Почти» ухмылялось из вольцевского вопроса о крипте.

Да, нужно было отказаться. В конце концов, и на Вольца найдётся управа, и даже это самое предложение, эту крипту, следовало запомнить, запротоколировать мысленно и употребить иным способом – упомянуть, где нужно, вписать, поставить галочку, заверить. И тогда Чагинский поезд размазал бы Вольца по рельсам, ко всеобщему одобрению, и стало бы ясно, что сделан Вольц вовсе не из бетона.

Но Чагину всегда не хватало чего-то важного, какого-то стержня, который есть, кажется, во всяком человеке, кроме него. Даже в Инке такой стержень был; Чагин вспомнил вдруг, как в ответ на предложенную им порцию мороженого, лишнюю, сверх нормы, дочь посмотрела серьёзно и сказала: лучше поговорим о собаке. Она никогда не клянчила, не было у неё такой привычки, но как-то так ловко вворачивала эту собаку, что даже тупому Чагину становилось ясно, что мороженым не обойдёшься. Инка не понимала пока, отчего собаку никак нельзя. Чагин надеялся, что ей и не придётся этого понимать. Надеялся, что однажды – очень скоро – всё изменится и в ответ на очередной её вопрос он широко улыбнётся и скажет: Инка, а давай. Давай заведём собаку.

Где только они находят этих собак? Вроде бы отовсюду их выпололи: ни книги, ни фильма, ни рисунка. Старый обучающий ролик про сим-архитектуру, где в главной роли выступал смешной пёс, давно заменили на что-то куда менее персонажное. После редизайна силуэт пса исчез даже с логотипа «Симаргла», остались только крылья, и всё равно дети продолжали откуда-то узнавать о собаках.

По служебным каналам Чагин внимательно следил за грандиозной работой дочерних лабораторий «Симаргла». Но никаких официальных релизов ещё не было, а сигналы об успехах собачьего направления были пока противоречивыми, так что Инке знать об этом совершенно не следовало. Пусть даже сам Чагин был настолько уверен в успехе, что придумал и взялся продвигать тот самый свой проект, на пути которого встал Вольц.

Вспоминать о Вольце совсем не хотелось, а мысли о дочке щекотали затылок приятным теплом.

Чагин подумал вдруг: как хорошо, что есть Инка. Когда дочь оказывалась рядом, его наполняла щемящая нежность, распирала изнутри, вытесняя всё временное и суетное. Чагин иногда с лёгким стыдом отмечал, что это его личное чувство, пожалуй, ярче и светлее единения. Может, дело было в том, что единение принадлежало всем сразу, а значит – никому. А Инка – была только его. Ещё немного – жены, да и родители изредка претендовали на внучку, но и Чагин, и Инка понимали: она папина дочка.

Чагин вспомнил обо всём этом и едва не рассмеялся: зачем же он мучается, когда вот сидит его маленький утешитель и весь смысл его жизни; просто вспомни о ней – и всё встанет на свои места. К чёрту и крипту, и стыдную ночь, и тем более Вольца. Вот же она – Инка.

Именно в этот момент Чагин понял, что ребёнок, сидевший позади него, Инкой не был.

Чагин едва не упустил руль, но автомат перехватил управление. Мигнули тревожные оранжевые огоньки, электронный женский голос укоризненно попросил быть внимательнее, машина плавно ушла вправо, а слева замелькали, сигналя, другие автомобили.

Чагин сжал руль побелевшими пальцами и припарковался у аварийной обочины. Несколько секунд он смотрел, как покачивается картонный ароматизатор в виде двух крыльев с надписью в пустоте между ними «Симаргл. Всегда едины».

Обернулся.

– Инка?

Девочка мрачно молчала, но Чагину и так было ясно: это не его дочь.

На первый взгляд – то же румяное лицо, те же фирменные стальные глаза. Из-под шапочки выбился светлый локон. И шапочка знакомая – с заячьими ушами, но ведь у них у всех такие или очень похожие.

Не говоря уже о румянце, глазах и локонах. Это с возрастом люди приобретают собственные черты, а дети, особенно сим-дети, всегда на одно лицо. Если, конечно, не случилось какой-нибудь беды, которая оставила на ребёнке ясную отметину.

На этой девочке никаких отметин не было, но было в ней что-то катастрофически неправильное и даже зловещее. Стальные глаза смотрели слишком серьёзно, в их блеске Чагину чудились взрослые вопросы. Очень похожая на Инку девочка Инкой не была. Анканни, мать его, валли.

Чагин почувствовал себя неловко перед этой чужой девочкой. Он попытался вспомнить, есть ли у него конфеты, и тотчас одёрнул себя: похитил чужого ребёнка и собрался кормить конфетами. Вот молодец.

Потом он с ужасом подумал, что где-то там осталась Инка. И точно так же она сидит в чужой машине. Но отчего так невнимателен тот, второй? Неужели тоже полночи накидывался криптой?

Мысли заметались в свете фар проносившихся по тоннелю машин. И одно было хорошо: как-то улеглись, успокоились похмельная тревога и стыд. По сравнению с чужим ребёнком в машине вчерашнее происшествие казалось обыденной нелепостью. Чагин с некоторым опережающим облегчением представил, что и история с чужим ребёнком тоже скоро отойдёт в прошлое, поблекнет и покажется смешной. Тотчас вообразил сцену из шпионского кино: две машины на мосту, из каждой выходит по ребёнку – девочки в красных, с ушами, шапках, надвинутых на глаза. Туман стелется у их ног, на той стороне моста старомодно, по-киношному, курит незнакомый силуэт, а Чагин держит наготове плюшевого медведя.

Чагин хихикнул, но тотчас поймал в зеркале испуганный взгляд девочки.

Навалилась усталость, Чагин представил, как будет сейчас звонить, заискивать – сначала с автоответчиком, потом с нудной тёткой из поддержки детсада, а потом, верно, и с родителями этой девочки. Даже думать об этом было невыносимо.

И тогда в пустеющую голову Чагина пришла спасительная мысль переложить проблему на плечи жены.

* * *

Во дворе возились трое коммунальщиков с одинаково тупыми лицами. Чагин аккуратно их объехал, припарковался, но выходить не спешил, а смотрел на них с минуту, пытаясь понять, что не так; понял: жуки. Неликвиды. Как глупо сразу не понять – кто ещё стал бы заниматься такой грязной работой?

С виду люди как люди, никаких, конечно, татуировок на лбах (подобными татуировками стращали ещё в школе, и Чагин накрепко это запомнил), и всё же неликвида с человеком нормальным не спутаешь. В официальной речи неликвидов звали людьми, прошедшими коррекцию, в повседневной если и вспоминали – то исключительно как о жуках. Они и были похожи на жуков: человекообразные с интеллектом насекомого.

И можно, конечно, напоминать себе, что нет, скорее всего, никакой их вины в сбое сим-архитектуры. Но всё равно включалось какое-то естественное, природное отвращение.

Жуки всегда были рядом, на жуках держалась вся инфраструктура, так что кое-кто даже шутил, что, если бы не естественная необходимость в коррекции, её следовало бы выдумать. Но нормальные люди замечали жуков крайне редко, как не замечают привычные элементы городского пейзажа. Настораживало, что Чагин вообще обратил на них внимание. Проклятая крипта, не иначе.

Чагин едва не съехал снова в колею самобичевания, но поймал в зеркале укоризненный взгляд девочки и волевым решением остановил поток руминаций.

В лифте Чагин о жуках-коммунальщиках не думал, а мысленно тренировал изумление, которое отыграет, когда жена заметит, что Чагин привёл домой чужого ребёнка.

Но жена деловито распаковала девочку, чмокнула в макушку и отправила мыть руки, как будто не заметив подмены. Чагин стоял, не раздеваясь, и молча смотрел на обеих. Жена была статная, с царской осанкой; после свадьбы она располнела; полнота ей шла, делала позволительно особенной. Чагину это всегда нравилось. Это было такое движение к грани дозволенного, когда ты знаешь, что границу не пересечёшь, а всё же чувствуешь некоторую бунтарскую остроту. Он любил, придя с мороза, обнять жену, обменивая свой временный холод на её вечное округлое тепло.

Но женщина, на которую он сейчас смотрел, не была его женой.

Раздевая ребёнка, она привычно, на уровне автоматизма, пересказывала какие-то новости, а Чагин думал, до чего же она неинтересна и, кажется, неумна; а ещё он думал, что вчера слушал бы эту трескотню с удовольствием и нежностью, и задавал бы вопросы, и хмыкал бы где надо; а ещё – что вот-вот женщина выйдет из этого своего автоматического режима и заметит, что человек, с которым она так привычно делится ерундой, – вовсе не её муж.

В смятении, не сказав ни слова, Чагин вышел.

Не помня себя, он спустился вниз, вернулся в машину, тронулся с места, объезжая давешних жуков-коммунальщиков.

Он не думал о том, куда едет; в ушах стоял гул, какой бывает после неожиданного падения. Где-то внутри своей головы Чагин метался по палубе гибнущего фрегата: паруса порваны в клочья, из трёх мачт уцелела одна, вода кипит – и не сказать, что за бортом, потому что уже неясно, где борт, а где стихия; и повсюду, куда ни посмотри, – огромные щупальца кракена.

Это была картинка из вчерашнего вечера, и пока руки сами поворачивали руль, решая за отупевшего Чагина, как быть, Чагин тонул. Одну за другой он мысленно перебирал подробности криптового трипа, теперь уже с утилитарной целью: скрыться от осознания сегодняшней катастрофы.

Крипта, в отличие от милосердного алкоголя, память не забирала. Наоборот, подсвечивала каждую деталь ярко и даже эстрадно.

Когда вчера вечером Чагин неохотно согласился на предложение Вольца, не пришлось даже идти в уборную (как он было представил). Вольц сделал знак бармену, а тот невозмутимо выложил перед Чагиным и Вольцем две марки на стильной чёрной салфетке. Чагин сначала мысленно охнул, а потом вспомнил: и посетители (кроме них с Вольцем), и работники бара – рандомы; да и район откровенно рандомовский. Чагин нечасто оказывался за границами сим-сити, но «Нерпу» выбрал Вольц, оставалось только согласиться.

Слово «рандом», пришедшее из чагинской юности, давно устарело; нынешняя сим-молодёжь звала альтернативно рождённых грунтом; Чагин этого не одобрял. Вовсе не потому, что такое название Чагин считал оскорбительным. Наоборот, было в нём что-то слишком комплиментарное, намёк на соль земли или соху. Альтернативно рождённые вовсе не были солью земли, а соху видели разве что на картинках. Термин «рандомы» куда лучше описывал их суть – рандомных сочетаний рандомных родительских генов; зачатых в случайности, без интеллектуальных усилий, исключительно за счёт животных инстинктов и механизмов размножения.

Но в тот момент, когда дело дошло до крипты, Чагин даже обрадовался, что происходит это в рандом-баре, где никому, наверное, нет дела до чуждых и слишком, с их рандомовской точки зрения, похожих друг на друга симов.

Вольц, не таясь, подцепил марку пинцетом и бросил прямо в бокал Чагину. По этому жесту и по этому пинцету Чагин понял, что для Вольца крипта – совершеннейшая обыденность и что ошибкой была вся эта встреча, потому что таким, как Вольц, не удержаться там, где Вольц пока ещё держался. И нужно было просто немного подождать, сидя на берегу, и Вольц проплыл бы мимо, изъеденный криптой.

Прежде чем марка растворилась в красноте эля, Чагин успел разглядеть рисунок. Это был искусно выполненный корабль, увитый щупальцами кракена, что тащили его на дно.

Сначала Чагин решил, что крипта на него просто не действует. Бывает и такое, он слышал. Да и повод, кажется, имелся – какой-то случай, школьный ещё эпизод, о котором Чагин и не помнил уже толком; но вот в пене крипты мелькнули намёки на воспоминание – и Чагину сделалось жарко. Чтобы потушить этот жар, он выпил огромный глоток эля с растворённой в нём маркой и закашлялся, а Вольц, смеясь, стучал его по спине и говорил: не так быстро, брат, не так быстро. В голосе его чувствовалась искренняя забота, и Чагин мимолётно отметил внутри себя, как неправ был, думая о Вольце всё то нехорошее, что он о нём думал, – и сегодня, и накануне.

А потом крипта подействовала так явно, что даже Чагин понял: вот оно.

Кажется, крипта была вирусом? Знания Чагина о криптобиологии не остались на школьном уровне, а поспешно свалились с него в бездну, едва исчезла необходимость вспоминать на экзаменах все сим-ар-блоки, мучительно перечисляя латинские названия.

Никто не думает об устройстве единения, кроме разве что умников-криптобиологов; с криптой было так же: знание о ней мгновенно растворялось в информационном потоке, как растворялась в эле марка с кораблём и кракеном.

Там, внутри криптового прихода, Чагин осознал, что крипта – и есть единение, но совсем иного уровня. Не о ней ли таинственное и всеобъемлющее слово «эпифания», не её ли воспевали поэты, не ей ли поклонялись святые во все века? Чагин чувствовал, как сливается с Вольцем в сладостном взаимопонимании. Всё, что тот говорил, было верно и глубоко. И за каждым его словом Чагин видел глыбу личности самого Вольца, его красоту. И Вольц видел Чагина, это чувствовалось во всём: и в словах, и в жестах, и в мудрой его улыбке; видел Чагина таким, каким Чагин был, – и принимал целиком, до последнего пятнышка. Проснувшись следующим днём с головной болью, медленно прожариваясь на сковородке воспоминаний, Чагин прочёл, что крипта, среди прочего, провоцирует какие-то лошадиные выбросы фенилэтиламина. До секса у них с Вольцем не дошло, но Чагин знал: один только жест Вольца – и всё случилось бы.

Чагина снова залил жгучий стыд. Теперь было совершенно ясно, что никаких чужих детей Чагин из детского сада не забирал. Что Инка смотрела на него так испуганно, потому что сам Чагин вёл себя как мудак. И жена оставалась его женой. Дело было не в них, дело было в Чагине. Дело было в крипте.

Что-то она нарушила в чагинской сим-матрице – посыпались рецепторы, а что дальше?

И про такое он слышал – в основном, конечно, очень давно, ещё в школе, в тех самых ужасных сценариях, какими пугали их, воспитывая превентивный ужас перед тогда ещё совсем новым криптовеществом. Никто не верил, а выходит – зря. И ещё Чагин вспомнил вдруг Кима – тощего нескладного рандома Кима, школьного уборщика с его вечной кривой ухмылочкой и совершенно не подходящим ему глубоким, убедительным, красивым голосом. Не говорил ли тот ему однажды: а вот крипту я бы на твоём месте не пробовал? Это воспоминание ни к чему не крепилось, ничего за собой не везло, просто образ и звук, подвисшие в пустоте. Что уборщик-рандом мог знать о крипте?

Сам Чагин о крипте знал не больше, чем о других запрещённых препаратах. Школьный курс криптобиологии, даже помни его Чагин назубок, не давал ответа. Неспециалисты о таких вещах говорили исключительно демонстративным шёпотом и откровенную ересь – фантазии в отсутствии информации. А специалистов-криптобиологов среди чагинских знакомых не водилось. Теперь стало ясно, что зря. Жена непременно сказала бы, что Чагин таких знакомств неосознанно избегал. Сказала бы, если бы Чагин мог поделиться с ней своими бедами.

Но он, конечно, не мог – не теперь, когда его сим-архитектура совершенно очевидно вышла из строя, стремительно рушились феромоновые криптосвязи, и жена больше не казалась самым близким и родным человеком, а представлялась чужаком, едва ли не чудовищем. Что хуже – совсем немного, и он сам станет для неё таким же. Уж на таком-то уровне Чагин разбирался в вопросе. Бактерии-симбионты, то самое «сим» в термине «сим-архитектура», все эти годы не только следили за его благополучием и здоровьем, но и обеспечивали точный и верный обмен сигналами со всеми членами сим-социума. Неужели всего одна доза крипты сломала в Чагине то, что заставляло любого сима чувствовать себя на голову, две головы выше любого рандома, – феромоновую подпись, членскую карточку одного большого и прекрасного клуба? Единственного клуба, в котором стоило состоять, – клуба идеального будущего.

Перед мысленным взором Чагина возникло изображение огромного муравья на фоне зелёного листа. Муравьи убивают чужаков, если их запах недостаточно хорош.

Чагин мотнул головой, как бы вытряхивая из неё полчища муравьёв, огляделся и обнаружил, что на улице почти стемнело.

Машина стояла у въезда на парковку рядом с заводом, где Чагин – так давно, что уже и сам забыл, – начинал карьеру простым рабочим.

Чагин сам не знал, сколько времени провёл вот так – вцепившись побелевшими пальцами в руль, глядя невидящими глазами на закат – точно такой же, как все те закаты, на которые он смотрел когда-то и после заводских смен, и ещё раньше, из школьных окон, воображая на горизонте огромную призрачную фигуру – смутный, ускользающий силуэт бога-пса, который с высоты неба смотрит на своих несовершенных детей.

Пропускной автомат ворчливо попискивал, а из кабинки показался нахохленный охранник в плаще. Чагин махнул бейджем перед автоматом, а охраннику жестом соврал, что был-де важный телефонный разговор. Думал он о другом. Думал Чагин о том, что тело мудрее его самого. Тело привезло его куда следовало, в место надёжное и ясное. Это чувство было иррациональным, но в отчаянной ситуации только иррациональность и спасает. Там, где логика говорит: конец тебе, Чагин, – иррациональность шепчет об утешительном уюте.

* * *

Рабочие в цеху смотрели на него с некоторым удивлением, но без особой тревоги. Весь вид Чагина выдавал в нём конторского работника, но, если система пропустила его внутрь, значит, он имел право здесь находиться.

Когда-то он был таким же рабочим, в этом самом цеху – всего-то десять лет назад. Не было ещё Инки, а они с будущей тогда женой, стройной и смешливой, только присматривались друг к другу. Жизнь была проста и понятна.

Впервые Чагин задумался о том, что, может, не стоило ему так прытко двигаться по управленческой линии. А как не двигаться, если именно этого хотела от него система? Это было чувство, напоминавшее руку старшего товарища на плече; руку, которая не только не даёт упасть, но и легонько подталкивает вперёд.

Как и в прежние, доконторские годы, Чагин решительно очистил голову от лишних мыслей; сбросил пиджак, оставшись в белой рубашке. Взял с полки наушники и очки, а из автомата – одноразовые перчатки и маску; включил свободный станок, подтвердив личность: система помнила о его квалификации. Один за другим методично проверил валики, смазал рельсовую систему, отрегулировал пуск охлаждающей эмульсии.