Что сделает безумный скульптор из неживого камня?

Его круг знакомств пополнился вереницей посетителей городских таверн – всей этой сворой прожигателей жизни, вороватых бездельников и шулеров. Несмотря на всю нелюбовь к разговорам, его тянуло в затхлые подвалы, куда подобные типы загоняли себя, инстинктивно спасаясь от дневного света. Там он напивался, порой до отупелого ступора, в котором становилось немного легче, пялился в закоптелые зеркала и полнокровные рожи посетителей. По временам какая-нибудь из рож узнавала его и вовлекала в беседу, обыкновенно происходившую за игрой на деньги.

Спустя годы Стрела утешал себя тем, что проиграл приблизительно столько же, сколько и выиграл, на самом деле же он понятия не имел, сколько мелочи спустил на карты, «медяшки», «забытого»7 и кости.

С мрачным удовлетворением он подмечал скошенные взгляды, ладони, убранные под стол, манипуляции с рукавами, торжество хитрых усмешек и подмигиваний, блеф, молниеносные подмены фигур и карт, умел отличать болтовню невинную от той, которую заводили для отвлечения внимания, заранее знал, чьи руки выхватят чужой кошель. Любые проявления подлости он научился видеть как в увеличительном стекле и укреплялся в презрении к людям. Порой он сам пугался мелочности, ранее ему несвойственной, а тем временем его ум автоматически вбирал в себя постановку шулерских рук, мимолётные жесты, изгибы уголков рта, расположения зрачков, формы лиц, фактуры тканей, привычные позы. Всё это идеально помогало на время забыться и продлить блаженное бесчувствие.

Среди подобного общества, охочего залить глаза крепким пойлом, нередко случались перепалки, быстро переходившие в рукоприкладство. Стрела легко заводился, иногда даже искал повода для ссоры. После случая с Вервиным в парке Децизий он поклялся не брать в руки оружия. Теперь он мог лишь смеяться над той наивностью. В первый же раз, когда одному из игроков втемяшилось, что он, Андрей, неправильно считает очки, завязалась драка, которая едва не кончилась для него на кладбище. После он обзавёлся боевым клинком и усвоил – всегда иметь при себе оружие.

Второй урок он затвердил, играя в «забытого» с горсткой молодых бездельников. В тот вечер он, как обычно, обводил взглядом подвал, провонявший табаком, осовелые физиономии собутыльников, нервные пальцы, теребящие фишки, угадывал карты противника по тому, как ложились на стол его локти и бегали глаза. Стрела едва слушал их гордые восклицания, напитываясь презрением к этим отпрыскам зажиточных семейств и к себе как к полноправной части прокуренного пейзажа. Чтобы соответствовать компании, он нацепил свой единственный нарядный костюм, сшитый из ярко-красных, оранжевых и белых тканей. Его долговязая фигура склонилась над столом, распластав обширные рукава. Вдруг с правого бока произошло какое-то шевеление. Из-за большого количества выпитого он не сразу заметил, как один из игроков шарит в его пиджаке, скрывая руки под столешницей. Он сам не понял, как успел подскочить, выругаться и перебросить вора через лавку. Память в доли мига запечатлела недоумение на лице обманщика, вероятного, удивлённого скудным содержимым карманов. Мошенник не собирался запросто сдаваться, он быстро встал на ноги и налетел на Стрелу. В последовавшей свалке ему пришлось обнажить клинок, и лезвие едва не вошло противнику между рёбер. Так Андрей усвоил второй урок – быть настороже.

Урок номер два пригодился, когда приятели раненого подстерегли его в Затворном переулке. Их было двое, сам же вор держался за спинами у подельников. Роль мошенника заключалась в том, чтобы указать остальным на Стрелу. Каким-то чудом второй из них не успел даже приблизиться к Андрею, а первый свалился от одного удара клинком. Когда Андрей обернулся с другого конца переулка, тот по-прежнему лежал. Остальные пробежали половину дороги, отделявшей их от Стрелы, и ему оставалось только нестись со всех ног. Андрей так и не узнал, убил ли он нападавшего.

Последняя серьёзная стычка произошла рядом с Рознинской галереей, когда на Петера Чремнишу напали свиатлиты, трое плечистых молодых парней. Одного из них Стрела заприметил ещё в галерее. Юноша стоял напротив картин Чремниши, красный, что твоя паровозная топка. Парень уродливо надувал щёки, в гневе непроизвольно сжимал кулаки, а на его широком лице отпечаталась такая ненависть, что Андрею, близко знакомому с подобными выражениями, всё стало ясно.

Адепты прежней религии всегда вызывали у него подозрение. Внешне мирные, трудолюбивые, они жили в своих разноцветных, аккуратно прибранных домишках, вид которых навевал сравнения с рисунками из детских книг, молились в пёстрых церквях, расписанных жёлтым, белым, небесно-голубым, золотым, салатовым и немного – красным, неукоснительно соблюдали строгие правила, запрещавшие любые виды морального разложения, к коим относили ругань, игру, безделье и ношение тёмных одежд. Только чувствовалась в них какая-то скрытая агрессия, дремлющий до поры фанатизм, который нет-нет, да и прорывался случайным взглядом, словом, интонацией, неожиданной вспышкой насилия средь бела дня. Андрей искренне не понимал, что приводит таких, как этот парень, на выставки современных художников. В тот раз им удалось отбиться и сбежать, во многом потому, что Стрела предупредил Чремнишу. Андрей оставил на лице фанатика с выставки неглубокую рану, впрочем, это не спасло Петера от побоев в парке Децизий позже, когда он возвращался один.

За всем этим Андрей ощущал себя так, словно кончилось топливо, которое требовалось ему позарез. Вспышки кратковременного удовольствия давали лишь некоторые вещи, которые другие считали патологическими. На почве подобного интереса он сильнее сдружился Сашкой – другим студентом-скульптором из ближайшей комнаты, а тот познакомил его с Матвеем из академии медицины. Они проводили время втроём, своей небольшой компанией, впрочем, у Матвея были и другие знакомые, такие же помешанные на эстетике уродства и гибели. Стрела присоединялся к ним всего раз, поскольку разлюбил большие сборища. Чаще торчал с этими двумя у себя в общежитии. Его сосед сбежал в другую комнату, как только предоставилась такая возможность, и Андрей пригласил пожить Сашку – этого мрачного, вялоапатичного пессимиста, с которым было так легко ужиться.

Благодаря азартным играм и Матвею, чья коллекция уже не вмещалась у него в комнате, Андрей с Сашкой смогли увешать стены собственной каморки исключительно мрачными изображениями, частью копиями картин знаменитых мастеров, частью – подлинными работами современных малоизвестных художников. Такие передавались среди узкого круга лиц, которых интересовало подобные вещи, а иногда неожиданно оказывались в руках уличных торговцев, у которых продавались за гроши наравне с расхожими городскими пейзажами. Среди них висели поразительно грустные изображения одиноких человеческих фигур посреди ночного леса, безлюдных улиц и неподвижной водной глади. Чуть справа – виды искажённых, полуразрушенных храмов, будто перенесённых в альтернативную реальность, навеянную сном помешанного культиста. Небо заливал кровавый свет умирающих звёзд. Между развалинами двигались фигуры, с ног до головы закутанные в плащи. Ни фресок, ни икон на стенах не было, розетки храмов будто в насмешку вместо витражей украшали перетяжки паутины. На другой картине – изображение смерти, бесцеремонно обхватившей пальцами человеческое лицо, а вот – размытые фотографии людей, заброшенных комнат, старых домов, производящие впечатление по-настоящему призрачных. Множество старинных церквей – на рисунках, на картинах, на гравюрах, на фото, – они теперь стали ему по душе, но не за ту возвышенную лабуду, которая нравилась Светлане Везориной, а за то, что их конструкция походила на скелет древнего ящера.

Посреди стены, прямо над кроватью висела одна из его любимых в то время картин. На переднем плане была изображена голова молодого мужчины, а за его спиной парило неизвестное существо, похожее одновременно на птицу, зверя, насекомое и, что было самым жутким, на человека. Голову и тело существа целиком покрывали чёрные перья. Крылья, напоминающие лапы с длинными пальцами, отчасти скрывали лицо и плечи мужчины. Огромные глаза существа, лишённые белков, смотрели прямо, чёрная радужка сливалась со зрачком. Эти глаза и были средоточием того необычного впечатления, которое производила картина – цветом паучьи, разрезом и строением как у животного, с человеческим зрачком, окружённые сплошь черными перьями. Казалось, не может быть ничего более жуткого, чем видеть, как смыкаются его веки. Вот-вот опустятся крылья и потонет человек в отвратительных зверино-паучьих объятиях.

Рядом с ней висела самая любимая картина Стрелы – простой карандашный рисунок, на котором путник в драном тряпье сидит, задумчивый, на берегу реки, а рядом с ним не сложены, – нет, валяются наравне с остальным прибрежным мусором, – чьи-то рёбра и позвоночник. Лучшего изображения человеческой жизни и представить себе невозможно.

У двери расположились на удивление качественные печатные копии Трамена Вьёля – безумного автора натюрмортов с битой дичью. Андрей находил забавным то, что до помещения художника в сумасшедший дом богатые обыватели с удовольствием развешивали его картины по своим гостиным, а после – срочно убирали на чердаки. Некоторые попросту выбрасывали великолепные подлинники, не найдя покупателей из-за новой моды ругать произведения Вьёля, якобы «болезненные».

В действительности даже от беглого взгляда на его работы могло стать не по себе. Волокна и сухожилия он изображал с тем тщанием, с каким портретист выписывает игру света на манжете рубашки. Андрей разместил по центру картину, на которой посреди амбара висела туша убитой лудзиланьи8, а из тени с краю выглядывала улыбчивая женщина. Сквозь щели между досок пробивался свет, мягко расстилался по всему амбару, и согретые лучами частицы пыли медленно летали в воздухе. Но сколько жути в этой тишине, сколько ужаса заперто в мирном повседневном довольстве! Стрела был уверен – мало кому удалось заметить, что фигуре лудзиланьи, и без того похожей на человеческую, было придано дополнительное сходство с человеком, а женщину на заднем плане намеренно изобразили более высокой, чем следовало бы, и поставили её в тень, и написали размыто. Её очертания лично ему представлялись не вполне людскими, напоминали о том взгляде, для которого развёрстое тело – действительно лишь комбинация цветов и линий. Он всякий раз ловил себя на том, что любуется сложными оттенками красного, слепящее белого и перламутрового. Так что-то в нём пыталось красотой примирить себя с тем, с чем примириться невозможно, и потому терпело поражение, и вновь, и вновь намертво приковывало взгляд к самому отвратительному.

Неподалёку от натюрморта он повесил единственную бытовую сцену, написанную Вьёлем. Картина изображала притон, напоминавший заведения, в которых ошивался Андрей. Никаких деталей обстановки, помимо хлипкого стола и нескольких стульев, не было. Действие напоминало театральную постановку. На фоне матово-чёрной стены суетились знакомые персонажи, кто-то горланил песни, где-то перекидывались в карты. Справа завязалась весьма правдоподобная драка, блестели лезвия, на головы опускались табуретки, ставились подножки, разбивали посуду, подначивали противников. На левой стене располагалось окно, но самого окна не было видно, на его присутствие намекал тонкий луч света, введённый в картину в качестве единственного источника освещения. Свет пробивался, очевидно, из-под приподнятых ставней. На подоконник облокачивался лысый парень. Разомлевший от выпитого вина, он сидел расслабленно, наблюдая за лучом, как кот, и придурковатая улыбка расплывалась на его лице. Всё было в точности как в его, Андрея, нынешней реальности – одни люди и рожи, и напряжение, и эмоции, которые они бросают друг в друга, как грязь.

Не без помощи Матвея они собрали себе скромную библиотеку. В неприметном шкафу красовались книги из самых таинственных и мрачных, когда-либо написанных человеком. Все лучшие произведения стиля падения, которые так не любили выдавать в университетской библиотеке: «Иначе» Глостера, его же роман «За осью», сборник стихов Перена «Грани коварства» – строки до ужаса реалистичные и беспросветные, при чтении которых у Андрея внутри натягивалась какая-то струна, в точности вторящая словам книги. За ними стояли «Стихи в прозе» Маля, потрясающе образные, пропитанные ледяным ветром, туманом и мокрыми набережными, все до одного про потери и расставания, в том числе его любимое, «Истончённый шарф». Слева – более позёрский и истеричный, а потому более известный Огюст Фераль с его многочисленными романами, стихами и пьесами, написанными просто, но красочно, не столько словами, сколько яркими образами, напичканными псевдомистикой вроде призраков, тёмных духов и нечисти – на вкус Андрея он был слишком поверхностен, но Сашке с Матвеем почему-то нравился.

Дальше – исторические книги, вроде «Истории Снеговой войны» Шаролина – про самое жестокое и бесславное время в истории Валини, «Бунт Десяти, его подавление и последствия» Зувина, «Гонения на иноверцев с 1176 по 1344 гг., история становления свиатлитства» Литайного, – нет, всё-таки Снеговая война – не самое жестокое время. С изуверством инквизиции в период гонений, шедших, как иронично заметил автор, рука об руку с окончательным становлением религии, не сравнился никто. Кропотливое разглядывание иллюстраций из этой книги почему-то стало приносить Андрею особенно извращённое удовольствие – в сложных, до чудовищного механистических пыточных устройствах, в виде истощённых тел, открытых ран, застывших взглядов и ртов, раскрытых в крике боли, казалось, отразилась то главное, что всегда пытаются прикрыть сладкой ложью. А до чего талантливо передавали каждый оттенок эмоций изображения публичных казней. В этой многолюдной толпе не затерялись стражи порядка, палками сгоняющие народ на площадь, – кто с бессильным раздражением, а кто и упиваясь мизерной, но властью. Без внимания не оставлен ни один мучительно замкнутый в себе взгляд, ни одни глаза, прикованные к пыткам вопреки желанию, ни одни губы, сжатые в немом возмущении, и ни одна рожа, текущая кровожадным наслаждением. Над всем этим – гордая осанка инкизитора, сознание правоты выбито на его лице, и от его фигуры расходятся лучи. Эти небольшие рисунки, – как правило, скопированные с гравюр, – были, пожалуй, самой точной и самой исчерпывающей иллюстрацией жизни человека того времени. Достаточно увидеть, и ощутишь, как страх нависает иссиня-чёрным облаком, которое можно потрогать, почувствуешь, как давится в зародыше мысль, потому что мысли людям тогда замещали образы колесуемых, сжигаемых и раздираемых в клочья.

Для того, чтобы развеяться после подобного чтива, не могло быть ничего лучше, чем «Путь из Миневии в Керавию и обратно» – неимоверно живой рассказ о шатаниях молодого бездельника с воровскими наклонностями в конце восьмого столетия. Андрей провёл не один вечер, развалившись на кровати с флягой дешёвого вина в одной руке, и «Путём» – в другой. Ему доставляло настоящее удовольствие погружаться в жизнь тех городов и деревень со всеми их мелкими происшествиями – кражами, обманом, жульничеством, интригами местного пошиба, мелочной местью, пьянством, зависимостями всех видов, развратом, извращениями, привычной насмешкой над всем и вся, доходившей до надругательства, – хоть над моралью, хоть над религией, хоть над захоронениями или законом. От начала и до конца всё было написано с очаровательной иронией, ни единого намёка на осуждение. Автор точно не замечал, насколько разложены морально его персонажи, поскольку сам родился в одном из тех времён, когда жизнь снимает маску благопристойности. В запирающемся шкафу Матвей оставил «Криминалистику» Талля, «Врождённые уродства» Цаплина, «Вскрытие тела при насильственной смерти» Отеренина и другие «настольные» книги.

Они уже подходили к моргу. Матвей поторапливал обоих на входе. Плащи скидывать не стали – в морге царил холод, ощутимый с самого порога, – сразу пошли в прозекторскую, оставляя на полу мокрые следы. Из-за двери прозекторской тянуло рябой жижей, которую здесь использовали для сохранения мёртвых тканей. Андрей вспомнилось, каким тяжёлым и едким поначалу казался этот запах. Неясно, в чём тут было дело, но, так или иначе, отвращение перед запахом рябой жижи полностью оставило Андрея. Он ощущал её в воздухе, но не испытывал желания отшатнуться или хотя бы прикрыть нос рукой.

Внутри царил строгий минимализм. На кафель ложились отблески цвета болотной тины, в противоположной от входа стене вырезан пустой квадрат окна, а за ним – чернота, лишь немного разбавленная светом фонаря, который и разбрасывал эти отблески сквозь мутно-зелёное стекло. По обе стороны от них располагались металлические столы на колёсах. Андрей направился к правому, на котором лежало тело старухи со снятым скальпом, но Матвей жестами подозвал его к левому столу.

Стрела подошёл ближе и стал разглядывать лицо трупа со спокойным интересом. Необычным было уже то, что умершей, – а это была молодая девушка, на вид лет двадцати, – умершей не успели закрыть глаза, и теперь в потолок всматривались два мутных зрачка, окружённые с коричневыми пятнами. У него сразу возникло желание зарисовать лицо – его черты были красивыми и отталкивающими одновременно. Андрей достал карандаш с блокнотом и уже приготовился набросать заострённый овал, обрамлённый чёрными волосами, впалые глазницы, вытянутый нос и крупные, разлетающиеся брови, как к нему обратился Матвей:

– Ты подожди, внутри она гораздо интереснее.

Сашка усмехнулся, Андрей же никак не отреагировал – циничные шутки давно перестали его возмущать. Матвей откинул простыню, и всем стало видно, что у мёртвой девушки необычно высокий рост, длинные, тонкие руки и ноги, будто лишённые жировой ткани, под стать им длиннющие пальцы, и вся она худая до невозможности.

– Она что, голодала? Какие впалые щёки, – Сашка озвучил мысли Андрея.

– Нет, этого с ней не происходило. Тут вещи более странные.

Матвей достал из деревянного шкафа перчатки и какие-то бумаги. Перчатки он надел на себя, а бумаги передал Сашке.

– Держи. Читай, начиная с этого места. А ты, Андрей, сейчас будешь рисовать, а что – сам увидишь.

На этих словах он аккуратно развел края глубокого разреза, проведенного через середину живота и грудной клетки. Андрей с Сашкой отступили от неожиданности. Возглас удивления застыл у них в горле и повис во взглядах, которыми они обменялись. Андрею показалось, что он увидел какую-то невообразимую анатомическую диковинку из тех, что выставляют напоказ в прозрачных сосудах с рябой жижей. Матвей обстоятельно продемонстрировал им утроенное сердце, верхняя часть которого располагалась едва ли не в шее, а в нижнем из сердец красовалась огромная дыра, под которой свернулся сгусток тёмной крови размером с небольшой мяч. Затем показал удлинённые бугристые лёгкие, изорванные у нижних краёв на тряпки с бахромой, непонятные выросты, выглядывавшие из сухожилий, огромную печень, закрывавшую собой половину брюшной полости, местами прорезанную какими-то линиями, напоминающими молнии, а местами изрешеченную круглыми дырчатыми ходами. Андрей старательно зарисовывал всё подряд. Сначала он не замечал, что ноги умершей слегка искривлены, а руки и вовсе напоминали изогнутую тетиву лука – всё это стало очевидным, когда Матвей продемонстрировал им кости. В некоторых местах выделялись грубые мозоли от сросшихся переломов.

К удивлению Стрелы, всё это показалось ему … красивым. Уже не в первый раз он ловил себя на том, что вид внутренностей иногда вызывает в нём не отвращение, а интерес и даже восхищение причудливостью линий и сложностью строения. Он не смог бы точно сказать, когда это началось, но помнил, что ещё года три-четыре назад думал совсем иначе. Андрей помнил, даже слишком отчётливо, как в один из пасмурных дней на исходе лета бродил по полю и разглядывал высохшие травы. Его блокнот наполнился зарисовками лыни серой – в иссохшем виде она смотрелась прекрасно. Не иначе как отсюда взялось его нынешнее увлечение натюрмортами с жухлыми листьями и гнилыми плодами. Увядание придало серой лыни удивительный выжжено-чёрный оттенок, так хорошо сочетающийся с охрой полевых колосьев, сделало её жёсткой и витиеватой так, что каждый из её листьев причудливо закручивался вокруг стебля. Растение словно и не разрушилось, а только приобрело сложность и красоту, которой не обладало в период цветения. Так он ходил, пока среди трав не натолкнулся на мёртвую птицу с разодранной грудкой, облепленной землёй, кровью и грязными перьями. Его передернуло от омерзения.

Андреевым размышлениям положил конец голос Сашки, посреди тишины звучавший особенно замогильно:

– «24-го стеребренника», – в прошлом году, значит, – «больная поступила к нам из Особской клиники без пяти полночь».

– А это какая?

– Это через дорогу и ещё три двора направо, психическая.

– «При поступлении – вид классического отёка лёгких. Прибыла в сопровождении санитаров, которые записями о больной не располагают. После разговора с ними и осмотра причину выяснить не удалось. Проводим лечение вдыханиями паров настоя веретилени травянистой. Благоприятный исход маловероятен, ожидаем смерти в течение ближайшего времени. Врач Мирна Тольная.

25 стеребренника. В половине первого ночи состояние больной разрешилось внезапно и без видимых причин. Дыхание свободное. Больная пребывает в повреждённом сознании, ворочается в постели, стонет, издаёт странные гортанные звуки. Оставлена в палате. Ожидаем сведений из Особской клиники. Приходил отец пациентки, рассказал самые общие сведения, однако ничего, что прояснило бы состояние.

26 стеребренника. В ночь с 25 на 26-е состояние (отёк лёгких) повторилось, по внешним признакам продолжает соответствовать классической картине. Эпизод длился более двух часов, что необычно для нарушений подобной тяжести. Вдыхания паров настоя веретилени травянистой проводились с самого начала, однако никакого заметного влияния на ход приступа не имели. Причина неясна. Под вопросом – аллергия (на что?). До этого больная находилась в палате под постоянным присмотром, спала. По-прежнему ждём сведений из Особской, их длительное отсутствие настораживает».

На Андрея накатило знакомое чувство покоя, полюбившееся ему в последние месяцы – то самое, за которым он теперь приходил на кладбища, в морги и заброшенные дома, ради которого часами штудировал литературу, посвящённую самым мрачным страницам человеческих жизней. Чувство, похожее на стук капель по крыше в беспросветно дождливый день. В последнее время эта злобная успокоенная печаль сходила для него за острое удовольствие, от которого горели глаза у его приятелей – достаточно было посмотреть на Матвея, чтобы в том убедиться. Всё в мире на какой-то миг встало на свои места. «Всё разрушается и гаснет, полное жизни – умирает, и любая красота в конечном счёте оборачивается уродством». Здесь никто не обманывал ни себя, ни других, твердя, что это не так. Это бескомпромиссное знание было разлито по всей комнате – оно было в холодном кафеле стен, в монотонном свете фонаря, в исковерканных внутренностях, им дышали разрушенные болезнью ткани, искривлённые кости, о нём твердило это пугающе неподвижное лицо с запавшими глазами.

– «27 стеребренника. За прошедшие сутки у больной дважды отмечался сильный жар, держался с первого часу дня до второго и с четвёртого до девяти вечера. Также в периоды жара – одышка, пот, иногда кашель, жалобы на боль в горле, нехватку воздуха. В нижних отделах лёгких – все признаки воспаления. Больная заговорила со мной, коротко рассказывала о себе. Во время лихорадки сознание нарушается, кричит, размахивает руками, зовёт на помощь, с широко раскрытыми глазами смотрит в одну точку на потолке, однако может высказать отдельные жалобами на самочувствие, ответить на простые вопросы. Попеременное развитие и разрешение лихорадки не удаётся ни с чем связать. Проводится согревание, даётся тёплое питьё, в том числе отвар из серебристой нервны и коры чремниши обыкновенной. Отправила с посыльным записку в Особскую, если в течение суток не ответят, отправлюсь туда лично.

28 стеребренника. Лихорадка не возобновлялась, однако сегодня в полдень больная пожаловалась на боль в правой ноге и неспособность опираться на ногу. После самого беглого осмотра очевиден перелом малоберцовой кости, которого ранее определённо не было. Больная не помнит о падении, отрицают его и сёстры. Договорилась о том, чтобы её осмотрели ещё несколько врачей, и сама повторно осмотрю несколько раз за эти сутки. Наложена повязка. Принесли бумаги из Особской. Пациентка находилась у них впервые, лечилась от болезни вселения на протяжении трёх месяцев. Записи не содержат ничего, что прояснило бы состояние. Через посыльного передано, что необходимы более подробные сведения.

29 стеребренника. Сегодня общалась с Петром Завитовым, врачом Особской клиники. Разговор ничего существенно не прояснил. Творится странное – у пациентки прошла боль в ноге, исчезли все признаки перелома, на его месте – зелёная сыпь, множество круглых пятен разного размера. Никому из нас не случалось раньше видеть подобной сыпи. Разговаривала со всеми врачами, наблюдавшими за ней, и с сёстрами – все подтвердили, что перелом был. Больная сегодня в обычном сознании, в целом чувствует себя хорошо. К истории прилагаю записи из Особской клиники».