Что сделает безумный скульптор из неживого камня?

Это было настоящим помешательством. Точно вчера перед глазами встала измена Вики Оцеано с Вервиным, встали гипсовые обломки, годы назад разбросанные пьяным отцом по полу прихожей. Злость не проходила, не сменялась холодной решимостью, как он ожидал, лишь сменялись её витки, затягивая его всё глубже и глубже своей воронкой. Он делал вид, что занят набросками, но постоянно брал в руки нож, хоть и скульптурный, но, как он считал, достаточно острый, чтобы нанести смертельную рану. Сосед по комнате пугливо косился, избегая произнести слово. В голове долбилась безумная мысль: всё созданное им будет разрушено, если немедленно не умрёт разрушитель.

На дворе девять вечера, и он шагает в злосчастный парк Децизий, у ограды которого мелькает что-то чёрное. Говорили, раз в несколько лет кто-нибудь видит здесь необычные тени. Последний случай был в прошлом месяце. До Андрея дошли слухи, что кому-то из посетителей померещилось огромное чёрное дерево высотой с три обычных. Ещё говорили, что в древности на месте парка располагалось капище, и множество забытых культов сменяли друг друга, были среди них и такие, которые требовали человеческих жертвоприношений. В прошлом столетии здесь произошло несколько громких убийств, а в двадцать четвёртом веке на этом же месте произошло примирение свиатлитов и секвенитов4 – к общему удивлению, так как ранее главы обеих церквей собирались уничтожить друг друга во взаимных распрях. Здесь же месяцами позже кучка свиатлитских фанатиков напала на его старшего друга Петера Чремнишу. Избитый художник пролежал в парке до утра, а всё за то, что активно использовал в своих работах фиолетовый, в символике свиатлитов обозначающий сомнение, искушение и привлекательное зло, а потому ненавидимый ими едва ли не больше, чем чёрный, который символизирует зло неприкрытое.

А в тот глупый вечер Стрела нёсся словно ошпаренный, и всё кругом напоминало о другом вечере полгода назад, когда он точно так же убегал от тёмной листвы боскетов и тусклого света фонарей, скрывающих в парке Децизий безжалостно горькие тайны. Он ещё встречался с Викторией, но тем днём она отменила очередное свидание, передав новость через подругу. Как и сегодня, Андрей до самого вечера не находил себе места и в конце концов по наитию отправился на их обычное место встреч. Там он застал Вику под руку с Вервиным. Андрея не заметили, но ему самому из-за стриженных кустов было отлично видно, как они обнялись. Стрела непроизвольно задержал дыхание, отступил на шаг назад, потом ещё, и, дойдя до ближайшей тропинки, побежал прочь.

В этот раз улицы встретили его праздничным шумом. Андрей мимоходом проклинал себя: «Надо же было всё затеять ровно в вечер карнавала!», но отказаться от немедленной мести не мог. Тени у входа в парк оказались фигурами гуляющих. Повсюду в пятнах фонарного света показывались весёлые компании, раздавался смех и музыкальные звуки, кто-то играл на скрипке, жгли разноцветные огни. Все как один выбегали навстречу в вычурных костюмах и в масках. Их чёрные силуэты сновали по Оградной улице до самых аллей парка Децизий.

Вниз, мимо толпы и праздничных гирлянд, к той самой лощине, где раньше текла река, пока её не убрали под землю. Дальний конец парка, за ним – лес. Этот небольшой уголок со всех сторон укрыт стеной деревьев и лабиринтами живой изгороди. Его легко найти по скамейке, мигающему фонарю, вечно неработающему фонтану и неуместной замшелой статуе «аллегория порядка», установленной ещё при закладке парка. Наверняка они пошли сюда. Андрей искал где только мог, часть его убеждалась в глупости того, что он собирался сделать, а другая не теряла безумной решимости наброситься на Женьку с ножом на виду у празднующих.

По игре случая они собрались под ветвями приземистых яблонь, закрытые от посторонних глаз. Два, четыре, шесть – шесть человек. Вику Оцеано он узнал по платью, остальных различить не удавалось из-за масок. Скрипка замолчала. «Кто из вас Вервин?!» – крикнул, а в ответ получает взрыв хохота.

Андрей кинулся на того, кто стоял ближе. Парень оттолкнул его прямо на своего приятеля. Для пьяной компании началось веселье. Кто-то поодаль приплясывал на одной ноге, издевательски вертя пальцами у висков. Стрелу толкали от одного к другому с громким хохотом и свистом. Сыпались насмешки, у него кружилась голова, хороводом вертелись спутанные ветви, руки, перья, маски. Кто-то с лицом в языках алого шёлкового пламени швырнул его в картонный рог, приделанный к груди очередного балбеса. Тот, выругавшись, передаёт Стрелу в руки третьему, обряженному морским существом. Чудо-юдо отскакивает, и Андрей валится на землю к всеобщей радости. Сверху слышно: «Завяжи глаза!». Ему пытаются обернуть тряпку вокруг головы. Несколько трудных рывков под раскатистый смех, и он вырвался. «Хватай его, держи!», – проорал парень в костюме морского чудища. Показалось, или голос Женин? Андрей успел выхватить нож и сорвать маску за длинный побородок.

Раздалось множество «ах», а за ними – тишина. В один момент Стрела ударил противника кулаком в грудь, и тот повалился, рассыпав по траве фальшивые ракушки. Из-под бесцветных волос и слоя блёсток, которым Женька был перемазан, выглядывала бледная физиономия. Остальные отступили, прикованные видом лезвия в руках Андрея. «Жалкие, жалкие лица!».

В этот миг на Андрея с ледяной ясностью обрушилось понимание того, как отвратительно неприглядно всё происходящее. Мысли его сами по себе приняли другой оборот, словно их что-то переключило – что-то, что специально затеяло для Стрелы эту встряску, чтобы её же прекратить. В доли секунды уложились картины мёртвого тела, похорон и прочих несуразных кошмаров. Вернулась способность думать трезво, а с ней и разочарование, вызванное перепуганными взглядами Женьки и тех, кто уже снял маски, осознав, что потехе наступил конец. «А кого ты ожидал увидеть? Всесильных чудовищ, отбирающих всё, что тебе дорого?».

Он оставил на Вервинской шее лёгкий порез и встал. Гадкие смешки не заставили себя долго ждать. Вся орава облегчённо тараторила: «Струсил! Струсил! Притворщик! Трус!». Андрей пошёл прочь, оставляя их без внимания, но вдруг развернулся и выпалил Женьке в лицо:

– Ты расскажи им, что сделал с её статуей!

Приятели непонимающе переглянулись, но веселья не прекратили. Один Женька до сих пор лежал на земле испуганный. Напоследок Стрела крикнул:

– Подумай, Вика, ты знаешь, человеческое изображение – такая интересная вещь… – но фраза потонула в насмешливом визге.

На обратном пути он понял ещё и то, что ему бы не удалось оправдаться. Идя на нелепое убийство, он рассчитывал самое худшее на год в тюремной камере за «убийство из благородной мести» – тогда ещё было такое понятие. Теперь ему стало ясно, что вся их компания, вероятно, пустилась бы отрицать историю с порчей скульптуры, а у него ведь, по сути, нет доказательств, что это сделал именно Вервин. В итоге убийство из благородной мести с лёгкостью превратили бы в убийство из ревности, и он бы попрощался со свободой до самой старости. «Кого мне благодарить за то, что остановили?».

Внезапно хлынул ливень. Андрей остановился, заметив, что с противоположной стороны улицы смотрит его южанка, лишь отдалённо похожая на Викторию. Она молча улыбалась ему со всей теплотой, плескавшейся в её синих глазах.

Через два года в парке Децизий произошло ещё одно странное событие. У южного входа нашли Викторию – без сознания, со сломанной рукой и лицом, разбитым до крови. Когда её привели к себе в комнату общежития, Вика выглядела напуганной и еле отвечала на вопросы. Она осматривала саму себя так, будто видела впервые, и с изумленьем твердила: «я ненастоящая… ненастоящая… ненастоящая…». Виновника так и не вычислили, сама же Вика после долгого сна напрочь забыла, что с ней произошло. С тех пор Андрей стал осторожным в словах.

Следующие несколько дней после стычки с Вервиным Андрей бродил в тумане из собственных мыслей. Ему представлялся другой, более смелый и музыкальный смех, доносившийся как бы из-за невидимой завесы, охватывающей пространство со всех сторон. Он придумывал небывалых морских существ, проплывающих за этой завесой, иногда касаясь её своими гибкими телами.

Скоро Андрей приступил к работе над скульптурой, которую годы спустя со всеми осторожностями везли поездом из Керавии в Град, чтобы установить над входом в театр. Здесь её белизна грамотно составляла контраст стенам, выкрашенным в кирпично-красный и чёрно-багряному обрамлению окон, похожему на притязательный головной убор и треугольные языки пламени. Он не пожалел растратить почти все оставшиеся средства на мраморную глыбу в полтора человечьих роста. Центр скульптурной группы должен был занимать небольшой прямоугольник с поднятыми кулисами и подмостками, на которых в пол-оборота к зрителю уселась крошечная человеческая фигурка. Само положение тела, ладони, обхватившие полусогнутые колени, должны были казаться немного нелепыми, а лицо, обращённое вверх, выражать потерянность. По бокам, снизу и сверху от мизерной сцены, невидимо для человека разворачивалось основное действо. В разных положениях изгибались огромные фантастические создания, их волосы свободно переплетались наподобие осминожьих щупалец, отовсюду глядели присоски, перепонки, плавники, спиралевидные узоры на их коже. Сверху одно из созданий со скрученной раковиной на голове опустило чешуйчатую руку к самому занавесу, едва не доставая краями ладоней-плавников крошечного человека. Прекрасное лицо создания, женское, но более узкоглазое и востроносое, чем у людей, оглядывало сцену с лёгкой заинтересованностью. Головы ещё нескольких существ также были наполовину развёрнуты к сцене, будто увиденное зрелище мимоходом зацепило их внимание. Все они выглядели готовыми в следующий же миг уплыть дальше, и рты их приоткрывались в заливистом смехе. Остальные без остатка увлеклись собственной игрой сплетённых запястий, хвостов и водяных брызг.

За этой работой они и встретил Светлану Везорину. Она, в ту пору студентка с факультета живописи, однажды заглянула, вернее, легко вбежала к ним в мастерскую в компании нескольких друзей скульпторов. Четырёх из них Андрей знал по именам, ещё один определенно был с другого курса, сама Света училась на том же году, что и Стрела. Андрей ненадолго оторвался от работы. Он ещё не знал, что невысокая девушка с вырвиглазно-алыми волосами до плеч была той самой Светланой Везориной, чьи картины ему запомнились на недавней выставке «Будущее».

Вся компания смеялась над какой-то шуткой. Света зашла в залитую яркими лучами мастерскую, развернулась на паркете, шутливо раскинув руки в стороны, одним взглядом окинула выбеленные стены, окно без занавесок, шкафы с инструментами и незавершенные скульптуры, заполнявшие собой все помещение и вместе с тем расставленные достаточно свободно, чтобы никто не мешал друг другу работать. Она звучно рассмеялась:

– Ну, показывайте!

Кто-то за руку потащил её к одной из скульптур, но по пути взгляд Светы задержался на работе Андрея. Она резко остановилась, высвободила ладонь и неторопливо подошла к законченной сцене, стала внимательно разглядывать её, водя пальцами по подмостками и занавесу.

– Как ты её называешь? – она обернулась к Андрею.

– Закулисье, наверное.

– Закулисье… – Света задумчиво повела рукой, – А я бы назвала её «Притяжение Крэчич». Ты сам знаешь, что изобразил?

Он не ответил, слишком неопределённым пока было его объяснение, в большей степени интуитивное. Некоторые из своих фантазий он понимал сразу, некоторые только когда заканчивал работу, а часть для него самого оставались загадкой. Это был именно тот случай. Света же продолжала говорить, наклоняясь низко-низко над мраморной сценой.

– Это мой враг, – проговорила она полушутливо-полусерьёзно, обращаясь как бы к скульптуре, – Понимаешь? То, что привязывает.

Ребята переглянулись и обменялись неловкими улыбками. Один прошептал Андрею на ухо: «она странная». Светлана в последний раз отступила назад, вытянулась и осмотрела скульптуру с расстояния. Затем её внимание привлекло абстрактное изваяние в виде вычурного многоугольника с неравными гранями, перекрученного по продольной оси. Стрела создавал подобные вещи пачками. Тогда он был одержим идеей запечатлеть нечто далёкое от человеческого. Со всем отпущенным ему высокомерием он верил в то, что сможет найти формы, не повторённые нигде и никем, притом наполненные ощутимым смыслом и жизнью. Для этого он не нашёл ничего лучше, чем громоздить вычурные геометрические конструкции, напичканные вставками из всевозможных металлов, цветного стекла и кривых зеркал.

Застыв с открытым ртом и сосредоточенно водя пальцами в воздухе, Света рассматривала скульптуру, едва не дотрагиваясь до нее. Её удовольствие казалось почти физическим.

Следующие недели оказались богатыми на разговоры. Когда Света представилась, Андрей сразу припомнил самодельный павильон на выставке. В тот раз студенты с отделения живописи решили устроить нечто особенное. Совместными усилиями они переделали заброшенную оранжерею рядом со зданием галереи, придав ей сходство со старинной часовней, и сделали её пригодной для временного хранения картин. Они даже заменили стёкла на новые, украшенные витражными росписями. Идея витражей посетила именно Свету, она расписала примерно половину стёкол. В оранжерее вывесили работы горстки студентов, питавших особенное пристрастие к старому стилю 18-23 веков. Среди них Андрею запомнились несколько Светиных картины. Нравилось, как чёрные ветви в них ломаются на фоне серого неба, как сменяются изображения дождливых и залитых светом площадей, как храмы отражают лучи пестротой стеклянных розеток. Из конца в конец спешили прохожие, закутанные в плащи, позади их суматохи текли строгие жизни монастырей. Нарядные горожане подставляли свету бледные лица. Персонажи жанровых сцен глядели то с достоинством, то бесстыдно. Натюрморты с древними манускриптами увлекали картами звёздного неба, изображениями людей, из которых, как ветви в дереве, прорастали кровеносные сосуды и нервы. Тысячи красок соседствовали с кромешной чернотой, до предела напряжённой и сдержанной. Света рисовала так, будто её, закружившуюся, когда-то подняло над землёй выше самых высоких башен.

Они поступили в академию в один и тот же год. Занятия Света пропускала с завидной регулярностью. У неё была привычка пропадать на несколько дней, и никто не знал, куда. По её рассказам, ей нравилось бесцельно ходить по городу и впитывать его глазами. Она любила самые различные места, в том числе заброшенные и даже опасные, притом всегда возвращалась невредимой. Остальное время тратилось так же беспорядочно, если, конечно, не считать часы, проведённые за холстом. Слухи приписывали ей полную коллекцию пороков: вечера с реками алкоголя, вещества различного свойства, оргии и беспорядочные связи.

Поговаривали, что оставаться в Академии Светлане помогали деньги отца, её же эти сплетни лишь возмущали. Господин Герман Везорин любил дочь больше всего на свете и терпеливо сносил все её хулиганства, – не потому, что был ленив, а потому, что они с женой уже давно отчаялись что-либо ей запретить, – но в её учёбу не лез никогда, по крайней мере, она так утверждала. Оба раза в конце года она находилась на грани отчисления, и оба раза после показа работ её переводили на следующий курс. Часть картин она писала не в мастерской, а в своей комнате в общежитии, и занималась этим при самых разных обстоятельствах. Днём, посреди ночи, на рассвете – когда бы ни застало её «нужное настроение», Света садилась за холст и не отходила, пока не сделает всё возможное. Подчас она могла уйти к себе в самый разгар пьяных посиделок, доставала бумагу с карандашом и спешно зарисовывала очередную фантазию.

Он вспомнил, как это было. Мягкий утренний свет, выбеленные стены в её комнате, где она временно живёт одна, одеяла лежат тяжёлой грудой. Стрела спросоня отталкивает их, освобождаясь от вялой духоты пробуждения. Его сон прервали раздвинутые шторы. Лучи света тонкой простынёй окутывают фигуру Светы перед мольбертом. Он сползает с постели, подходит ближе. На холсте цепочкой выстраиваются дворцы и храмы, тянутся своими шпилями до самого неба. Они столь огромны, что человеческие фигуры рядом с ними превращаются в точки, а стены их изрезаны повторяющимися узорами сложной симметрии и строения. Света тараторит, продолжая водить кистью по картине. Она болеет архитектурой 18-23 века и повторяет, немного чересчур восторженно, какая она сложная, как разнообразны её детали, как меняет её игра световых лучей. Объясняет, что эти здания должны были повторять природу, линии сводов, витражей и колонн – напоминать сплетающиеся ветви, шпили – тянуться вверх подобно вершинам деревьев.

В последний раз они виделись на вечере по случаю начала лета. Стрела то и дело предпринимая попытки вырваться из своего корпуса, и, наконец, старания увенчались успехом. Он понёсся по тёмной прохладе студенческого городка к Светиному общежитию.

Студенты большей частью кучковались в нескольких комнатах западного крыла и в пристройке с обширным залом. У художников веселье уверенно подбиралось к зениту. Ему навстречу выбежала Светлана с горсткой незнакомых людей и потащила его за руку по коридору.

Сам вечер Андрей запомнил урывками. Вспомнилось, что повсюду стояли лампы из синего стекла и кое-где на полках – из алого. В залу притащили музыкальные инструменты: арфу, румпу5, звонок, марьин шар вроде тех, что используют в церкви. Время от времени те, кто умел играть, брались за инструмент, а остальные присоединялись к танцующим. Исключение составлял марьин шар – на металлической сфере играли все подряд, и по комнатам то и дело разливались его вдумчивые звуки.

Все уже успели порядком опьянеть. Он вспомнил, что в какой-то момент мимо них пробежала светловолосая девушка совершенно без одежды. Света изловила её и завела к себе в комнату, оттуда девица вышла разрисованная с ног до головы ветвлениями кровеносных сосудов, на которых росли листья, а на животе и рядом с сердцем поблёскивали изображения лун Крэчич. Что-то инфернальное сквозило в том, как она, оступаясь, прошла по коридору, пересекла зал, освещённая синими лампами со всех сторон, и плавно изогнулась под звуки марьина шара, как подающий знаки мим.

Вспомнил он и то, как Света, подуставшая, откинулась на диване, и алый свет заставил её прикрыть глаза. Вокруг мелькали пятна шляп, костюмов и женских платьев, звенели оклики, стучали шаги, а Света тихим голосом тянула:

– Знаешь, мне иногда снится, как что-то массивное пытается придавить меня к земле. Какая-то грубая тяжесть намного сильней меня, и сопротивляться бессмысленно. Я пытаюсь взлететь вверх на всём, что попадётся, – на крыльях, на ковре, на ветке дерева. Смешно, правда? Но чаще приходится взлетать просто так. Иногда у меня вообще нет тела, но я вижу мерзкое существо, и оно силой заталкивает меня в мою же собственную физическую оболочку. Очень неприятно. Тело становится неповоротливым, мышцы отвратительно тяжелеют, напрягаются и сковывают собственные движения. Но, знаешь, иногда мне кажется, есть что-то противоположное, иначе почему во всех снах я освобождаюсь и лечу?

Ещё там играла музыка – удары румпы и звонока в жёстком ритме, а между ними длинные-длинные паузы. Света качалась в такт, а вместе с ней раскачивалось её платье, – чёрное, перехваченное простым поясом, – и ленты в волосах покачивались – одна зелёная, другая жёлтая. Андрей в стороне наблюдал, как замирают фигуры танцующих, подобные шаманам в доисторических джунглях. Ритм ускорялся, Света крутилась всё быстрее, выбрасывала руки вверх спиральными движениями и сама вверх подавалась, будто хотела взлететь, переполненная алой силой, вырванной лучом из лампад и жгущей её волосы. Кто-то пел знакомое: «Что было – обратится прахом, взмывает ввысь летающий шатёр, и пламя перемен незримым махом спаляет миг, стирает лица и расставаньями встречает». Нарастал хаос движений. Руки, ладони, пальцы закрывали невидящие глаза, рвались вверх-вниз вертящимися узорами розеток, разбивали свет в стёкла калейдоскопа. Вдруг – резкое падение ритма. Так птица, взлетев над вершинами деревьев, раскидывает крылья и парит. Так неспешно летают семена и пух, а ещё пыль и пепел. Всё задумчивей арфа, печальней мелодии марьина шара, и слова вновь и вновь приходят с тяжёлой настойчивостью. Ритмы повторялись один за другим, с самого начала, быстрей и быстрей сменяли друг друга в сужающемся кольце, пока не слились в одно, и последняя фраза не обрушилась затишьем, – таким предчувствием прощания обрушилась, что после он все прощания мерил этой тишиной.

Глава 4. Серая лынь

Андрей перелистывал страницы альбома, в котором делал наброски будущих скульптур. Края листов запечатлели его вездесущую привычку в задумчивости рисовать серую лынь6. Он раньше не представлял, как прочно в нём засели размышления об этой траве, вернее о том, что он с ней связывал. Выходит, всё это время её стебли исподволь прорастали в его мыслях. «Но с какой целью?» – Андрей вглядывался в небрежные каракули. «Что вы подсказываете мне, куда вы пытаетесь меня привести? Я гадал над вашей тайной ещё тогда, восемь лет назад. Я корпел над ней все предыдущие дни, когда строчил письма в Керавию, но никто из знакомых не смог мне подсказать. Может, сейчас вы заговорите со мной? Я ведь даже сделал скульптуру в виде серой лыни. Травинку увеличил до половины себя и придал твёрдость, лишь бы разгадать. Со мной такое творилось – удивительно, как её, серолицую, тогда не вылепил», – размышлял он, глядя на оживающую статую.

Как сейчас ему вспомнился день чуть больше восьми лет назад, казавшийся поначалу в точности таким же, как и остальные до него – стылым, квёлым и бесцветным, точно застиранная ткань. Стрелу радовала лишь пасмурная погода. Яркий дневной свет стал для него невыносим, так же, как и громкая диссонирующая музыка, – и то, и другое ужасно било по мозгам. Наконец-то стемнело, зажглись фонари, и безрадостный день перетёк в раздражающий вечер. Андрей с двумя спутниками шёл по мокрым улицам, и рты у его приятелей не закрывались.

– Э, Матвей, точно никого не будет? – придерживая капюшон, лениво поинтересовался Сашка. Это он так, потрепаться хотел, вряд ли его пугала перспектива быть пойманным. Его вообще мало что пугало.

– Да спокойно, всё путём. На дежурстве только я и Птаха. Он со мной договорился, будет дома сидеть.

Матвей Тёмный шёл впереди всех. Вёл Андрея и Сашку в свои владения, то есть в морг Глешиновой больницы, где работал санитаром – деятельность, идеально подходящая человеку с его наклонностями. Стрела немного повеселел, найдя здесь толику злой иронии.

– Давайте быстрее, не то промокнем окончательно, – подгонял Матвей.

И дело не в том, что они могли промокнуть, а в том, что ему не терпелось показать им что-то, вернее, кого-то. Кого-то мёртвого, разумеется. Днём раньше он, так же насквозь мокрый, в той же мятой куртке с капюшоном, в тех же ботинках ворвался в общежитие в комнату Стрелы – хвала Свиатлу, его сосед давно съехал, и в комнате не оказалось никого, кроме Андрея с Сашкой, – и с порога заорал про то, что в больнице кто-то там умер. С выпученными глазами кричал, что они обязательно должны это видеть, до Андрея так и не дошло – почему. В общем, он, Матвей, уже все устроил. Как он сказал – ещё несколько суток дамочка точно останется в морге, поскольку чем-то заинтересовала местное медицинское сообщество. Благо, родственники её пока не забрали, но особенно расслабляться не следовало – неизвестно, сколько это могло продолжаться, надо было пользоваться моментом. Второму санитару Птахе Матвей сразу предложил отдохнуть дома, на что тот с радостью согласился. Теперь за Тёмным оставалось протащить всех в морг.

Внутри у Андрея вяло дернулся страх и тут же растворился, как дождевая капля в озере. Даже не страх, а так, тень беспокойства при мысли о том, что они собирались сделать. Ничего плохого, на самом деле. В прежние времена, когда вскрытия трупов были запрещены законом, не один врач, художник и скульптор поплатились за это занятие. Ничего нового они не придумали. Просто если бы кто-то раньше сказал Стреле, что он не по необходимости, а исключительно ради интереса посреди ночи потащится в морг с двумя, если так можно выразиться, друзьями по интересам, чтобы сделать зарисовки с мёртвого тела, он бы, наверное, его избил. А сейчас он думал – не всё ли равно?

Что-то происходило с ним постепенно, но неуклонно. Его всё меньше стало интересовать то, что другие считали радостями жизни. Без всякой причины окружающее окрасилось для него в серые тона. Андрей просыпался по утрам с пеленой в голове, ужасно бессильным, неприкаянным и злым, и первым же делом натыкался на зеркало, из которого ухмылялась его собственная презрительная мина. Ему хотелось то ли разрушить стены, то ли оказаться где-нибудь, где не ступала нога счастливых идиотов. Изнутри поселилось отвратительно ноющее ощущение. Выслушивать людей стало настоящей пыткой. Иногда он буквально изнывал от желания заткнуть уши. Их интересы, представлявшиеся теперь мелочными, бескрылыми и лишёнными вкуса, перестали вызывать у Стрелы хотя бы жалкое подобие отклика. Он стал избегать привычного общества. Он пропускал занятия, мало занимался скульптурам и сутки просиживал в комнате либо ходил по городу один.