скачать книгу бесплатно
«Милая мамочка! – писала она. – За меня не беспокойся. Я благополучно прибыла на место и уже получила квартиру. Я думала, что как только обоснуюсь, то до начала занятий приеду к тебе. Но оказалось, что нельзя. Пришли мне, пожалуйста, посылку: мои зимние сапоги и чего-нибудь сладенького…»
Две недели прошли незаметно. Наступило тридцать первое августа. За это время Валентина Дмитриевна привыкла к новой жизни. Тоска, подступавшая в первые дни от того, что все было непривычно и неустроенно, теперь исчезла. Валентина Дмитриевна просыпалась в семь часов утра, топила печь и готовила завтрак; обедала в полдень, ужинала в семь часов вечера, а в десять уже ложилась спать.
В этот день она проснулась с чувством перемены и поняла: завтра занятия! Наскоро позавтракав, она обложилась методическими пособиями, чтобы готовить свой первый урок истории в седьмом классе. Все казалось просто: минута за минутой, от начала урока до его конца, она знала назубок все, что станет говорить, но все равно боялась запутаться, сбиться с мысли. Она помнила, как встретили ее в городской школе; на нагловато-простодушных рожицах нарушителей дисциплины было написано: дескать, посмотрим, на что ты способна. Они подзуживали ее, изводили, но она уже тогда поняла, что поддаваться гневу – бесполезно, жаловаться директору – бессмысленно. Она скрепилась; лишь иногда она позволяла себе вышучивать озорников: класс хохотал, моральная победа была на ее стороне. Но кто знает, как примут ее здесь…
Утомившись от долгого сидения, усталая, уже не веря, что урок пройдет благополучно, она вышла из дому и по деревянной лестнице, держась за жердочки перил, спустилась к реке. День был ясный и холодный, предосенний. На берегу было очень тихо. Беззвучные струи чуть рябили поверхность воды, и было видно, как по песчаному дну лениво переползают пескари.
Она направилась по тропе вдоль берега, вошла в лес. В прозрачном воздухе теплился запах увядания; без борьбы, без ропота, безмятежно увядала природа и усмиряла тревожные мысли.
Из лесу она вернулась с десятком рыжиков, нанизанных на ветку. Она засолила их в полулитровой банке; потом разогрела термобигуди и завилась. Она удивлялась своему размягченному спокойствию.
То ли потому, что накануне она переутомилась, то ли еще почему, проснулась она позже обычного – в восемь часов. Сняла бигуди. Расчесала завитушки волос, примостившись возле настольного зеркальца. В черной японской блузке с простым рисунком роз, в тщательно отглаженной юбке, она была красива. В институте ее прозвали Мальчик из Неаполя. Коротко стриженая, смуглая, с полными губами, она и впрямь была похожа на уличного неаполитанского мальчишку.
Топить печь и готовить завтрак было уже некогда. Она выпила, расколупав, сырое яйцо и стакан холодного, устойного молока, съела сочный помидор, оделась и вышла…
После школьной линейки все учителя собрались в учительской. Посреди длинного стола стоял звонок. Оживленно беседовали и поглядывали на часы: ждали начала урока.
– Ну, как самочувствие? – спросила Светлана Григорьевна.
– Ничего, – ответила она. – Я готова.
На пороге появился мальчик из шестого класса, отличник с оттопыренными ушами: он должен был подать первый звонок.
И вот он прозвенел, этот звонок. Все потянулись к дверям.
Валентина Дмитриевна чуть задержалась у входа в свой седьмой класс, нарочито хладнокровно огляделась, чтобы успокоиться, – и переступила порог. Класс встал. Она прошла к столу, выждала, пока уляжется шум, и сказала негромко и просто:
– Здравствуйте, ребята! Садитесь. Я ваша новая учительница. Зовут меня Валентина Дмитриевна…
©, ИВИН А.Н., автор, 1976, 2010 г.
Алексей ИВИН
Василий Иванович
I
Василий Иванович перевернул листок перекидного календаря и рядом с датой «23 августа 1971 года» своим красивым круглым почерком написал: «Позвонить Б. С. в трест в 11.00 и поздравить с днем рождения». Об этом он вспомнил еще за неделю и, конечно, завтра не забыл бы позвонить Борису Семеновичу, но чтобы еще раз предвкусить счастье и ощутить легкое волнение, он сделал эту надпись. Борис Семенович, может быть, и не узнает его – все может быть; но потом непременно узнает, они перекинутся любезностями, спросят о здоровье своих жен, а потом уж так разговорятся, что Борис Семенович непременно будет просить Василия Ивановича присутствовать на торжестве. Соберутся гости, именинник будет встречать всех, пожимать руки и провожать к столу. Василий Иванович придет одним из последних, а может, самым последним. Хозяин, несколько утомленный, но сияющий, встретит его радушно, они сядут за стол, а когда шампанское будет откупорено, Василий Иванович при воцарившемся благосклонном молчании гостей произнесет спич и первым расцелуется с именинником…
Василий Иванович так живо представил эту сцену, что не услышал, как машинистка, обращаясь к нему, что-то говорит. Но он уловил ее вопросительный и нетерпеливый взгляд и очнулся.
– Чего тебе? – спросил он строго.
– Василий Иванович, я закончила. Вы разрешите мне идти? – повторила машинистка.
– Так все, значит, сделала? Ну, иди, иди отдыхай. Завтра работы будет много: принесли отчетные данные из треста… Как твой крепыш-то?..
– Да ничего, поправился, вчера уже в яслях был, – ответила машинистка, оделась и вышла.
Василий Иванович допил остывший чай, неспешно надел плащ. Закрыл окно, распахнутое в заросший старый сад, и вышел из кабинета с тем чувством, которое испытывал всякий раз, когда день заканчивался благополучно. Маленькая перспектива завтрашнего свидания с Борисом Семеновичем оживляла думы Василия Ивановича, пока он ехал рядом со своим молчаливо-предупредительным шофером, пока поднимался в лифте, пока переступал порог своей уютной квартиры…
– А, вот и он! – воскликнула Анна Владимировна, супруга Василия Ивановича, когда он вошел в переднюю. – Раздевайся-ка побыстрей да пойдем…
– Что такое? – спросил он оживленно.
– А гость приехал к нам, вот что! – выпалила Анна Владимировна, продолжая тормошить мужа и горя от нетерпения. – Пойдем, пойдем, сейчас увидишь!..
Василий Иванович, готовя приветственные слова и губы для широкой улыбки, последовал за женой. Они вошли в гостиную.
– А, Петр Лукич, здравствуй! Сколько лет, сколько зим! Ну, здравствуй!
Петр Лукич подскочил с дивана, и на середине комнаты друзья обнялись. Анна Владимировна стояла в стороне и, подперев рукой пышный свой бок, умильно улыбалась.
Петр Лукич, очутясь в объятиях Василия Ивановича, расчувствовался и засопел, а Василий Иванович хлопал его по плечу и говорил:
– Ну, брат, полно. Расскажи-ка лучше, как живешь-можешь, как здоровьишко-то твое.
– Хорошо, все хорошо. А ты-то как, Василий Иванович?
– Да я тоже хорошо. Скоро уж и на пенсию пойду: год всего остался.
– Ну? Это хорошо, хорошо… – сказал Петр Лукич. И добавил для убедительности: – Это хорошо.
Анна Владимировна собрала между тем на стол, друзья сели. И полились беседы: вспомнили детство, работу, любовные проделки. Анна Владимировна слушала, качала головой и говорила сама, когда Петр Лукич обращался к ней.
– А вот мой сын Максим, – сказал Василий Иванович с гордостью и опаской, когда в комнату вошел стройный парень лет восемнадцати. Он протянул руку восхищенному Петру Лукичу, но не ответил на его льстивое пожатие, сел, сказал безразличную фразу, налил себе стакан водки, выпил и стал закусывать так естественно и непринужденно, что смутил всех троих. Беседа попримолкла; но Максим на замечал впечатления, которое произвел, а продолжал есть, пока не насытился. Потом, равнодушно извинившись, он поднялся, вышел на балкон и вернулся, неся гитару, затем оделся и исчез.
Но с его уходом ощущение неловкости не пропало, и, чтобы развеять его, Василий Иванович произнес слезливо:
– Хороший сын у меня… Вот только выпивать стал в последнее время. Из университета ушел: я, говорит, в рабочую шкуру хочу влезть. И вот теперь каждую ночь пьяный приходит, а иногда и вовсе не ночует дома. Мы с Анной Владимировной из сил выбились, а доглядеть не можем…
– Да… – задумчиво протянул Петр Лукич и умолк.
– А что, не сходить ли нам к Евстигнею Павловичу? – спросил Василий Иванович. – Он живет недалеко, на набережной. Посидим у него, поговорим по душам… Ты ведь его не видел уже лет десять!
– Сходим, пожалуй! – согласился Петр Лукич.
Анна Владимировна пробовала было протестовать, но в конце концов одела обоих друзей и проводила их до лестницы.
– Долго не задерживайся, слышишь! – приказала она мужу.
– Конечно, ты не беспокойся, – усыпил Василий Иванович ее подозрения.
II
Евстигней Павлович встретил друзей с распростертыми объятиями. С небольшими вариациями повторился тот же мотив встречи и возлияния. И так как вскоре Петр Лукич сделался грузен, хотя еще пробовал разразиться какой-то необыкновенно приятной для компаньонов любезностью, то Евстигней Павлович, прибегнув к красноречию жены своей Екатерины Дмитриевны, уложил утомленного друга в постель, специально для него приготовленную. Василий Иванович наотрез отказался остаться, апеллируя к вышеприведенному распоряжению Анны Владимировны, и разрешил только хозяину проводить себя до лестничной площадки. Чем-то напоминая плюшевого медведя, Василий Иванович спустился вниз, оказался на улице и распахнул грудь ночному благоуханному ветру.
По набережной горели желтые фонари, длинной, исчезающей во тьме цепочкой расставленные по берегу Логатовки, которая, сильно разлившись от недельных дождей, несла свои мутные воды. Очевидно, Василий Иванович решил, что фонарные огни будут надежной путеводной нитью для него, и поэтому старательно придерживался их. И если на пути вырастал столб, Василий Иванович ощупывал его, как гусеница, затем брал назад и левее и тогда благополучно огибал препятствие. И то ли Василий Иванович, словно робкий школьник на уроке военно-строевой подготовки, позабыл, где находится правая сторона, а где – левая, то ли еще по какой причине, но только он вдруг почувствовал, что теряет почву под ногами. Но так как он отличался сильным и волевым характером, то решил все-таки обрести почву, а сего ради занес и вторую ногу – и очутился в воде. Не успел он, цепляясь дрожащей рукой за осклизлые камни, сообразоваться с обстоятельствами и принять директиву, как течение подхватило солидное тело Василия Ивановича и понесло его, переворачивая, как щепку. Горловые спазмы разжались, и слабый, растерянный крик о помощи прозвучал над безмолвной рекой. Черные, пронизывающие глаза смерти холодно глянули в оторопелое, прыгающее лицо Василия Ивановича. Он отчаянно пытался удержаться на поверхности, но намокшая одежда неукротимо влекла вниз; в пустоты мозга, как ледяная глыба, вмерзло оцепенение перед неотвратимой смертью. Еще раз сдавленно и безнадежно отчаянно крикнув, он скрылся в водовороте, чувствуя, как внутрь свинцовым удушающим потоком вливается вода.
Но помутневшим сознанием он успел отметить, как кто-то схватил его за волосы и тащит. Он инстинктивно вцепился в руку спасителя, вынырнул и, ничего не соображая, посмотрел безумным взглядом уже умершего человека.
– Руки! Отпустите руки! – пронзительно закричал девичий голос прямо в ухо. – Да плывите же! Черт! Будьте мужчиной!
Василий Иванович вышел из оцепенения, словно судорога пробежала по телу, и одна мысль: «Жив! Жив!» – заставила его лихорадочно сучить руками и ногами. Он подмял девушку под себя и, отбрыкиваясь, решительно заработал руками. Берег с торчащим из воды ивовым кустом был совсем близко, и Василий Иванович, собрав последние силы и дрожа от напряжения, схватился за ветку и вылез. Он долго лежал, не в силах подняться; вода бежала струйками из носа и рта; потом его тошнило, выворачивая внутренности наизнанку; холодный озноб пробегал по крупному телу Василия Ивановича.
Наконец он с трудом приподнялся на подгибающихся локтях, встал на четвереньки и так еще постоял некоторое время, чувствуя головокружение и тошноту, потом выпрямился и вздрагивающей, разбитой походкой пошел прочь.
Когда Василий Иванович брел по асфальтовой дорожке, проложенной по берегу, его сознание все еще не могло оправиться от недавнего потрясения, и невидящий взор равнодушно скользнул по чьим-то забытым белым туфелькам и плащу, брошенному на скамейке.
©, ИВИН А.Н., автор, 1973, 2010 г.
Вечерняя притча
Поклав глухарей в ягдташ, я направился разыскивать избушку, которую заприметил еще днем, чтобы переночевать там.
На мой стук никто не ответил. В горнице горело электричество, и стоял телевизор. Возле открытой печурки, в которой гудели поленья, сидела благообразная старуха, а с полатей виднелись чьи-то ноги то ли в лаптях, то ли в модернизированных чувяках.
– Здорово, хозяева, – сказал я, отряхивая у порога воду с плащ-палатки.
– Здравствуй, путник! – ответила приветливо старуха. – Присаживайся к камельку.
– Спасибо, не откажусь… Вишь ведь свирепствует непогода: можно подумать, что вся нечисть ополчилась…
– Да, ненастье на дворе, – согласилась старуха. – Даже меня загнало под крышу. Обычно ведь я кочую из дома в дом…
– Странница, что ли? Как зовут-то тебя?
– Совесть.
– Больно чудно назвали.
– Родитель был малость придурковатый, – пояснила старуха.
– А это кто там лежит, на полатях-то?
– Да старик один, Демос. Часто наведываюсь к нему, да он все непроснется никак. Врачи у него болесть какую-то нашли, летаргию. Говорят, в любую минуту может проснуться. Вот и жду.
– А давно он заболел, старик-то этот?
– Давно. Почитай что с Отечественной спит. Телевизор вот ему купило начальство, всё заботится о нем. Ну, иногда вечером слезет с полатей-то да и посмотрит.
– Это как понимать? Спящий-то? Сомнамбула, что ли?
– Да уж так.
– Чудные дела творятся на белом свете, – сказал я, взглянув на полати. – А поесть у тебя не найдется ли чего, хозяюшка?
– Испей брашна – вон в углу, в корчажке стоит. Ситный хлебец да маслице коровье там же найдешь.
– А дети-то у тебя есть? – спросил я насытясь.
– Как же, есть. – ответила старуха. – Только в тюрьме они почти все.
– А что так? Сама-то ты на вид старуха хоть куда, а неужто дети с кистенем бродят?
– Да уж такие христосики уродились.
– Ну, ничего, ты не горюй. Все обернется к лучшему.
– А я и не горюю. Любят они меня, передачки им ношу, а случается, и на свободе привечаю… Ты сам-то откуда идешь?
– Охотился, мать. Глухаря-графомана да глухаря-плагиатора подстрелил.
– Не наши, чай, названья-то, латинские?
– Латинские.
– А не взыскивают за то, что охотишься-то в неурочную пору?
– Не без того: по годику за эскападу и по два – за диффамацию.
– Как это?
– А так: выстрелишь из левого ствола – эскапада, выстрелишь из правого – диффамация. Уж и ружьишко-то мое в детский пугач превратилось. Такая досада!
– Ну и ты не горюй. С лесничим-то не толковал об этом?
– Было дело. Да ведь нельзя ему втолковать-то: ему гонорарий платят за охрану этих птичек.
– Если нельзя, так плюнь на него, да и всё. Ходи себе постреливай.
Дверь распахнулась. Вошли два лесника. Старуха посмотрела на меня тоскливо.
– Ты чего, убогая, расселась? Опять за свое? – закричал толстый лесник на старуху.
Второй надел мне наручники.
– Ну, прощай, мать! – сказал я.
Старик на полатях заворочался, пустил густой храп, но не проснулся.
– Прощай, сынок! Вспоминай меня! А буде случится гостинец принести, свидимся.
– Ружье конфисковать! – сказал толстый лесник. – А вот что с глухарями делать?
– Похороним на Ваганьковском.
Я вышел. Они – следом.
Алексей ИВИН, автор, 1975, 2010 г.
