скачать книгу бесплатно
– Никак нет, Васька Жуков. Он руку отрезал, чтоб оберста от чемодана отцепить…
– Где чемодан герра оберста?! Где этот Жуков?!
– Бросили мы чемодан, тяжелый он был… не я, Васька Жуков бросил, где – я не видел. Я отход прикрывал… Он пришел в лагерь уже без чемодана.
– Ты знаешь, где он его бросил?
– На «петле», говорил.
– Какой петле?
– Ну, там… ежели из Краснолесья по ущелью идти, то выйдешь аккурат к реке Мавле. И по балочке если, до «Оленьих троп», там развилка на две дороги, одна идет себе дальше по правому берегу, а вторая делает петлю и они как бы снова соединяются. Вот, в этой «петле» он его, говорит, в снег и закопал.
Немцы возбужденно переговаривались, их не отвращал более запах горелой урны, исходящий от перебежчика.
– Ты, Григорий, ты! – возбужденно сказал Рикгоф. – Сможешь ты найти чемодан, похищенный у герра оберста? Если принесешь чемодан целым, со всем его содержимым, получишь 50 тысяч дойчмарок.
– Найду я ваш чемодан, герр начальник, о чем речь! Я горы, как свой карман знаю. Мне б поспать чуток, да подхарчиться, а то, видит бог, с ног валюсь от усталости да бескормицы…
– Ступай, – кивнул Рикгоф, – тебе выдадут все необходимое.
БОЙ С ЛЕСНИКОМ
Крым. Голый шпиль. Наши дни
С вершин обугленных сосен Горелого лога, мрачная и зловещая, энергетическая сущность, имеющая вид дымной траурной ленты, на огромной скорости втянулась в полую рукоять копья и через нее проникла в душу Скворцова.
В ту же секунду Сергей ощутил приступ волчьего голода и первобытную ненависть, замешанную на хитрости и коварстве. По какому-то наитию он поймал орешину, которая недавно хлестнула его по плечу, обломал растущий сбоку сук и насадил на него рукоять древнего наконечника. Теперь копье острием смотрело в сторону погони.
Сергей подтянул за лапу труп овчарки, расположив его под копьем, и оттянул гибкую орешину за ствол векового кедра.
– Отойди!
Даша посторонилась, он отпустил – ветвь хлестнула, копье рассекло воздух и задрожало, покачиваясь над трупом собаки.
– Все поняла? – спросил он, внюхиваясь в сторону приближающегося егеря, кисло пахнущего застарелым потом, табаком, дымом костра, порохом стреляных гильз, салом, хлебом, луком, куриным пометом… – Сюда идет… один… до него сорок метров… Ты станешь за ствол и будешь держать ветку. Когда я скомандую, ты ее отпустишь. Поняла? Попробуй!
Даша пробралась через валежник за кедровый ствол, взялась обеими руками за отогнутую орешину, – «тетива» потащила так сильно, что ей пришлось упереться в землю пятками. Взведенный «арбалет» дрожал. Скворцов в сомнении покачал головой – тряска могла выдать засаду. Впрочем, времени на другие придумки не было – погоня приближалась, треск сучьев под подошвами егеря отдавался в обострившемся слухе.
– Отпустишь ветку, только когда я крикну «давай!». Поняла? Иначе копье угодит мне в спину. Только когда крикну «давай!», слышишь?
Даша смотрела во все глаза на нового – решительного и властного – Скворцова.
– Сереж, я все поняла. Я все сделаю, не бойся…
Но не прошло и двух минут, как тонкие пальчики ее вспотели, тугая орешина по миллиметру выползала, Даша вцепилась в древесину зубами, – изо рта, горькая от кожуры, потекла слюна, изогнутая спина превратилась в огромный спусковой крючок арбалета.
Егерь Скороходченко выбрался из кустов и при виде чумазого бомжа вскинул к плечу двустволку.
– А ну стоять! Руки!
Щелкнули курки. Сергей поднял руки.
Егерь шагнул к овчарке.
– Шалава, Шалавочка… Ты что с собакой сделал, разбойник? А ну назад! Отойди! Повернись! На колени! Кому сказал!
Сергей повернулся. Как только под лопатку ему уперся ствол ружья, он локтем резко подбил оружие кверху и, падая, крикнул.
– Давай!
Ф-фыр! – хлестнула ветвь.
!!!Кага-харч!!! – дуплетом отхаркалась двустволка.
ВАСИЛИЙ ЖУКОВ
Прямая речь
Крым. 1942 г.
«Вася, вставай!»
Открыл я глаза. Лучше б не открывал.
Из темноты склонился военный… Рыжая щетина, никотиновые глаза.
Гуськов!
Он курил немецкую сигарету, одет был в форму немецкого диверсанта!
Окоченевший, сел я с трудом.
Светало. Возле потухшего костра вповалку лежали мои ребята, все ножами снятые, без единого звука. Абверовские диверсанты расхаживали по нашему лагерю и обрезали моим побратимам уши.
Я хватился своего СВТ, но Гуськов подгреб полуавтомат под себя, а на меня направил парабеллум.
– Не дергайся, Вася. Курнуть не желаешь? Дас ист гут сигаретен, не мох лесной.
Он протянул мне пачку немецких сигарет, как сейчас их вижу – серо-желтая коробка «St. Felix BURGER».
– Гришка… ты… ты че натворил? Ты зачем ребят убил?
Он приложил к губам тонкое дуло парабеллума.
– Т-с-с-с, нету больше Гришки Гуськова. Я теперя Леня Миттлер, так меня и называй.
Так вот кто оказался легендарным «Каннибалом» Миттлером! Вот откуда он знал наши тропы и точки сброса! Я рванулся, чтобы голыми руками задушить гада: «Предатель! Иуда!» Ногою в немецком горном ботинке придавил он меня к снегу, склонился, смеясь издевательским смехом, скинул рюкзак, запустил в него руку.
– На-ка, Вася, подхарчись, – и прямо на рот мне налепил нарезку немецкого шпика в вощеной бумаге. Прижал я обеими руками сало, и, стыдно признаться, начал его жрать. Каюсь, ел с руки предателя, все в голове помутилось от голода…
Ну, что тут поделаешь? Слаб человек… Мы же в лагере шишки жрали да кору, одежду кожаную кушали как деликатес, по праздникам, на 7 ноября. На Новый год ремни командирские порезали на полоски, обжарили и жевали, как свиные шкварочки. Оленя ранили… он уходил, кровь с него капала, а мы шли по следу и кровь эту подъедали вместе со снегом, оленя не догнали, ушел… Вечно Гуськов меня жратвой соблазняет.
– Куфай, куфай, не обляпайся, – посмеивался он. – Ты меня предателем считаешь, а ведь лично тебя я никогда не предавал, наоборот, сколько раз выручал, кормил-поил, из боя вытаскивал. Я и сегодня твою душу спас, на твои уши много охотников было. Пара копченых партизанских ушей нынче на тыщу марок тянет! А ты заместо «спасиба» обидеть меня норовишь, нехорошо… На, хлебани шнапсику. Пошли со мной, Васька, сыт, пьян будешь, Чистякова твоего порежем на куски, а? Вот скажи, кто он такой? Да никто он, гнида от воши, а мы? Мы – заслуженные бойцы, мы в таких передрягах выжили, что ему и не снилось. А он прилетел на готовенькое и начал тут права качать. Я ведь не Лобова тогда – Чистякова поджидал, да жаль, Лобов попался…
– Погоди, – я поперхнулся шнапсом. – Так это ты… Лобова?..
– Знаешь, сколько мне за его голову дали?
– Ты Лобова… ты?!…
Я опять хотел кинуться и растерзать его, но он снова придавил меня ногой к земле, слабый я тогда был от бескормицы, вот как сейчас, на старости лет, когда еле встаю с постели.
– Не пырхайся, Вася. Я ж и тебя тогда спасал, дурака. Лобов бы нас расстрелял как людоедов, а так я его – чик по горлу, и даже не обляпался, а-ха-ха… ухмылка Гуськова сменилась на мину презрения. – Дурная голова была у Лобова, вот он ее и лишился. Ему наплевать было, что люди с голоду дохнут, ему мораль коммунистическую надо было соблюсти. Зубров нам запрещал стрелять, мы с голоду пухли, а их потом татары пожрали. За Лобова мне «Серебряную медаль за храбрость 2 класса с мечами» дали. Во как! А комуняки – они нас хоть чем наградили?
Я возился под его пятой в бессильной злобе, никого в жизни я так не ненавидел, как Гришку Гуськова, подлого предателя, фашистского наймита.
– Ты Лобова убил… – скрежетал я зубами, – Николая Тимофеевича… Он же с нами с первого дня воевал, последним делился, он же мировой был мужик…
Гуськов только смеялся, глядя на мое унижение.
– Две тыщи марок, – сказал он, когда я затих. – По курсу – двадцать тысяч рублей. Я за такие деньги сто Лобовых завалю. Все, Вася, теперя я богатый.
– Лобова за деньги продал, ребят порезал, как дальше жить будешь? Иуда! Будь ты проклят!
Гуськов до войны работал электромонтером, он и в лесу не расставался с «когтями» для лазания по столбам, носил их принайтовленными к рюкзаку. В народе частушка была про таких горе-монтеров: «С когтями, а не птица, летит и матерится». Так вот, он этим своим когтем вдруг как зацепит меня за горло, а вторым – за рот и щеку.
– Вот так дерну и порву тя на хрен, понял!
От мороза стальной коготь примерз к моему языку. Я не испугался, вырвал его из своего рта.
– Не взнуздал! – и харкнул в него кровью.
Я тогда Гришку настоящего увидел, раньше-то он скрывал свою подлую натуру, а тут, не знаю, как описать, взгляд у него стал, как у пса на цепи, вот который хрипит от ярости, а укусить не может, зрачки стали алыми на всю их огромную глубину, будто горел там огонь геенны. Понял я, что жизнь моя повисла на волоске. Но я не боялся тогда смерти, смерть в лесу – это избавление от мук. Пускай, думаю, убьет он меня, хоть отдохну на том свете.
Но Гришка превозмог свою злобу. Жадность, видно, взяла в нем верх.
– Знаешь, – говорит, – сколько за твою башку немцы награды дают?
– Я кто такой, чтоб за меня награду давали?
– Ты оберста завалил, чемодан Гитлера спер, ты теперя для них преступник номер один в Крыму. Личный враг хфюрера! Гордись, Вася, ты важишь почище Лобова, пять тысяч марок!
– Так ты за моей головой пришел?
Он присел и зашептал, чтобы не слышали его напарники по лютым делам.
– Я корешей не продаю. Лобов никакой мне не друг был. А с тобой мы воевали, делились последним… Нет, Вася, не за твоей головой я пришел.
– А за чем?
Гуськов так и впился мне в лицо.
– За чемоданом оберста. – И вкрадчиво. – Скажи, куда ты его дел?
– Что ты как Чистяков, заладил: «Куда дел, куда дел…» Я же говорил – выбросил.
– Где?
– Не помню…. Просто бросил в снегу.
– Просто – срать с моста, товарищ Жуков. Зная тебя, ты б никогда не выбросил бы трофей. Ты же охотник заядлый. А ну, говори, где спрятал чемодан!
Я отвернулся, подставив шею. Пусть, думаю, перервет мне жилы своими когтями. Он звякнул ими, пристегивая обратно к рюкзаку.
– Награда за чемодан объявлена – поболе, чем за твою голову. Пятьдесят тысяч марок, во как! – и замер, ожидая моей реакции.
Сумма была непомерной по тем временам. Что ж там лежит такое исключительное в том проклятом чемодане? Золото? Или что-то поважнее? Эта тайна меня съедала всю жизнь, я бы многое отдал, чтоб ее узнать, а Гуськов и говорит.
– Пойдем со мной, Вася. Наплюй ты на Сталина с его комиссарами. Родина – там, где тепло и сыто. Покажешь, где чемодан, возьму тебя в долю, матерью клянусь! Немцы нам по «Железному кресту» дадут, денег мешок, вид на жительство в Германии, купим там дома, фермы, заживем по-человечески…
– Они мне оберста не простят…
Гуськов обрадовался, что я вроде как иду с ним на сотрудничество.
– А мы тебя другим именем назовем, – зашептал он. – Я тебе паспорт деверя отдам, он тоже Василием был, только Лукьянов, твоего примерно возраста, помер от тифа на масленицу. Награду пополам поделим…
– А если я не соглашусь?
– Соглашайся, Вася, лучше соглашайся.
Я задумался. Гуськов не человек – зверь. Ради денег замучает, под пытками все равно выведает, где спрятан немецкий чемодан.
БОЙ С ЛЕСНИКОМ
Крым. Голый шпиль. Наши дни
Сбитые дробью, сыпались на Дашу сучки и ошметки коры. Зажав ладонями уши, она присела на корточки, сердце колотилось.
«Кто победил? Куда попало копье?»
Ей хватило мужества выглянуть.
Скворцов лежал в позе намаза, егерь держался за вонзившееся в грудь копье. Обрамленный седоватой бородкой рот его с мучительной дрожью зевал, очки в черной оправе съехали с носа, выпавшее из рук ружье дымящимся дулом уткнулось в собачий бок.
Даша кралась, не чуя под собой ног.
– Сереж, ты не ранен?
