скачать книгу бесплатно
– Как можно от комсомольской работы отлынивать? Это же так важно! Мы должны вырасти патриотами, воспитать в себе чувство гражданского долга и высокой ответственности перед обществом!
Девушки переглядываются и неопределенно пожимают плечами…
– Люда, а как твой кавалер? – ехидно спрашивает Элеонора, едва дождавшись конца собрания.
– Который? А, Женька… Он мне так нравится, ух! Хочется схватить его за голову, вот так – за уши, притянуть к себе и зацеловать!
Заполняя протокол собрания, краем глаза я вижу, как Людмила потрясает сжатыми кулаками, а Элеонора восторженно закатывает глазки. «Фу, пошлятина!» – я захлопываю тетрадь с названием «План работ комитета комсомола класса на 1950 год» и мчусь домой.
Глава 4. Шаль
Я оглядываю нашу небольшую комнату. Самодельная металлическая кровать-полуторка занимает всю стену от стола до окна. Шифоньер отгораживает закуток-кладовочку, закрытую занавеской. Вот и вся обстановка! У Элеоноры собака шубу погрызла, а у нас мышам грызть нечего… Если бы что-то подобное случилось с моим единственным зимним пальто из плюша, мне бы и в школу пойти было не в чем.
Однако и наша небогатая комнатка требует уборки. Мама с детства учила – что у человека в комнате, то у него и в голове. Если вокруг человека беспорядок, то и в голове все покроется пылью и паутиной. Я в это не верю, но мама считает иначе. Так что приходится убираться!
Выглаженное белье убираю в шкаф, ботики вымываю и напихиваю в них газеты, чтобы за лето форму не потеряли… Вымываю полы под кроватью, под столом и в закутке за шкафом… Аккуратно задергиваю занавеску, чтобы с порога не видна была одежда, которая на крючках за шкафом висит… Вытряхиваю от пыли полотняный коврик в полосочку и стелю его ровненько-ровненько между кроватью и стареньким раскладным креслом… Поправляю скатерть, стопкой складываю газеты… Из-под газет выпадает надорванный конверт. Ой, на последнее письмо Володе забыла ответить! Три года прошло с тех пор, как в поезде познакомились, и мы продолжаем переписываться. Сейчас со своими делами разберусь и выкрою полчаса. Невежливо так долго не отвечать. Напишу-напишу. Сегодня обязательно напишу… Чья очередь убирать коридор на этой неделе? А, тети Иры… Все мамины задания выполнила? Еще бульон сварить надо!.. И стих выучить! Такой трудный задали – «Кавказ». Столько перечислений… Зачем только Пушкин его амфибрахием написал?! У него и ямб, и хорей преотлично получались! Я бормочу:
«Кавказ подо мною. Один в вышине…» Как дальше? Никак в голову не укладывается! Тьфу ты, третий раз начинаю, не могу сосредоточиться. Ладно, макароны сварю и выучу.
«Кавказ подо мною. Один в вышине…». На коммунальной кухне всего по два. Два самодельных стола. Два шкафчика. Две газовые двухкомфорочные печки. Раковина одна. Ванна за занавеской.
«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Я больше всего люблю макароны. Их легко готовить. И они такие вкусные, особенно со сливочным маслом.
«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Та-а-ак. Со стихом что-то не получается. Запомнить не могу, потому что не понимаю. Как нас Лариса Леонидовна учит? Представьте себе образно. Как представить? А залезу-ка я на стол! О, чтобы орла лучше представить, накину мамину шаль, это будут крылья. Скатерть в сторону…
Я становлюсь на край стола, зажмуриваюсь и растопыриваю руки в стороны… Как будто я стою на вершине скалы и кружится голова… Я – ОРЕЛ!!!.. Мои орлиные крылья парят над пропастью, и огромная тень зловеще скользит по склонам… Я вижу каменные глыбы и острия горных вершин через рваные облака… Я декламирую размеренно и вдохновенно, и мой голос нарастает, как грохот лавины камней, летящих с гор!
«Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины;
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье.»
М-м, неплохо! Увлекшись стихотворением, едва успеваю заметить, что макароны на плите уже начали разваливаться. Ай-яй-яй! Быстро сливаю-промываю. Тарелку пачкать не буду, из кастрюльки даже вкуснее! Съем немножко, и маме на ужин оставлю… Теперь можно бульон поставить варить. Ставлю на плиту алюминиевую кастрюльку побольше, наливаю воды и снова бегу в комнату, взгромождаюсь на стол и представляю, что я орел. Как похожи петли бахромы на перья орла!
Но тут в голове проносится строчка «Эта темно-вишневая шаль…». Кстати, каким размером написан этот романс? Анапест! Я представляю себя на сцене! Шаль живописно окутывает мои плечи, одной рукой я придерживаю ее, а другой опираюсь на открытый белый рояль. Я пою вслух и наслаждаюсь звуками прекрасного романса.
«Я о прошлом теперь не мечтаю,
И мне прошлого больше не жаль.
Только много и много напомнит
Эта темно-вишневая шаль.
В этой шали я с ним повстречалась,
И любимой меня он назвал,
Я стыдливо лицо закрывала,
И он нежно меня целовал!»
Жаль, что «васильковая» никак в ритм не ложится. Она такая теплая и красивая. Отец маме подарил до войны, в 41-м году… Мама ею так дорожит, это единственная вещь, оставшаяся ей на память об отце…
Так о чем это я? Рассеянно осматриваюсь, возвращаясь с небес на землю. Взгляд падает на стопку газет и Володино письмо. Что Володе ответить? Что он там пишет? Слезаю со стола, и снова бегло перечитываю письмо, одновременно выводя аккуратные ответные буквы на тетрадном листочке. Боец невидимого фронта… Это он о себе… Приеду летом к сестре во Львов, жди в гости… Как у меня учеба?… Сколько экзаменов?… Четыре, а в десятом семь будет!.. Комсомольская работа…самодеятельность… что еще?… Смотрели фильм «Кубанские казаки»… Мария Ладынина мне не нравится…
Все! Написала. Мама обязательно читает его письма, хвалит складное содержание, красивый почерк и неизменную подпись: «С комсомольским приветом, Владимир!». В его письмах ничего секретного, позорного, никаких намеков. Ничего такого, что может маме не понравиться. Можно сразу отпечатать и на стол положить. Открыто можно читать любому. Вот когда в записочке от мальчишки написано «До свидания» и три точки стоит… Догадайся, мол, сама! Такое письмо маме показывать нельзя… Но мне таких записочек никто и не пишет…
Что-то я проголодаться успела, пока писала. Съем еще немного макарон, пока теплые… Бегу на кухню, закутавшись в любимую шаль, и медленно жую, закрывая глаза от удовольствия. Эх, хорошо, когда вкуснятины полный рот! Теперь опустим кусочек мяса в кипяточек, фу, какую мутную гадость выпускает… Пену надо снимать… Бульон кипит и пенится, напоминая бурлящий водоворот. Серая пена совсем не похожа на морскую. По цвету – как грязный снег у обочины дороги. Люблю только что выпавший снег, белый, пушистый. Скрип-скрип под ногами. Наверное, на Кавказе такой снег круглый год!
«Кавказ подо мною. Один в вышине…». Кажется, первые две строфы запомнила. Надо за это пару ложечек макарон съесть. М-да, здесь всего-то три ложки осталось. Стыдно оставлять даже. Лучше доем. Вот это да! Съела целую кастрюльку макарон и не заметила… Ладно, маме бульон будет. Через полчасика надо проверить, сварилось ли мясо.
«Кавказ подо мною. Один в вышине…».
Спустя полчаса зубрежки я снова на кухне – втыкаю вилку в мясо. Воткнуть воткнула, а вот вытащить – никак. Мясо еще жесткое и схватило вилку не на шутку. Беру в другую руку нож, чтобы снять мясо с вилки, пытаюсь придержать щекой соскальзывающую с плеча шаль, делаю неаккуратное движение… Ай-яй-яй! Плюх! Мясо шлепается в кастрюлю, и кипящий бульон фонтаном брызг обжигает мне руки. Отпрыгиваю назад и вижу, как бахрома маминой любимой васильковой шали петлями прицепляется к газовой печке и кастрюле и тянет их за собой. Бабах! Кастрюля опрокидывается на меня вместе с плитой, мгновенно вываливая мясо и выплескивая жирный кипящий бульон на меня и на пол вокруг… А-а-а! Между штаниной и тапком – голая нога, моментально вспухает огромный волдырь.
– Тома! Что случилось? – на шум перепуганная соседка прибегает из своей комнаты.
Она чем-то мажет мой ожог, затем подсоединяет сдернутый газовый шланг, помогает мне вымыть кухню от бульона и приговаривает:
– Томочка, запомни – никогда на кухне в такой одежде не работай. Неспроста повара надевают колпаки и фартуки, и рукава аккуратно закатывают. Это твоя безопасность, всегда думай, что ты делаешь. Из-за неправильной одежды могут случиться травмы пострашней.
Я слушаю ее наставления вполуха, больше всего меня сейчас волнует, как объяснить маме, откуда на ее шали ужасные жирные пятна. Слезы наворачиваются сами собой, нотации соседки прерываются моими всхлипываниями:
– Мне от мамы попадет, я ее любимую шаль запачкала!
– Ничего, постираешь. Пусть опрокинутый бульон будет самой большой неприятностью в твоей жизни! А вот и Мария с работы идет.
Мама с тревогой ощупывает и оглядывает меня, ревущую от боли и обиды, укоризненно качая головой. Тетя Ира заполняет неловкую паузу:
– Не ругай Тому сильно, ей и так перепало. Обожглась, да и испугалась. С кем не бывает. Пойду я. Сегодня мой Вася вернулся.
– Да Вы что? Ух ты! – в один голос радуемся мы.
Но соседка переходит на шепот:
– Такого насмотрелся там… Седой весь. По районам ездили, колхозы организовывать. В одном селе собрание провели, выбрали правление из местных и уехали. А бандеровцы тем, кто за создание колхоза голосовал, руки отрубили. В другом районе сожгли активистов вместе с семьями. Детишек за ноги хватали – и об стенку головой.
Холодок ужаса бегает у меня по спине, и на минуту я забываю об ошпаренной ноге. А тетя Ира говорит совсем тихо, оглядываясь на свою дверь:
– Из пяти тысяч коммунистов, которых вместе с ним направили, вернулась десятая часть. Некоторые пропадают, а потом всплывают в реках или находят мертвыми в лесу. Бандиты отнимают у крестьян скот, зерно, картошку. Даже своих не щадят. Если заподозрят, что сотрудничал с Советской властью, будут пытать и убьют. В общем, не получилось с колхозами. Только говорить об этом вслух нельзя, привлечь могут за антисоветскую пропаганду.
А я вспоминаю о Володе. «Жаль, что ему об этом нельзя написать, – думаю я. – Он, наверное, храбрый! Он борется с врагами Советской власти! И пистолет у него есть!»
Глава 5. Трамвайчик
Дзынь-дзынь… Дзыыынь. Теплый майский весенний вечер. Покачиваясь, весело бежит знакомый вагончик по узкой трамвайной колее города Львова. Я подбегаю к передней двери, звонко цокая каблучками по брусчатке, и нетерпеливо стучу в водительское стекло.
– Боря! Привет!
– Томчик! Как дела?
Борис улыбается, не забывая следить за светофором на перекрестке. Правила движения, которые строго соблюдает мой друг, запрещают посторонним находиться в кабине водителя трамвая, но кататься с ним до конца смены и делиться разными важными школьными новостями так весело! Я даже вслух размышляю, не пойти ли мне на летних каникулах кондуктором?
– Ты же хотела артисткой стать. Тебе учиться надо. И в 17 лет на работу не берут. А мне через полгода в армию идти…
Я с наставительными нотками отвечаю:
– Папа говорил, хорошие артисты редкость, а плохой быть стыдно. У женщины серьезная профессия должна быть – юрист или врач. Когда мне было шесть лет, я хотела на сцену, хоть полы мыть! Он меня называл «наша артисточка»… Боря, давай в выходной пойдем в театр музкомедии? Мне очень хочется!
– Я думал, ты балет больше любишь. Когда из Москвы театр оперы и балета приезжал, ты меня чуть не задушила от восторгов.
– Ты понимаешь, сама Майя Плисецкая, пока автографы давала, дала мне сумочку подержать! Великая балерина! И так строго говорит: «Осторожно! Там паспорт! И партийный билет!» Я была совершенно счастлива!
Трамвай делает последний круг по ночному городу, и мы с Борисом бредем домой, взявшись за руки. Лавочка и фонарь перед подъездом моего дома каждый вечер умиленно слушают нашу болтовню…
– Боря, а хочешь, я тебе «Мцыри» почитаю? Мне надо для музыкально-литературного вечера порепетировать.
«Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры…»
Положив руку мне на плечи, Боря уютно укладывает мою голову куда-то под мышку, и я декламирую стихи, пытаясь повторить патетические интонации любимой учительницы русской литературы. Из нагрудного кармана его рубашки торчит смятый букетик садовых гвоздик, которые он сорвал по пути с цветущей клумбы. В самых драматических местах поэмы Боря крепко прижимает меня к себе, потревожив цветочки, и они испускают нежный неповторимый аромат с новой силой. Я читаю Пушкина, Есенина, в перерывах между стихотворениями он ласково целует меня в губы вместо аплодисментов, и стихи звучат особенно проникновенно и взволнованно:
«Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.»
– Тома, что тебе в Москве больше всего понравилось?
Я отвечаю, не задумываясь:
– Большой театр! Мраморные колонны, на фронтоне – квадрига и прожектора на нее светят…
– А разве артистов во время войны не эвакуировали?
– Я была у отца в Москве в 44-м году, театр уже вернулся из эвакуации. Мы с папой смотрели «Сказку о царе Салтане». В зале мягкие бархатные красные кресла, даже звуки от них меняются! Позолоченные балконы, сверкающая люстра, вот такая!
Я размахиваю руками, стараясь передать свое восхищение.
– Когда погас свет, я смотрела на сцену во все глаза! Воображала себя царевной Лебедь, у которой под косой луна блестит, а во лбу звезда горит. А декорации! Я помню и дуб зеленый, и кота, и город царевича Гвидона. Мне было 11 лет…
Борис завистливо говорит:
– Я бы на Ленина в Мавзолее посмотрел…
– Он был на ремонт закрыт. Зато я салют видела в честь освобождения Минска! Из трехсот двадцати четырех орудий, двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами. Папа сказал, такой салют бывает редко, только в честь крупных побед на фронте, а Минск – это столица его родной Белоруссии. На Красной площади играл духовой оркестр, люди танцевали, в небе лучи прожекторов.
– Осталась бы в Москве, у отца!
– Что ты! Он же секретный военный! И у него там новая жена была. Он маму еле уговорил, чтобы меня в гости отпустила. Мы с мамой два года в оккупации были, в Горловке. Когда нас Красная Армия освободила, он приехал и говорит, у вас тут разруха и мрак. А в Москве уже светомаскировку сняли, хочу Томочке другую жизнь показать, где полно людей, машин, музыки. Представляешь, какой праздник папка для меня придумал?
– Что-то я запутался, Томчик. Как вы в Горловку попали?
– Слушай. В Горловке бабушка живет и мамины братья-сестры. Мама с отцом в Москве познакомились и поженились. У меня место рождения – Москва!
Борис старательно морщит лоб, разбираясь в потемках моей семьи.
– Потом родители в Горловке работали, а когда развелись, мама в Черновцы со мной уехала, чтобы новую жизнь начать. Это на границе с Румынией. Когда война началась, оттуда эвакуировались в Горловку. Страху натерпелись! Немцы с самолетов на бреющем наш грузовик расстреливали! Сюда, во Львов, уже в 46 году приехали. Ясно теперь?
В нашем окошке на четвертом этаже тухнет свет, и я не тороплюсь домой, наивно предполагая, что мама легла спать, не дождавшись меня. А зачем ей волноваться? Она же знает, что я с Борей. В подъезде светло и гулко, мы усаживаемся на широкий каменный подоконник, шепчемся и хихикаем. Я в шутку чмокаю Бориса в щеку, как котенок, тыкаюсь в шею, он осыпает поцелуями мое лицо, нежно гладит волосы. Объятия становятся все жарче, мне очень-очень приятно, и сладкий запах гвоздик кружит мне голову…
– Отойди от меня! Томка! Уйди!
Борис резко отталкивает меня, я чуть не сваливаюсь с подоконника, прижимаюсь к нему еще больше, чтобы сохранить равновесие, и возмущаюсь:
– Тьфу на тебя! Ты что, дурак?!
Он как-то странно морщится и кричит, с досадой отрывая от своей рубашки мои руки:
– Да отстань же ты от меня! Ты что, не понимаешь?!
– Не понимаю!
Его голос становится тише, удивленно и недоверчиво он заглядывает мне в глаза:
– Ты, правда, не понимаешь?
– Не понимаю!
– Ааа! Так вот вы где? Тамара, ну-ка, иди сюда!
Строгий мамин голос застает нас врасплох. Я отдаю ему пиджак, через две ступеньки скачу наверх, как провинившаяся собачонка, и получаю парочку шлепков полотенцем.
– Марья Васильна! Извините! Немного задержались.
– Мам, мы же тут, на лавочке сидели, мы никуда…
Ее брови грозно сдвинуты:
– Боря! Я тебя просила, как старшего. Приходите в 9 часов! Ты ее забрал, ты ее и приведи, я на тебя надеюсь. Приводи ее до самой двери! Ты мне обещал!
– МарьВасильна! Я же привел… Не бейте ее! Бейте меня! Я виноват!
– Иди домой! А с тобой другой разговор будет!
Дверь захлопывается, и серые глаза осуждающе пару минут сверлят меня.
