История села Мотовилово. Тетрадь 8 (1926 г.)

– Поди-ка, добро жаловать! – с уважением к гостье отозвался хозяин.

– Как бы тебя Дорофеевна, наладить к Лабиным сходить, приступил Василий сразу к делу. – Сходи, закинь словечко, сорви у них с языка, насчёт сватни для ясности. Будут или нет свою дочь просватывать за нашего Миньку?

– Да, я об заклад буду биться, что будет! Все намази, я все дело улажу! У меня не такие дела не отбивались, а это пара пустяков, – брызжа слюной сквозь редкие гниловатые зубы, горделиво хвалилась Анна.

– А ты пойдёшь, не торопясь, все вызнай, подвергни допросу, хорошенько выспроси, разузнай обо всем поподробнее, а потом придёшь, обо всем нам и расскажешь, – наставлял и напутствовал Василий Анну.

– Уж, не учи меня, чай, мне не впервой! – полуобидчиво, но смеясь, заявила Гуляева.

Придя к Лабиным, Анна застала семью за обедом. Перво-наперво она приветственно провозгласила:

– Хлеб да соль!

– Просим милости обедать с нами, – почтенно отозвался сам Василий Григорьевич.

– Спасибо. Я сичас только что из-за стола, – нарочно соврала Анна.

Для первости она громко высморкалась в полу полупальтика и без приглашения, следуя обычаю, уселась на лавку под матицей и с ходу, приступила к делу.

– Вы, чай, не знаете почто я к вам пришла.

– Знамо нет! – хлебая жирные щи и неторопливо жуя, заметил хозяин.

– Я ведь к вам по большому и неотложному делу.

– По какому – говори, – догадываясь по какому делу пришла Анна, вступила в разговор и хозяйка, невестина мать.

Анна глазами обозрев избу кругом, и удостоверившись, что из посторонних никого нет, начала сватовство вплотную:

– У вас вон, невеста больно гожа, а у меня жених, тоже не плох. Давайте их сосватаем вместе, – жеманно улыбаясь, изрекла Анна.

При упоминании «невеста» Манька застыдилась, засовестилась, зарделась лицом, перестала есть, положив на стол ложку.

– Да ведь у тебя, Дорофеевна, у самой-то, ни невесты, ни жениха нет, – шутливо заметил Василий Григорьевич.

– Свово нет, зато чужой есть, да еще он мне намного сродни.

– Кто такой? – нетерпеливо спросила хозяйка.

– Минька Савельев – вот кто! – умиленно хихикнув резанула Анна.

Василий Григорьевич, заслышав о женитьбе, настороженно положил ложку, стал размышленно раздумывать уредив жевание. Не по нутру ему стал Минька Савельев с тех пор, когда он узнал от сына Федьки, что зуб ему выбил Минька, с тех пор заимел неприязнь к нему, и вот теперь, когда подосланная сваха, сватает за Миньку его дочь Маньку, поперхнуло у Василия Григорьевича, в горле встал комок, который всячески подсказывал: «Откажи!» И Василий Григорьевич, не тяня время, не дав возможности сунуться с языком жене, или коим грехом, готовности невесты заявить: «Я согласна», он поспешно проговорил:

– Придётся это дело отложить до завтра! Мы тут с матерью, да и с невестой, потолкуем, посоветуемся, покумекаем – потом скажем.

Пришлось Анне уйти ни с чем, ни «да», ни «нет». Пришла Анна, доложила Савельевым о неопределённости Василия Григорьевича и пообещала сходить к Лабиным назавтра.

На другой день, Анна, с намерением узнать о результатах семейного совета, снова побывала в доме Лабиных, но видимо отец невесты, решил упрямо воспротивиться породниться с Савельевым, не смотря на душевное желание невесты выйти замуж за Миньку, так как между ними была взаимная любовь. Придя снова к Савельевым, Анна потаённо от Миньки, шептала на ухо Любови Михайловны:

– Я так ничего положительного от него и не добилась. Упёрся как бык перед новыми воротами, и ни в какую, и ни слова, словно он язык проглотил, а ведь человеку в душу не влезешь! – оправдываясь в своем промахе тараторила Анна уходя.

По отрицательному покачиванию головой Анны, Минька определил и понял, что отказано. Словно кипятком обдало его с головы до ног, сразу спустилось у него хорошее настроение. В груди его сердце заколотилось, словно как у пойманного стречета, горло перехватила какая-то колючая сухмень, глаза от обиды увлажнились, на потную спину, словно, попала сенная труха. Опечаленный странным известием, он понуро опустил голову. При мысли «Видимо счастье пролетело мимо» парень совсем затосковал и не выдержав напора слез, он поспешно выскочил из избы в огород подышать свежим воздухом.

Дорого обошёлся Миньке Федькин зуб. А дело было так: любители играть на деньги, особенно в орлянку, Минька и Федька играли в общем кругу игроков. Федька, научился, по-особенному метать высоко подбрасывать вверх, трёхкопеечной монетой, до блеска начищенной о подмётку ботинка. На солнце метка блестела трепыхая как бабочка. Метая, Федька обычно, во всеуслышанье кричал: «Прочь от кона!» и если выпадал «Орел» самодовольно улыбаясь, сгребал с земли звенящую мелочь. Федька, не прочь был и смухлевать: метнуть и имеющейся у него на припас двухорловой меткой, за что в этот раз он от Миньки Савельева и получил по зубам. В результате лишившись зуба и быть бы тогда драке, но Федька, почувствовав себя слабым против Михаилова кулака – отступил. Федькин отец, узнав об этом случае, затаил на Миньку злобу, которая и обернулась теперь для Миньки «решкой».

Видя, что в деле сватовства произошла заминка, Василий Ефимович озлобленно вскипел:

– Это не сватня, одна прокламация, – раздраженно высказался он. – Ну и что за диво-то какое! Подумаешь – отказали. Чай село-то не клином сошлось. Мы для его не хуже невесту подыщем! – успокаивая себя, гордыбачился Василий Ефимович. И, по-своему стал вслух истолковывать свое помышление: «Видимо, эта невеста не по нам. Ну да не беда, дело поправимое, невесту мы ему найдём не хуже, а лучше. Была бы шея – хомут найдётся. Брать, так девку, а не чемырушку», – с досады уже пошёл на расхаивание невесты Василий. «А что касаемо Лабина: баба с телеги – кобыле легче, и гора с плеч! И эта забота из головы вон», – с раздражением, но примирено разглагольствовался Василий Ефимович.

– Но этого оскорбления, я Лабину во век не прощу! – вновь растрополился Василий Ефимович. Он запальчиво вновь разошёлся в гневном словоизречении, в нем все клокотало, как вулкан. – Я ли ему, добра не делал, деньгами на перевёрт выручал, и прочее другое. Кабы знать дело, ни за что бы, я с ним не стал валандаться-то. А однажды, все-же я ему выговорил, сдержанно, но веско. Пообещал выручить деньгами, а сам кукиш в кармане держу и то ругаю себя. Чёрт дёрнул меня тогда сунуться с языком, а это все с той поры на разлад и пошло. Он тогда разобиделся на меня и ушёл медведем, протопав с крыльца моего. А теперь, я ему при встрече – руки не подам! Загордился и знаться не хочет! – заглазно обзывал и костерил непристойными словами Савельев Лабина. – Я и в глаза ему все выскажу, схожу и выговорю, уж я ему напою, у меня не заржавит! – грозился он, – Или где на дороге встречу, натешусь!

– Вон он как раз и идет по улице, ступай, пока не прошёл! – посылала его Любовь Михайловна, случайно завидев Лабина шедшего по улице.

Но кто горд и честолюбив, тот быстро не ходит. Где надобно шагнуть всего-навсего два шага, он этот путь разделит на маленьких три шажка. Так и Лабин, любит, чтобы все его заметили – или из-за деловой надобности, или так просто, чтобы увидали, что Лабин идёт. И они встретились на улице.

– Я искал случая повстречаться с тобой Василий Григорьевич, и поговорить по очень важному делу, – перехватив путь Лабину, сказал Савельев. – И побаить с тобой с глазу на глаз надобно. Ты что же друг, иль сильно разбогател, ни с кем знаться не хочешь, чем это я тебе поперёк пути встал, или мало деньгами услужливо выручал, а? Что, значит и дружба врозь. Ну, ладно, баба с телеги – кобыле легче! – не стерпел, сгрубил Савельев, молчавшему Лабину.

Длинного разговору между ними не получилось. Заранее приготовленные слова у Савельева, как-то сразу из головы выпали. На последок он только сильнее разгорячившись, вспыльчиво, выпалил в лицо Лабину:

– Тогда, на кой чёрт ты мне сдался! – и ушёл домой.

– Ты больно сурьёзно с ним поступил. Надо бы по участливее. Все же он человек на селе авторитетный и всеми уважаемый, – доброжелательно упрекнула Василия Ефимовича его жена.

– Так, видимо, мне подсказала моя совесть! – горделиво оправдался Василий. – Теперь ему ко мне дорога заказана, и его не только деньгами больше не выручу, я ему и руки при встрече больше не подам! – амбициозно грозился он.

Довелось, все же и Миньке повстречать на улице Маньку Лабину. При приближении они оба затрепетали. Минька душевно был рад этой встрече. Увидя её так близко, его лицо приняло радостное выражение, какое бывает у детей, нашедших в кустах птичье гнездо. Но осознав, что стоявшая перед ним Манька, которую он так любит, да и она его, скорее всего не будет принадлежать ему, у него тут же спугнулось хорошее настроение, он помрачнел, к горлу колючим репьём подкатила неведомая горечь, давя его назойливой слезой, он выдавил из себя:

– Я никак не пойму, чем я тебе не угодил, чем не потрафил, из-за чего ты от меня зафорсила? Или я тебя не стою!

– Я и сама-то не знаю, – склоня голову, тихо отвечала ему Манька. – Тятя с мамой не отдают меня за тебя. А я-то не против, я согласна, – украдчиво глядя на него и заметя, как он похудел за эти два дня.

– По-моему ты сама избегаешь, прячешься от меня, изменила, возгордилась! Незаслуженно её обидел этими словами. От обиды у нее закололо в горле, заскребло на сердце.

– Да не виновата я ни в чём, не вольная я сама над собой. Против воли тятеньки не пойдёшь. Когда я поняла, что тятенька-то ни в какую не отдаст меня за тебя, меня словно водой холодной из ведра окатило! А уж если я перед тобой виновата – избей меня, и так вся душа изболелась, ты еще словами обиду наносишь. Лучше побои, чем терпеть обидчивые слова. Нет, я в измене тебе не виновата! Богу за это мне отчёт не давать! Изменить давнишней дружбе я не способна!

Но разговор этот между Минькой и Марьей ни к чему положительному не привёл, Манькин отец был непреклонен в своем решении и дело разладилось навсегда. О взаимной любви у Миньки и у Маньки, осталось одно воспоминание. Минька же загрустил, затосковал ещё сильнее. Он стал сам не свой, стал унылый и угрюмый, ходил опустив голову, не находя места себе. Стал каким-то задумчивым и растерянным. И чтобы, хотя бы немножко забыться, развеселить и поразвлечь себя, Минька повадился к Якову Забродину играть в карты на деньги.

Вечером в пятницу на Пасхе, в избе у Якова собралось человек восемь игроков, резались в «очко». Гулять на улице с девками – еще грех – праздник, грех до Радоницы, а здесь в тишине время провести парни сочли самым подходящим местом. Сам хозяин избы, Яков числится среди игроков заядлым любителем игры. Есть у Якова своя, особенная манера в игре: если в начале игры он выигрывал, то начинал сердиться, считая это явным проигрышем под конец игры, если же игра начиналась с его личного проигрыша, то он весело балагурил, выжидая выигрыша.

Бывает же в жизни такое совпадение: Миньке в любви не повезло, не повезло и в игре на деньги – он за какие-то полчаса игры проиграл трёшницу. В невесёлом настроении он пришёл домой и с настойчивой просьбой потаённо обратился к Ваньке за деньгами, мечтая снова влиться в игру, в надежде выиграть.

– Вань, дай денег, я продулся!

– А ты как играл? Спросил Миньку отец, услышавший просьбу сына.

– Я играл честно, без всякого мульханства, – наивно признался Минька отцу.

– А где это видано, и где это слыхано, чтоб кто честно играл, да выигрывал-бы? – заметил отец.

– А ты не ввязывайся в эту самую игру! Не сдобровать тебе парень, так и знай! – с выражением жалости и досады вступила в разговор и предостерегала его мать. – А ты скинь с себя малестиновые-то штаны, надень суконные брюки, нарядись, да и выдь на прогулку! Сватать за тебя собираемся, а ты в карты! – продолжая урезонивать, наговаривала сыну мать.

В субботу, перед Радоницей, Иван Федотов решил отремонтировать телегу. Он топором обтёсывал берёзовую жердину, готовя из неё, взамен переломанной, к телеге грядку.

– Здорово сосед!

– Здорово шабёр! – отозвался Иван на приветствие Савельева Василия.

– Чего делаешь? – спросил Ивана Василий.

– Да вот, телегу надумал починить, хотя ныне всё ещё и праздник, а пришлось грех на душу брать, а то в понедельник в поле на посев надобно будет ехать, а тут грядка у телеги поломалась. Оглоблю заодно надо сменить.

– Слушай-ка! Иван Федотыч, я к тебе по делу.

– По какому, говори! – насторожился Иван, перестав тесать и упёршись о топор.

– Парня мы надумали женить, время ему наступило, да и работница нам в хозяйстве нужна, а у твоих сродников, как нам известно, невеста есть. Как бы это дело разузнать и жениха с невестой сосватать. Не зайдёшь ли ты к нам?

– Ведь у вашего Миньки, я слышал, Лабина невеста-то? – испытующе глядя на Василия спросил Иван.

– Мы с Василием Григорьичем разладились, мне с ним пришлось иметь крупный разговор, и теперь при встрече, мы даже больше не кланяемся, – не вдаваясь в подробности, объяснил Василий.

– Я вот с телегой закончу, и к вечеру к ним доскочу, а потом и вам о результатах вехну, – охотно согласился Иван выполнять просьбу соседа.

Не больше, как через полчаса восторженный Иван был уже у Савельевых. Он доложил им о том, что все дело улажено: невеста Алёнка за Миньку идёт с радостью, а отец и мать ее с полслова тоже согласились породниться с Савельевыми.

По случаю завтрашнего праздника Радоницы и позднего времени на пир «Рукобитье» (традиция – утвердить сговор в сватовстве «удары по рукам») было приглашено ограниченное число людей. Позваны были только самые приближенные сродники с той и с другой стороны. На завтра, на Радоницу, назначили обширный пир «Запой», а свадьбу решили исправить после картофельной садки, когда все весенние полевые работы будут закончены. Молодые, жених и невеста, сидели в Красном углу под образами, оба весёлые. Минька с радости многократно целовал свою наречённую невесту, с которой он был знаком раньше.

– Она у нас смиренница и работяща как вол, – подсев к Любови Михайловне, хвалила невесту мать.

– Вот нам такая и нужна, а то у нас семья-то большая, я одна с хозяйством-то не справляюсь, – в разговоре, клонила свою линию, будущая свекровь.

– Да, будет тебе помощница: послушна и без изложна, – прямо в ухо напевала новой свахе мать невесты.

– Ну и дай Бог!

После рукобитья, по улице по случаю наступающей ночи, домой Савельевы, чтоб не булгачить людей, шли молча, без песен. Василий Ефимович остался в доме невесты, поподробнее договориться со сватом о подготовке и проведении самой свадьбы.

А на улице кругом весна, кругом нежная цветень. Во всей живой природе наступила пора неудержимого спаривания. Майская ночь тихо плыла над селом. Кругом блаженная тишина и таинственное беззвучие, ни малейшего дуновения ветерка. Молодая, нежная листва на деревьях не шелохнется, ветки застыли в безветрии. На поверхности озера, чуть заметно, зыбилась серебряная чешуйчатая россыпь. Луна, золотым рублей выкатилась из-за крыш прибрежных построек. Эта чудодейственно-очаровательная ночь просилась в сказку.

Придя домой, Василий Ефимович, восторженно улыбаясь, провозгласил:

– Эх! На улице-то – вот ноченька-то! Вот благодать-то, никто не щеберкнёт, словно замерло все, даже лягушки в озере и те замолкли, и собаки лаять перестали.

– Вот действительно, как поется: «По небу полуночи ангел летел, и тихо, блаженную песню он пел!», – продекламировал, из поэта Санька.

В Радоницу, в доме Савельевых, состоялся большой запой преддверии свадьбы. Василий Ефимович, готовясь женить сына, предвиденно, заранее в бане наделал самогонки, заранее подзапас закуски. Встречая гостей-сватьев, он с почтением приглашал пройти в верхнюю избу-горницу гостеприимно, широко вскрыв двери крыльца, сеней и комнаты.

– Проходите, проходите, дорогие гости, гостеприимно приглашала изгибая свой тощий стан Любовь Михайловна. Она ласково улыбаясь, услужливо присогнувшись, пятясь задом, приглашала гостей к столу. Кошка, и та, подражая хозяевам, то же как бы приветствуя гостей, как бы, приглашая их вперед, с высоко вздёрнутым вверх хвостом, степенно вышагивая, почётно сделала круговой обход, на свободном, около стола, полу, блаженно мурлыкая, как бы приглашала к столу.

Гости уселись. Бабы, приближённо свои, и близкие сродницы Савельевых, деловито захлопотали, засуетились, подавая на столы закуску. Хозяин на каждый стол тюкнул по четверти самогона и пир начался. После выпитой первой рюмки, осмелевший жених троекратно поцеловал невесту. Вскоре бабы затянули мелодично певучую песню «По Муромской дорожке». Мужики, задорно и бойко подхватывая бабьи голоса, дружно подпевали своими басовитыми голосами, из открытых настежь окон горницы вынося песню на улицу. Песню пел и сам хозяин, Василий Ефимович, его требовательно командный голос всех явнее был слышен среди поющих мужиков-гостей. Гости за столами сидели сравнительно недолго – не больше часу, и кому хочется долго засиживаться в духоте избы, когда на улице весенняя теплынь и благодать цветущей природы. Кругом по улицам села, в честь последнего дня Пасхи, толпы нарядных, праздно разгуливающихся людей, девки с парнями визгливо катаются на релях, молодежь помоложе – играют в лапту. А у окна Савельева дома содом и суматоха: песни и пляски, кто во что горазд. В пляске, особенно бушевали изрядно подвыпившие бабы. Они, буйно перебивая друг друга, каждая старалась показать свое невзрачное искусство в этом нехитром деле.

– Дуньк. А ты пляшешь, как корова на льду! Дай-ка я спляшу, – и она подобрав подол своего широченного сарафана, словно собираясь переходить лужу, павой прощеголяла по кругу, вокруг которого с тупым интересом подвыпившая толпа мужиков в помесь с бабами.

– Шире круг, шире круг, дайте места больше, – неистовствовал Василий Ефимович, довольный тем, что около его дома веселится столь большая народная толпа.

– Эх, жаль, гармони нету! – сожалея об отсутствии музыки, сокрушалась одна баба, у которой ноги ходуном ходили готовые пуститься в пляс.

– Несите скорее ведро и скалку, чем будет не музыка. Принесли, дробно и оглушено забарабанили.

– Гришк пляши! – приневоливали хохотавшие и вовсю расходившиеся две бабы, пассивно стоявшего мужика в кругу зрителей потехи.

– Я бы сплясал, да ноги не маячут. Видно не теми концами, они у меня к приросли! – нелепо щерясь, отговаривался от назойливых баб Гришка.

В пляску внезапно включился Панька Крестьянинов. Он долго стоял посторонним наблюдателем, а потом, не сдержавшись, сорвался с места, пустился в пляс и пошёл он фигуристо вычублучивать ногами. К удивлению всех, Панька оказался незаурядным плясуном, он бойко и фигуристо выделывал ногами такие замысловатые петли и виражи, что бабы приостановив свою растрёпистую пляску, разинув рты, стали завистливо наблюдать за вихляющимся, как у дрягунка, ногами Паньки. Во время пляски вприсядку, вычерчивая на земле, носками хромовых ботинок затейливые загогулины и спирали, Панька то по-дьявольски проскакивал на ногах по кругу, то пружинисто приседая и вскакивая, виртуозно выкидывал вперед ноги, поднимая пыль. Пляша, он пристально наблюдал за своими ходуном ходящими в пляске ногами, словно опасаясь, как бы они не начертали фальшивую фигуру.

– Я так пляшу из-за любви к искусству, – ввернул крылатое словцо Панька, ожидая похвалы от весело гулявшей толпы.

Только под вечер весело разгулявшаяся толпа покинула место под окном дома Савельевых. А вечером, на Главном перекрёстке, около Дунаева, собравшись вкруг, молодые бабы и девки, начали водить хоровод. Уцепившись за руки и образовав обширный круг, они тихо и плавно двигаясь всей цепью, пели весёлые песни-веснички: «Дунай мой Дунай, тихий мой Дунай», «Как по летней-то, да по тропинке!», «Коробушку» и другие, в которых воспевается молодость, красота, удаль, любовь и неудержимое взаимное влечение влюблённых друг к другу.

Сев в заполице. Ночлег в поле. Онискино

В доме Савельевых наступила и развернулась деятельная подготовка к свадьбе. Василий Ефимович из головы не выпускал, как бы, по-особенному, в отличку от людей, всем на диво, справить свадьбу своего сына любимца Миньки. В счет заготовки и доставки целой бочки самогона, он договорился с Васькой Абаимовым, да и сам частенько корпел в бане, следя за капающей жидкостью. Михаил, от восторга и радости, что наконец-то наступило время ожениться, был на седьмом небе. Про свою бывшую невесту Маньку он стал постепенно забывать, да и невесту Алёнку, которую за него усватали, он счел не хуже той. Как-то, идя по улице, довелось Миньке повстречаться с Катькой, некогда-то имевшей с ней мимолётное знакомство.

– Уж ково и усватал! Уж и невесту себе нашёл! – с ревностью, и с упреком в голосе, проговорила она ему.

– Или тебя бы надо? – с нескрываемой насмешкой, отозвался Минька.

– А что, чем я плоха, чем я для тебя не невеста! Сватал бы, я сразу же бы пошла, – смело ответила Катька.

– Я хотел было тебя посватать, да пожалел твою голову.

– А что?

– Ты бы, с радости, до потолка подпрыгнула и потолочину головой бы вышибла, вред и хозяйству урон, отец твой ругаться бы стал, – с гордостью и издевкой, заявил Минька, поспешно удаляющейся от него Катьке.

В понедельник на фоминой неделе, мужики поехали в заполицу, в самое дальнее поле, расположенную за дальним долом Шишколом, сеять поздние яровые культуры, просо и гречиху. Было сравнительно рано, куры еще не успели слететь с насеста, петух воеводой сидел среди кур. Он внезапно поднялся на ногах, гулко похлопав крыльями, вопросительным знаком изогнув шею голосисто пропел, потом слетев на землю, призывно гогоча, стал сманивать кур приглашая их на улицу, нырнув в подворотню.

Василий Ефимович, заслышав, что на соседнем дворе Иван, стуча оглоблями, запрягает лошадь, крикнул ему:

– Шабёр! Ты запрягаешь!

– Да, а что?

– И я сейчас тоже стану запрягать.

Из избы вышел разбуженный со сна Ванька, он забрался в телегу и залегши на мешки с семенами задремал, готовясь к продолжению сна в дороге.

Савельевы и Федоровы из дворов выехали почти одновременно. Впереди едущей Федотовой телеги, такой же сонной, как и Ванька полуспал Санька. Их отцы взяли с собой на сев, как обычных помощников в пахоте и бороньбе. Дорога в заполицу длинная и извилиста. Доехав до «Рыбакова» у телеги Федотовых тоскливо заскрипело неподмазанное колесо. Иван, досадливо выругавшись, остановил лошадь, поспешно спрыгнув с телеги, подошёл к скрипящему заднему колесу, осмотрев его, и набранной из глубокой колеи жидкой грязью взамен мази подмазал ось.

– Вот, ешлитвую мать! – позавчера телегу отремонтировал, а подмазать колёсы и невдогадь! – смеясь, он крикнул Василию.

Остановка и неполадка с колесом разбудили спящих в телегах Саньку и Ваньку. Солнышко поднялось уже высоко, пригревая сушило землю. В селе на колокольне призывно зазвонили в маленький колокол.

– Эт, что, сегодня будень, а к обедне звонят? – спросил Иван Василия.

– Сегодня маленький праздник: Кирилл и Мефодий – словянские просвещенцы, вот и звонят, – объяснил Василий.

– Ну! А я забыл.

Ванька устремлено смотрел вдаль и с интересом наблюдал, как вдали над пригорком течёт волнистое марево. Неугомонные жаворонки, голосисто звенели в подсиненном поднебесьи. Запрокинув голову Ванька долго всматривался ввысь, стараясь глазами отыскать там песенника, но, видимо, жаворонок поднялся так высоко, что скрылся за небольшим облачком висевшем в зените, и песня его стала едва слышной. Ванька невольно перевел свой взгляд на лошадь и на запряжку. Его внимание привлекла именно запряжка. В голове у Ваньки возникла пытливая мысль: «И кто, только, первым придумал эту русскую запряжку». На морде лошади – оброть, на шее – хомут, на хребтине (называемой холкой) – седелка, всю лошадиную спину облегает шлея, дуга с оглоблями, телега с колёсами и вожжи в руках седока – вот и вся – простая, но надёжная в дороге запряжка, существующая на Руси, наверное, уже несколько столетий.

– Какая здесь местность-то не ровная, то долы, то бугры. Вон там вдалеке, еще бугристее! А наше село Мотовилово, как в яме, – заметил Иван Василию, сидя на телеге и всматриваясь в даль по направлению юго-востока.

– А в наших местах, когда-то, тоже землетрясение было, вот местность-то и искоробило – на слова Ивана отозвался Василий.

– Не может быть! – усомнился Иван.

– Наш Санька об этом где-то вычитал, – пояснил Василий.

– Это было, наверное, очень давно, – с безразличием проговорил Иван.

Приехали на место. Начали пахать. Василий Ефимович объехав загон пять раз, передал пашню Ваньке. Подражая отцу, Ванька приказно покрикивал на Серого: «Ближе! Ближе, тебе говорят! Вылезь! Куда в борозду лезешь. У, дьявол!» – властно ругался Ванька на Серого, когда тот ненарочисто вступал в борозду.

Пахаря сопровождала стая грачей. Остановившись на кратковременную передышку, видит Ванька, как один находчивый сообразительный грач, захватив червя клювом, заботливо очищая его от прилипшей земли, протаскивал его из-под наступившую на него ногу.