Странствия Света

– Идём, принц Невейн. Быстрее! Они ещё здесь. В чащу, живо!

Он послушался этого таинственного голоса, в котором звучало столько тревоги за него, за Невейна, бесполезного принц, не спасшего пока мир, и столько холодной отстранённости, сквозь которую пробивалось сочувствие и непривычная нежность.

В этом голосе клокотала и кипела сама жизнь, не призрачная жизнь из книг, а шершавая и грубая, отпечатавшаяся в Настоящем рельефом всего трудного пути, что пришлось пройти, но – тем более прекрасная. И Невейн на какое-то мгновение прижался головой к хрупкому плечу, от которого повеяло чем-то родным, тёплым, бесконечно спокойным.

Это придало ему сил. Он послушно плёлся дальше через лес, держась за руку проводника, хотя никак не мог понять, кто это. Ответ кружился в голове, но память никак не могла ухватиться за него.

Они вышли на опушку, и принц начал сдавать. Мягкие пальцы больше не сжимали руку спасительницы, ноги заплетались, голова клонилась к груди.

Он привалился к ближайшему дереву и потерял сознание.

– Ладно, отдохни немного. Здесь нормально.

Его спасительница осмотрела позицию, снова достала лук и стала терпеливо ждать, напряженно вслушиваясь в малейшие шорохи. Прошло четверть часа, Невейн всхрапнул и встрепенулся, как синица, на которую просыпался снег.

– Где мы?

– Рядом с укрытием, – прошептала Эрин. – Продержись ещё немного, малыш. Мы почти на месте.

Они пошли дальше, и через триста-четыреста шагов тропинка привела их к полуразвалившемуся строению, старой, заброшенной часовне. Оно было ветхое, сквозь дыры в стенах проникал ветер, вынося мусор и прах. Часовня напоминала каменный доспех великана, разорванный и пробитый в бою, но сохранившийся вопреки тлетворному воздействию времени, не сумев однако сберечь то, что было внутри. Печальное зрелище открылось глазам принца. Замшелые камни. Ручеёк, что тихонько журчал у него под ногами, жалобно плескался, разбрасывая мелкие холодные капли, с большим трудом карабкаясь между разбросанных камней, точно вырванных из стен могучими руками в битве неведомых и давно исчезнувших колоссов.

В часовне горел крохотный огонёк. Стараясь не шуметь, принц подкрался к большому камню, за которым зиждился слабый свет. Его спутница бесшумно двигалась за ним следом, словно тень, но, когда они приблизились, отошла в сторону, укрывшись среди камней, где был хороший обзор.

Человек, которого Нэви увидел у костерка, выглядел таким же странным, как всё это строение, воздвигнутое посреди дикого леса, позабытое и никому не нужное, – хотя, возможно, в те времена, когда его камней впервые коснулся свет солнца, ещё не было никаких лесов, быть может, здесь бурлила жизнь, и голоса людей, обременённых целями и стремящихся к своим маленьким радостям, тревожили эти могучие стены. И каждый камень заботливо укладывали чьи-то руки, чьи-то умы чертили планы и образы конечного результата, кто-то глядел с восхищением на венец своего труда, кто-то приходил сюда с надеждой, болью, мечтой, по необходимости или искренне. А затем люди ушли, как дождевая вода уходит в сухую почву, и леса разрослись вновь, вернув земле дикий неухоженный облик, вновь соткав разорванную нить своей долгой, спокойной и почти вечной (если ей не сильно мешали) жизни, тянущейся от начала времён.

А возможно, что могло быть и другое объяснение такому странному, фантастическому творению, дерзкому и противоречивому, как и сам человек.

Однако сейчас сия обитель утратила свой пустынный унылый вид, так как сюда вторгся монах, к тому же не один, а с бутылью отменного вина, каковое он не скупясь то и дело отведывал. В паузах между глотками он весело и раскатисто пел, отбивая такт ногой, не знавшей усталости. Огонёк костра приплясывал на ветру, и казалось, что это пробудившиеся от векового покоя камни недовольно вздрагивают и негодуют от пьяного а капелла совсем уж неправильного монаха! И, возможно, свистом ветра в разломах стен старенькая, едва державшаяся часовня выражала своё неодобрение происходящему.

Монах вздрогнул от неожиданности, когда в свете костра перед ним как откровение возникла фигура Невейна, «без всякого предупреждения», подумалось ему, как будто о своём появлении можно заявить раньше, чем себя обнаружишь.

Монах остолбенел, бутыль замерла на полпути к пересохшей глотке, по подбородку стекали капли вина, маслянистые и тёмные, как кровь, в отблесках приглушенного света. Трещали, сгорая, сучья, проседали и распадались на части – мирная музыка созданного человеком уюта, безопасного уголка среди не знающих постоянства диких просторов, – а в мозгу выпивохи тем временем проносились удивительные образы, навеянные священными книгами и случившимся с ним принцем Невейном (мы позволим себе употребить это имя как наименование стихийного бедствия, каковым часто нарекали упомянутого принца дома, то бишь, должно писать: во дворце).

– Неужто ты ангел? – вопрошал он юношу, побитого, измученного, в изодранных лохмотьях, оставшихся от прекрасных одеяний, растрёпанного, как воробей, поплескавшийся в луже.

Видимо, под влиянием винных паров он не захотел замечать недостатки божественной картины, явленной его взору. Он впился в ясные глаза Невейна, полные благородства и какой-то почти женской мягкости, незлобивости младенца. Монах чуть было не уронил бутыль, настолько его поразило это зрелище, но вовремя спохватился, и вино, добавившее недостающих красок видению и мягко приглушившее то, что было лишним, к счастью (по мнению монаха) уцелело.

Даже когда «ангел» попросил воды и еды, неземной образ его ничуть не пострадал в глазах благодарного служителя Отца-Творца. А глоток вина, которым предложил себя угостить чудесный посланник, не только не унизил его, но наоборот, как будто возвысил пагубную наклонность, одолевавшую старого монаха, и немного успокоил его совесть, давно и напрасно требовавшую покончить с разгулом. Так Невейн невольно укрепил авторитет выпивки в глазах одного из своих подданных, хотя официальные летописи, несомненно, предпочли деликатно умолчать о таких неприглядных страницах истории Арниона. Факт этот сохранился только потому, что одна рукопись была в последний миг выхвачена из пламени печки, и это основная причина, почему читателю приходится с радостью или разочарованием её читать. Бумажный пепел, безусловно, избавил бы всякого любителя книг и от радости чтения, и от недовольства этим же, но о такой скучной определённости можно только мечтать, а это дело чрезвычайно опасное и требующее величайших мер предосторожности, как то: якорь, крепко-накрепко застрявший в настоящем мгновении на нержавеющей цепи.

Еда, тепло и неположенный ему по возрасту обильный глоток вина усыпили измученного принца, начисто стерев из его памяти разумную необходимость идти дальше, бежать от врагов, с большой долей вероятности идущих по следу. Невейн склонился у костра, убаюканный покоем и хотя бы слабым намёком на безопасность, и добрый служитель господа подставил ему своё плечо. С торжественным восхищением вглядывался он в безмятежное и нежное лицо юноши, и никому на всём белом свете неведомо, какие образы ему являлись. Однако даже сквозь мрак ночи, охваченной лихорадкой бури, сторонний наблюдатель заметил бы на покрасневшем, мясистом, веснушчатом лице монаха умиротворение, свет драгоценных воспоминаний, которых у него не было, но их навеяло присутствие мальчишки, отеческий порыв.

Причмокнув от удовольствия, он простодушно вознёс молитву небесам, не обращая внимания на гром и чёрные клубы туч, словно и они не могли остановить голос сердца на пути к Творцу.

– Возблагодарим же Провидение, которое свело наши пути, почерпнём силы из этого истока, что открылся нам, взглянем милосердно на тягучие водовороты прошлого и с чистым сердцем в весёлые стремнины будущего. Да пребудет с нами свет вечный в наших скитаниях и снах.

Неспешный глоток вина увенчал эти удивительные слова, не очень-то подходившие академическому священнику. Однако наш бродячий монах давно уже перестал быть академическим. Эту занозу он приберегал для тех, кто сам хотел её себе вонзить. Шишек, ссадин и заноз в запасах у старика было вдоволь, и он щедро делился этим добром, коли в том была нужда у ближнего.

– Ах ты, маленький заблудший чертёнок, – проворчал старик. – Нелегко тебе пришлось. Спи крепко да набирайся сил, малютка.

«Чертёнок» последовал этому мудрому совету. Вскоре и монах уснул, а лес продолжал жить своей напряженной полуночной борьбой, чередой ловушек и поражений, страхов и отчаянной отваги.

Пару раз к их убежищу приближались волчьи стаи, но тут же с воем убегали. Из-за нагромождения камней, в смутных тенях, за мирно спящими людьми следило какое-то существо, слишком ужасное, чтобы вступить с ним в бой, хотя и имевшее облик девушки, мягко очерченный в дымке предрассветных часов, расплывчатый и неясный. То и дело она оглядывалась на стену леса. И тогда тревога и смятение отражались на прекрасном бледном лице, но их сменяло сияние надежды, почти материнская радость, когда она глядела на юношу, посапывающего под боком у человека в рясе.

Костёр давно прогорел. Слабые струйки дыма поднимались над белым пеплом и угольками, оставшимися от сучьев и хвороста. Но рассвет уже близился.

Когда с первым лучом Невейн открыл глаза, их взгляды встретились, но лицо девушки наполовину скрывал тёмный шарф.

– Явь это или всё ещё сон… – прошептал принц.

С трудом поднялся он и добрёл до того места.

– Ты вернулась. Это ведь ты, да?

– Ты должен идти.

Девушка махнула рукой в чащу леса, в которую вползала едва различимая тропинка, усеянная причудливо разбросанными камнями, очевидно, обработанными людьми много веков назад и уложенными в тихую аллею, что вела к священному месту.

– Почему ты помогла мне? Как тебя зовут?

– Слишком много вопросов для человека, который завтра это имя забудет.

– Ну, память у меня не настолько плоха, – шутливо заметил Нэви. – Если тебе грозит опасность из-за меня…

– Хватит быть добрым! Это раздражает.

– Я ничего другого не умею. Прости.

Эрин не удержалась и улыбнулась. Но мимолётная радость покинула глаза девушки, свирепо сверкнувшие над чёрной тканью маски. Взгляд её впился в мрачные фигуры, возникавшие из сумрака, царящего между деревьев, – точно лес выпустил хищные когти.

– Поздно. Они здесь. Скорее – в часовню.

Невейн быстро разбудил монаха и, убедив его не задавать лишних вопросов, помог старику доковылять до руин.

– Как их много, – прошептал принц устало. – Оставь меня, – произнёс он тихо.

Эрин как будто не слышала его. Считала стрелы. Оценивала укрытия для обстрела и слабые места в их дряхлой крепости.

– Ты… много сделала для меня, чужого тебе человека. Меня могли растерзать те люди или эти, но ты сохранила жизнь, и крови нет на твоих руках. Это великое дело, поверь! Сейчас или потом – конец неизбежен. Но я не хотел бы, чтобы ты пострадала.

– Помолчи.

– Я говорю правду, потому что кое-что понял за прошедший день. Зачем так стараться ради незнакомца?

– Не знаю. Может быть, незачем. Считай, что это моя прихоть. Капризы бывают не только у королевских особ…

Убийцы остановились. Один из них указал на часовню и махнул рукой. За мрачным строем катилась небольшая тележка, прикрытая тряпьём, которую тащил осёл, а сзади придерживали двое наёмников. Тот, который сделал знак рукой, смело зашагал вперёд. В одной руке у него был щит, другой он придерживал связку верёвок, тянувшихся за плечо, где очевидно висел какой-то груз.

Он подошел так близко, что Эрин не могла больше ждать. Она пустила в него стрелу сквозь небольшую неприметную дыру в кладке. Но наёмник отбил её щитом – из всех, кого она знала, только Роуборн был настолько ловок, – а затем, мгновенно раскрутив небольшой шарик, который до этого держал за спиной, он швырнул его в ближайший к укрытию Эрин пролом в стене. Прогремел взрыв.

Волна тугого и горячего воздуха ударила по ушам, но осколки не задели лучницу. Она потянулась за второй стрелой и тут увидела то, что было в тележке. Фальконет. Миниатюрная пушка вроде тех, что она видела в детстве на пиратском корабле.

Гром и пламя вырвались из чёрного жерла, и орудие отлетело далеко к деревьям и перевернулось на бок, наехав на кочку.

Прыжок спас Эрин от прямого попадания, она осталась жива, но не могла встать, и прийти в себя, беспомощно шевелясь среди обломков в облаке пыли, точно насекомое в лютый мороз, таращась в пустоту, часто, непонимающе моргая. Голова разрывалась от гула в костях, как будто череп стал духовым инструментом.

Вдруг перед нею возникло перепуганное лицо Невейна, и она ласково потрепала его по волосам и нежно ущипнула за щёку, как ребёнка на прощание. Улыбнулась. Весь мир ушел в объятия тишины, остались только эти бледные глаза, ищущие надежду, что она жива и поправится, эти несуразные, слишком невинные черты лица – они, верно, никогда не искажались злобой и презрением, этот забавно нахмуренный лоб.

– Мой бесполезный принц, – прошептала она.

Образы стали затихать, мрачнеть: так к радостным аккордам фортепиано неожиданно добавляются низкие, холодные, мрачные тона, постепенно преобладающие над всем произведением.

Глаза девушки закрылись, слёзы сбежали по щекам – их впитала тёмная ткань шарфа. Невейн оцепенел от ужаса и как завороженный глядел на медленно сочащуюся из груди кровь, а затем снаружи донёсся сонм криков и лязг оружия. Ни один из убийц так и не вошел под сень старенькой часовни, ибо их заняло кое-что другое. Но принцу было всё равно. Весь мир, что он знал, сжался до одного лица, в котором он мечтал увидеть пробуждение жизни.

Невейн поднял её на руки и отнёс к монаху, с мольбой взглянул на того.

– Сделайте что-нибудь, святой отец. Можете вы помочь ей? Она спасла меня. Она… меня…

– Она ранена, – сказал монах озабоченно.

– Вы поможете ей? Спасите её, умоляю! Я жив только благодаря её доброму сердцу.

– Я постараюсь, малыш.

Рана булькала и извергала сгустки крови. Невейн тупо смотрел, как монах уверенно положил руки поверх окровавленных тонких ладоней; как закрыл глаза, погрузившись в себя; и как, подобно второй заре, полился в умирающую тёплый золотистый свет.

– Крови стало меньше, – взволнованно прошептал Невейн.

Волна сияния впиталась в место ранения.

Невейн прижал ухо к губам девушки, и радостная улыбка озарила его лицо впервые за неслыханно долгое время.

– Она дышит, святой отец! Она дышит… Вы совершили чудо.

И он с чувством обнял старика.

– Неположенное чудо, – усмехнулся священник. – В монастыре не обучают таким вещам. Это запретное знание, которое я усваивал и применял втихомолку, как вор.

– Если вы что-то и украли, то разве только смерть этого несчастного создания. Хотел бы я стать мошенником такого свойства, бог нас всех сохрани! Отдал бы за это корону, честное слово, хотя… она и так, к счастью, не моя.

Монах покачал головой.

– За такую кражу нас могут привлечь к ответу… например, те люди снаружи. У меня у старика такое предчувствие, что они на нас за что-то очень сильно обижены. Хотя наверняка утверждать не берусь. Просто… рясой чую.

– Ваша ряса сказала вам правду. Они хотят убить нас.

– Разве мы что-то натворили, пока я спал?

– Нет. Они мстят не за то, что сделано, а за то, что не сделано. За мою непролитую кровь.

– Эк! А чего ж они не идут поубивать нас?

– Этого я и сам не знаю. В принципе, по моим подсчётам мы уже должны быть мертвы или, как минимум в плену, – приободрившись, лепетал Невейн. – Надо посмотреть, что за бардак там творится на этот раз…

И он высунулся в одно из каменных окошек, проделанных архитектором по имени Время.

– Ладно уж, придётся взять на веру. Но ты мне объясни всё потолковее… потом. Когда у меня будет побольше вина, чем осталось сейчас в моём отощавшем бурдюке. Чтоб понять такое, понадобится три таких, не меньше. Так ряса говорит.

– Если мы выживем, добрый монах, у тебя будет вдоволь вина на всю твою – дай бог долгую – жизнь.

– Спасибо за щедрость, мой дорогой мальчик! Она греет мою грешную душу в час испытания.

Отвратительная симфония воплей на подступах к часовне сменилась чем-то невообразимым. Однажды Невейн видел картину, изображающую конец света, где посланные божеством всадники мучили и терзали людей: сейчас ему казалось, что та картина ожила, и её жуткие краски… зазвучали.

Понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить то, что там творилось, и рассмотреть за пеленой летящих кровавых брызг воина, охваченного небывалой яростью. Он узнал его по доспехам, хотя их сверкающая поверхность быстро алела. Своего самого старшего брата, Ариануина.

Так, наверное, могло бы выглядеть в древности божество войны, если бы скульптор искал натуру для композиции, запечатлевшей в камне злость и неистовство. Трудно было поверить, что там, снаружи бьётся его дорогой брат, Ари, добрый и отважный человек. Но видя врага и несправедливость, бесчинство сильных над слабыми, он терял самообладание, мудрость и крупицы милосердия. Ничто не могло его остановить, он не единожды бросался в такие авантюры, где храбрость граничила с безумством и беспечностью, таящими в себе равнодушие к очевидному поражению, леденящее кровь. Одному из таких случаев Невейн был свидетелем, оно не могло не пугать мальчишку. Он никак не мог найти себе место, зная, что таится под покровом безмятежности, как будто пропитавшей самый облик Ариануина, но на деле такой обманчивой. Этот покой был рождён глубочайшим презрением к смерти, и никто не мог понять, как наследный принц пришел к такому убеждению. Иногда Невейну казалось, что слова Ари не поспевают за его порывами, что он лишь оболочка для таинственной и злой силы, воспламеняющейся гневом от малейшей искры; что они лишь перчатка на какой-то разящей мстительной руке.

По тропинке приближался на лошадях отряд стражи в помощь Ариануину, но тот управился со своим делом куда быстрее, чем они добрались до часовни. Огромный двуручный меч вращался в его руках, словно тростинка, и, казалось, его сияющая поверхность покрылась ржавчиной в эти несколько секунд.

С врагами было покончено.

Не вложив меча в ножны, наследный принц направился в часовню. Невейн вздрогнул. Мозг его, не привыкший к стратегическому решению проблем, лихорадочно заработал, ища ответ на, вероятно, древнейший вопрос человечества, бесчисленное количество раз возникавший в одном и том же неизменном виде, – что делать?

Уверения в дружбе к раненому созданию, которое спасло его, едва не погибнув, не помогут. Он никогда не умел быть убедительным на словах. Они решат, что младший принц в духе своего мягкого характера поддался милосердию и снисхождению. Увы, они к этому привыкли. А значит, её допросят. Если Ариануин вообще не зарубит её на месте, приняв за врага.

Невейна пробрала мелкая дрожь от одной мысли об этом, хоть он и не мог представить всей бесчеловечности «поиска ответов» во время бесед с преступниками, так как его заботливо ограждали от подобных сторон жизни. Для него все ответы обитали в добрых книгах. Он был пушинкой, парящей в тёплых потоках восходящего воздуха, не ведая, что творится где-то там, далеко внизу, на грешной земле. Но книги, отраженный свет ушедших светил, не обделили своими лучами и злые облики жизни.

И тут принцу явилась сумасбродная мысль, что происходило не слишком часто, но не так уж и редко. Он повернулся к раненой незнакомке, лицо которой по-прежнему скрывала маска, как у разбойников в приключенческих книжках, и сказал:

– Ты согласна стать моей женой?

Ответом ему был изумлённый взгляд.

– Ответь, пожалуйста, быстрее. Мой старший брат надвигается.

– Ах… – выдохнула она и прижала ладонь к виску, как будто у неё заболела голова. – Что-то мне дурно. У меня галлюцинации…

– Нет, это не галлюцинации, а я, принц Невейн. Я предлагаю тебе руку и сердце. Мы в часовне, у нас имеется священник, а снаружи люди, которые помешают свадьбе, если успеют. У нас с тобой больше не будет шанса жить вместе. А я бы хотел. Это моё тебе обещание, искреннее и честное. Ты пожертвовала всем, чтобы уберечь незнакомого тебе человека; я же, признаться, не пожертвую ничем, кроме дурацких политических выгод, которые могли бы быть достигнуты с помощью простого уважения и дружбой людей, без необходимости с кем-то спать в одной кровати. Так, о чём это я? Ах, да. Приходится признавать, что от нашей свадьбы я выиграю больше, нежели ты, потому что обрету человека, который мне искренне симпатичен красотой и силой своего сердца. Ты же заполучишь всего лишь меня. Но я прошу тебя согласиться, потому что, хоть это звучит странно или обманчиво, но ты мне близка по духу. Я это понял, когда тебя ранили. Передо мной как будто разверзлась пропасть, перечеркнувшая мой путь в будущее. И всё это случилось раньше, чем я успел что-то осознать, быстрее и первее любой искусственной мысли.

Он перевёл дух, но затем, оглянувшись на дверь, захлёбываясь словами, торопливо продолжил:

– Пожалуйста, ответь «да», когда добрый монах нас спросит, готовы ли мы быть вместе до скончания века. Пожалуйста, живи. Добрые люди так уязвимы, а ведь на них держится этот мир, они вечно борются с ядом зла, проникшим в мир человечества, принимая удар на себя, поэтому… Вместе мы защитим друг друга, и я постараюсь сделать так, чтобы ты жила в радости, с покоем в сердце и улыбкой… Давай же, поторопись. А ты монах, читай свадебный ритуал, только покороче. Оставь самое главное: готовы ли вы оберегать друг друга в болезни и здравии, в счастье и горе…

– Благодарю, ваше высочество. А я боялся, что так и умру, ни разу никого не поженив и не изучив сокровенные и торжественные слова, что начертаны на камне, сплетающем дороги судеб. Наверное, некоторые вещи человек обречён понять, даже если пальцем для этого не пошевелит…

– Быстрее, святой отец. Они уже рядом.

– Да? Ну тогда…

Глоток вина вернул монаха из дебрей академических воспоминаний к не терпящей ожидания реальности, заодно «воскресив» из таинства забвения все нужные слова, которые прозвучали примерно так:

– Согласны вы, милые, чистые душой дети, жить вместе, заботиться и прощать друг друга, хранить и защищать мир, созданный вашим единством и крепкой дружбой, уважать важное и прощать остальное, беречь сокровенное и преодолевать зло в себе ради блага вашего союза?

– Да, согласен, – ответил за себя Невейн.

Но девушка молчала. Глубокая усталость отразилась в её осунувшемся лице. Сознание мутилось, и проводить столь важное событие в таком плачевном состоянии, конечно, было неправильно, но – как за эту ночь понял Невейн – жизнь не состоит из правильных вещей.

И принц пошел на хитрость. Наклонившись к девушке, он шепотом спросил: «Сможешь ли ты довериться мне, как я доверил свою жизнь тебе?».

В полуобморочном состоянии она кивнула и прошептала заветное «да».

Чуткий монах ничего не упустил и торжественно объявил, что они теперь навеки муж и жена.

Позже Невейн искренне удивлялся, откуда у него взялась вся эта дерзость в самый подходящий момент. Где она дремала все эти шестнадцать лет в целости и сохранности? У Невейна была волшебная привычка быстро забывать все свои прошлые проказы, иначе он бы уже давно знал, что наделён дерзостью в полной мере.

Ариануин ворвался точно в тот момент, когда священник произнёс роковую фразу, которой высшие силы соединяли навек младшего принца Невейна и таинственную девушку в маске.

Ари был страшен. Тяжелый двуручный меч в его руках готов был крушить всех и всё подряд. Он ринулся на новобрачных с боевым рёвом, который заглушил последние слова пьяного монаха:

– А теперь можете поцеловаться.

Так что счастливый жених лишился ниспосланного ему небесами и людскими законами права первый раз в жизни поцеловать девушку. Да и в придачу увидеть, наконец, её лицо, что было бы крайне желательно до свадьбы и совсем уж необходимо после неё.

Монах присел на ступеньки и, сочтя свой долг выполненным, принялся чествовать молодоженов и дегустировать содержимое своей запасной фляги, о которой он вспоминал только в тот момент, когда иссякал основной запас, с неизменной радостью первооткрывателя.

– За ваше здоровье и счастье!

К завываниям ветра, жуткому топоту стражи и весёлому позвякиванию кольчуги добавились, как ещё один инструмент для аккомпанемента, булькающие звуки и смачные глотки.

Страшный порыв воинственности, готовый смести всё, до чего дотянется полутораметровый меч, остановил дикий вопль Невейна:

– Она – моя жена!

В нём было столько вызова и одержимости, что Ариануин замер с раскрытым ртом, а откинутое забрало шлема захлопнулось. Возможно, свою роль сыграла обескураживающая нелепость этих слов. Они как будто прилетели из другого, абсурдного мира. Нэви женат? И на ком? На этой разбойнице?

На постижение данного факта требовалось как минимум трое суток беспробудного пьянства, а не те жалкие секунды, что были в его распоряжении.