скачать книгу бесплатно
Наше студенческое общежитие на Стромынке чем-то напоминает солдатский бивуак. Все ифлийцы, перешедшие на 5?й курс, получили (досрочно!) дипломы об окончании института.
Домой написал, что, несмотря на «белобилетье» (из-за близорукости), пойду в народное ополчение. Думаю, отец благословит. Мать, конечно, поплачет. На то она и мать.
Вчера весь вечер был у Лены. Успокаивал ее.
Вера Николаевна (мать Лены) пришла в двенадцатом часу ночи. Работает в Куйбышевском райкоме партии. Хоть и намоталась за день и нервы взвинчены, а проговорили почти до рассвета. Рассказала такое, что я понял: мой патриотизм романтика-белобилетника с очками в 5 диоптрий поблек перед тем извержением общенародного подъема, которым дышит Москва. Как и в каждом районе столицы, в Куйбышевском тоже формируется дивизия народного ополчения. Стрелковая. В райкоме партии работает Чрезвычайная тройка. Поистине как у древних римлян: Tres faciunt collegium[1 - Трое составляют коллегию (лат.).]. Вера Николаевна вошла в рабочую группу этого триумвирата.
Ночью она несколько раз звонила в райком и спрашивала, не вернулся ли первый секретарь из МГК, где с восьми часов вечера шло расширенное совещание, на котором присутствовали секретари райкомов Москвы, представители Наркомата обороны, члены Военного совета Московского военного округа, районные военкомы, комиссары, высокие военачальники, генералы…
На совещании стоял один вопрос: организация добровольческих дивизий народного ополчения столицы.
Сегодня 3 июля. А уже вчера поток добровольцев, готовых идти на защиту Родины, исчислялся в каждом районе Москвы тысячами. На вчерашний вечер, как сказала Вера Николаевна, на заводах, фабриках и предприятиях нашего района было подано 18 тысяч заявлений от рабочих и служащих с просьбой зачислить их в народное ополчение.
Куйбышевский район Москвы не промышленный. Государственная управленческая интеллигенция, а также ученые, инженеры, журналисты, деятели искусств, экономисты на призыв Центрального Комитета партии откликнулись твердым решением с оружием в руках защищать Родину. В Наркомате внешней торговли в ополчение записались две трети мужчин. В аппарате Технопромимпорта 50 мужчин, из них в народное ополчение идет 42 человека! Это новый, высший тип советской интеллигенции. Хоть снова, как в Гражданскую войну, вешай у ворот таблички: «Наркомат закрыт, все ушли на фронт».
Вчера вечером первому секретарю Куйбышевского райкома партии звонили два наркома. Они в растерянности: из аппарата Наркомфина СССР в ополчение записалось 430 человек, в Наркомате совхозов СССР – 300 человек, в Наркомате легкой и текстильной промышленности РСФСР – 250 человек, в Центросоюзе – 350 человек, в Госплане РСФСР – 100 человек.
Эти цифры я записал специально. Они меня потрясли. Этой социальной статистикой я, если останусь жив, займусь после войны. Сама жизнь диктует серьезное исследование: «Война и интеллигенция». Так что я не герой и не белая ворона в этом вихре народного гнева.
Мое решение вступить в народное ополчение Веру Николаевну не удивило. Она только посоветовала не обманывать медкомиссию и не скрывать близорукость. Даже пошутила: «На всякий случай захвати с собой про запас пару очков в надежной оправе. Не дай бог, потеряешь очки во время атаки и начнешь сослепу палить по своим».
Совет дельный. Что такое потерять очки, я однажды уже испытал во время похода за грибами. Все набрали по корзине белых и подберезовиков, а я, бедолага, видел одни только ярко-красные мухоморы. Всем было смешно, а я страдал от своей беспомощности. Война – не прогулка за грибами. Завтра же еду в аптеку на улицу Горького и запасаюсь полдюжиной очков.
За какие-то полтора часа беседы с Верой Николаевной я особенно остро осознал опасность, которая нависла над нашей страной. Пока пили чай, Лена, поджав ноги, сидела на диване и пришибленно смотрела то на меня, то на мать.
Завтра с утра снова иду на пункт записи. Скажут, в какой батальон, роту я попал.
Вера Николаевна спросила размер ботинок, которые я ношу. Что-то родное, материнское прозвучало в этом вопросе.
Идет двенадцатый день войны. А как изменился и посуровел облик столицы!
Глава V
Семьи командиров гарнизона отправляли на восьми автомашинах, доверху заваленных узлами, чемоданами, корзинами. Грузились всю ночь, до рассвета. В основном это были женщины и дети.
Пять командирских жен с неутешным горем в заплаканных глазах были уже вдовами. Когда погрузились, дети погибших сидели рядом с матерями – притихшие, испуганные. Чтобы не свалиться, ребятишки цеплялись за узлы и чемоданы. Они уже не плакали. Для слез нужны силы.
Спазмы сдавливали горло Григория Казаринова, когда он подсаживал на машину двух девочек капитана Савушкина, который два дня назад повел роту в контратаку, отбил атаку, а сам упал у трансформаторной будки, смертельно раненный в грудь. Он умер на глазах у бойцов. Последний приказ его был такой: командование ротой он передает командиру первого взвода лейтенанту Королькову.
Время поджимало. Командир полка, сам не рискнувший бросить свой КП, чтобы проститься с женой и дочкой-девятиклассницей, все-таки разрешил на два часа отлучиться в воинский городок семейным командирам, чтобы те простились с женами и детьми.
И хотя солнце еще не показалось из-за леса, темнеющего в дымке предрассветного тумана, командиры торопили жен, прижимали их к груди, целовали детей, подсаживали на машины, успокаивали, давали наказы… И почти каждый нет-нет да посматривал на часы.
За последние дни Галина заметно изменилась. Под глазами у нее темными подковами залегли тени. Всегда веселая и с первого же дня приезда в часть вызвавшая среди командирских жен суды-пересуды – у кого восторг («Красавица!»), у кого тайную зависть («Ничего, кудри быстро разовьются, а разочка два походит с пузом – осиную талию как ветром сдует»), – теперь, как и все, была пришиблена общим горем.
Григорий забросил чемодан и узелок Галины на третью машину. Спрыгнув с кузова, достал из планшета письмо.
– Это передашь деду. Спрячь хорошенько.
Галина сложила конверт вдвое и сунула его за пазуху.
– Ой, Гришенька, что же это творится?
– На этих машинах вас довезут до Смоленска. Там садись на поезд и без задержки прямо в Москву. Смотри не потеряй письмо. Думаю, что дед сейчас в Москве. Если его не окажется в московской квартире, сдай вещи в камеру хранения и поезжай на дачу. В письме я написал оба адреса – московский и дачный. До Абрамцева езды всего час, с Ярославского вокзала…
Григорий говорил все это, но по глазам Галины видел, что она не слушает его. На какой-то миг Григория охватило недоброе предчувствие – почудилось вдруг, что он видит Галину последний раз.
– Ты что?.. Почему меня не слушаешь?..
– Гриша!.. – вырвалось из груди Галины, и она, обвив, его шею руками, зашлась в беззвучных рыданиях.
– Ну что ты?.. Разве так можно? – только и смог выдавить Григорий. – Возьми себя в руки… – Он чувствовал, что голос его, какой-то потусторонний, еще больше пугал Галину.
– Неужели… больше… не увидимся? – сдавленным стоном вырвались слова у Галины, которые тут же потонули в новом приливе рыданий.
– Заканчивай погрузку!.. Рассвет близится!.. – с надсадным визгом и как-то нервозно прозвучала команда начальника штаба второго батальона капитана Рапохина, который, перебегая от машины к машине, проверял готовность к отправке. Старшим в группе командиров, прибывших проститься с семьями, командир полка назначил Рапохина. Он был старше остальных по возрасту и по званию. – А где Костя Горелов? – оглядев последнюю машину, на которой должен был ехать сын тяжело раненного и отправленного в госпиталь комиссара батальона Горелова, спросил капитан. Командир полка особо наказал капитану, чтобы тот поручил присматривать за парнишкой одной из командирских жен.
Жена Горелова, родившая девочку в ночь на двадцать второе июня, вместе с роддомом была эвакуирована из городка на второй день войны. Двенадцатилетний Костя, слывший среди гарнизонных мальчишек заводилой и непревзойденным горнистом, весть о тяжелом ранении отца пережил тяжело. А главное, он не знал, куда увезли отца, в какой город. Если бы знал – стал бы его разыскивать. Не знал он также, куда эвакуировали роддом из Н-ска, где недавно у него родилась сестренка. Сказали – «на восток». А поди узнай, где он начинается и кончается, этот «восток»…
– Вы что, оглохли?! Я спрашиваю – где Костя? – с раздражением в голосе спросил Рапохин у жены военфельдшера.
– Да только что здесь сидел. Может быть, пошел до ветру.
Начали искать Костю. Побежали в домик, где жила семья Гореловых, – там его не было; заглянули в общественную уборную – тоже не оказалось.
– Вон он! Вон он! – радостно крикнул сын Рапохина, сидевший вместе с матерью и сестренкой на третьей машине.
И все увидели на подоконнике первого этажа школы Костю Горелова. В руках он держал что-то обернутое в скатерть. Спрыгнув с подоконника, Костя понесся к машинам. И только когда он подбежал к колонне, Рапохин и остальные командиры увидели в его руках знамя пионерской дружины, горн и бумажный рулон.
Когда Костю подсаживали на машину, рулон выпал из его рук и покатился. Это были несколько больших ватманских листов стенгазеты пионерской дружины.
Григорий скатал листы в рулон, завязал бечевкой, случайно оказавшейся в планшете, и подал Косте.
– Моторы! – раздалась в голове колонны команда Рапохина. – Всем отъезжающим – на машины!
И вдруг в глуховатый рокот дружно заработавших моторов неожиданно врезался протяжный женский крик. Это в голос запричитала пожилая женщина, мать еще не успевшего жениться молоденького лейтенанта Королькова, к которому она приехала в гости с Дальнего Востока.
В полк Корольков прибыл год назад, после окончания Омского пехотного училища. Его взвод на весенних стрельбах занял первое место. На предмайском полковом смотре заместитель командующего военным округом генерал Терещенко объявил Королькову и его бойцам благодарность.
– Пе-е-тя-а… Пе-е-тень-ка… ро-од-ненький ты мой… – надрывая душу, несся со второй машины голос седой женщины, которая, свесившись за борт машины, обнимала светлокудрую голову сына.
С трудом разомкнул лейтенант руки матери, окаменевшие в прощальном объятии.
Рядом с матерью лейтенанта Королькова на огромном мягком узле с постелью сидела лет трех девочка, по-старушечьи повязанная платком с кистями. Это была дочь полкового писаря – сверхсрочника Балабанова. В шерстяной кофточке и в легком пальтеце ей было холодно. Полусонно открывая и закрывая глаза, не понимая, что происходит вокруг и почему все взрослые чем-то сильно опечалены и беспрерывно плачут, она, знобко ежась, прижимала к груди коричневого плюшевого кукленка и время от времени посматривала на своего старшего братишку Ваню, который то и дело заглядывал за борт машины и жалобно скулил.
– Ма-ам… возьме-о-ом… – повторял одни и те же слова мальчик и все порывался вылезти из машины. Он успокоился только тогда, когда получил шлепок.
– Сиди смирно, кому говорят!.. – сердитым шепотом проговорила мать и сухой ладонью стерла со щек сына слезы. – Папка днем придет и заберет твоего Валетку.
– Там Валетку убью-у-ут… – снова протяжно загнусавил парнишка.
У задних колес машины, в кузове которой сидела семья Балабанова, повизгивая, крутился маленький серый щенок, похожий на медвежонка. Задирая вверх мордочку и жалобно скуля, он метался от колеса к колесу, вставал на задние лапы, обнюхивал пыльные рубцы резиновых баллонов, отбегал чуть в сторону и, слыша скулеж своего хозяина, смешно и высоко вскидывал зад и снова подбегал к машине.
Галину Григорий подсадил в машину последней, когда все командирские жены и дети уже сидели на своих вещах. Слова прощания были короткие, сбивчивые, на первый взгляд самые обыденные: «Береги себя…», «Гляди за детьми…», «Сразу же напиши…». Но в этих словах-наказах звучала и скрытая прощальная мольба, и скорбь расставания, и разрывающая душу тревога.
Наконец колонна тронулась. Сквозь утробное урчание моторов Григорий услышал жалобное подвывание и всхлипы сына писаря, который сидел на фанерном чемодане рядом с Галиной.
И тут на глаза Григорию попался серым клубком катающийся от колеса к колесу щенок.
– Валетка, а ты чего остался?! – как на человека, крикнул на щенка Григорий, подхватил его на руки и, догнав машину, на которой ехала семья Балабанова, передал сразу просиявшему мальчугану.
Словно окаменевшие, стояли на пыльном плацу командиры, провожая взглядом тронувшуюся к воротам контрольно-пропускного пункта военного городка колонну машин. Казармы полка зияли черными провалами разбитых во время вчерашней бомбежки окон.
И вдруг звук… Как ослепительный просверк молнии, как сокрушительной мощи удар грома над головой, он заставил всех командиров вздрогнуть, а потом оцепенеть. С последней машины удаляющейся колонны понеслись разорвавшие тишину звуки пионерского горна. Каждое лето слышали офицеры эти позывные, жизнеутверждающие звуки горниста, открывающего торжественный церемониал первой пионерской линейки, с которой обычно начиналось лагерное пионерское лето. Но тогда они звучали не так, как сейчас…
– Молодец Костя! – похвалил мальчика Рапохин. – Отец должен обязательно знать об этом.
– Я напишу ему, – сказал лейтенант Корольков.
Как только колонна скрылась из виду, Рапохин сделал перекличку командиров и, удостоверившись, что все двадцать два провожатых в сборе, посмотрел на часы.
– А сейчас по машинам – и в полк! Минут через двадцать гады уже пройдутся над нашими окопами на своих «рамах».
На машины садились молча. Молча, не глядя в глаза друг другу, закуривали, кашляли, словно стыдясь за ту минутную слабость, которую каждый из провожавших выказал своим видом, голосом в минуты прощания…
При вспышке спички, блекло осветившей лицо Королькова, когда тот закуривал, Григорий заметил на его щеках две блестевшие полоски от скатившихся по ним слез. В руках лейтенант держал белые шерстяные носки, которые ему сунула в последнюю минуту мать.
На востоке над томной полоской леса уже проступал плоский розовато-молочный нимб зари.
Глава VI
Шоссе было забито гружеными машинами, повозками, просто идущими с котомками и узелками женщинами, стариками, детьми… По обочинам дороги гнали колхозные стада. Недоеные и непоеные коровы протяжно, с тоскливым надрывом мычали, подняв к небу вытянутые рогатые и комолые головы. Продвигались рывками: почти через каждые три-четыре километра узкое шоссе было изрыто свежими бомбовыми воронками, которые еще не успели засыпать. И чем ближе подъезжали к городам и большим селам, тем чаще встречались воронки и образовывались пробки.
Галина обратила внимание на то, что там, где дорогу недавно бомбили, по обочинам, шагах в тридцати от нее, виднелись холмики свежих могил, на многих из которых возвышались наспех поставленные кресты из обломков разбитых машин и повозок.
Гнетущее впечатление на Галину произвела серая лошадь, лежавшая с открытыми глазами рядом с кюветом. Ее ноги были вытянуты, словно в последние минуты, когда на дороге рвались бомбы, она пыталась ускакать от гибели. А вокруг нее, делая то большие, то малые круги, метался осиротевший жеребенок. Статный и длинноногий, из породы орловских рысаков, он подбегал к матери, тыкался белесыми мягкими губами в холодное вымя и тут же, словно чего-то испугавшись, отскакивал от нее и, распустив по ветру пушистый хвост, скакал что есть мочи в полынную степь, над которой кружило воронье.
И, словно читая мысли Галины, мать лейтенанта Королькова своими дальнозоркими глазами смотрела туда же, где, вытянув ноги, лежала мертвая кобылица.
– Ко всем пришла беда, – вздохнув, сказала она и подняла глаза к небу. – Одному воронью праздник-пир. Ишь, кружат, окаянные…
И в тот же момент, открыв правую дверцу, из кабины высунулся подручный шофера, молоденький боец с облупленным носом.
– Следите за небом!.. – крикнул он охрипшим голосом. – Как увидите самолеты – стучите по крыше кабины. По команде «Воздух» – всем слезать с машины и ложиться в кювет справа. – Сказал и сильно хлопнул дверью газика.
Проехали еще километров пятнадцать. Несколько раз колонна останавливалась из-за пробок.
Галину стало клонить ко сну. От тряски и запаха бензина слегка поташнивало.
Дочка старшины Балабанова, сморенная полуденным зноем и монотонным гулом мотора, сладко спала на руках у матери. Ее старший братишка Ваня, уже успевший потихоньку втайне от матери «по-братски» разделить кусок жареной курицы со своим неразлучным дружком Валеткой, тоже боролся со сном: боялся, как бы непоседливый Валетка не вскочил на узлы и не спрыгнул с машины на дорогу.
К полудню сломил сон и Валетку. Растянувшись на прогретой солнцем крышке чемодана, обитого черным дерматином, он блаженно спал кверху животом, подняв к небу полусогнутые, расслабленные лапы. На его голый розоватый живот время от времени садились мухи. Ваня, чтоб не разбудить Валетку, осторожно сгонял их березовой веткой. Еще две женщины, которых Галина увидела впервые в прошедшую ночь на плацу военного городка, тоже не спали – оберегали сон своих задремавших детей.
На ухабе, образованном плохо засыпанной воронкой от бомбы, машину сильно тряхануло. Галина, ударившись спиной об угол чьего-то чемодана, проснулась. Открыв глаза, увидела перед собой усталое и еще больше постаревшее лицо матери лейтенанта Королькова.
– А ты, доченька, немного уснула… – сказала она и улыбнулась той светлой улыбкой доброты и ласки, которую Галина видела только у своей матери.
– Устала я… Ведь всю ночь на ногах, – ответила Галина, поправляя сползшую косынку.
– А я вот все думаю. Думаю и никак не найду ответа.
– О чем же вы думаете?
– Все о том же… – Горький вздох матери лейтенанта оборвал ее слова. – И кто только, скажите мне, придумал эти войны? Зачем человек убивает человека?
– Как вас зовут, тетенька? – спросила Галина, глядя в глаза пожилой, уже почти совсем седой женщины, которая смотрела мимо нее, через плечо, куда-то далеко-далеко, словно там, в облаках, она искала ответ на мучивший ее вопрос.
– Зовут меня Степанидой Архиповной, доченька. А сыночка моего, с которым я сегодня простилась, зовут Алешей. Без отца вырастила. Один он у меня на белом свете. Сам-то погиб в Гражданскую, под Волочаевкой. Небось читала книгу Фадеева «Разгром»?
– Как же, в школе проходили, очень хороший роман, – ответила Галина, заметив, как по лицу Степаниды Архиповны проплыли серые тени.
– Нет, доченька, это не роман. В романах все больше выдумывают. А в этой книжке – правда. Мой Николушка хоть и был немного старше Саши Фадеева, а воевали вместе. И про него в этой книге написано. Только под другой фамилией.
– Сейчас наши лучшие писатели стараются все больше писать исторические романы, чтобы было в них больше правды, – пыталась поддержать разговор Галина.
– Это-то так… – рассеянно отозвалась Степанида Архиповна, продолжая глядеть в сторону, где остался ее единственный сын. Потом, словно вспомнив вдруг что-то, спросила: – А скажи, доченька, мы, случайно, едем не по Старой Смоленской дороге, как ее называли в старину?
– По ней. Только сейчас она называется автострадой Москва – Минск.
– По этой, что ли, дороге Наполеон шел на Москву? – Посуровевший взгляд Степаниды Архиповны поплыл по линии горизонта.
– По этой, Степанида Архиповна.
– И бежал назад тоже по ней?
– По ней. Раньше, еще задолго до войны с Наполеоном, эта дорога соединяла Россию с Францией.
Окончательно сраженный сном, теперь сладко спал и сын полкового писаря Балабанова. Свернувшись калачиком на черном чемодане, он положил голову на фуфайку.
– Стало быть, и Гитлер задумал идти на Москву по этой же дороге? – Степанида Архиповна посмотрела на Галину так, будто та обязательно должна была знать, по какой дороге Гитлер пойдет на Москву.
– Наверное, по ней. Все остальные – узкие, местного значения.
– Ну что ж, пусть идет. Эта дорога для России святая, а для врага проклятая. Только вот боюсь… Чует мое сердце беду… В Россию верю, в народ верю, нас победить нельзя. А вот за своего Алешеньку боюсь.
– Ничего, Степанида Архиповна, скоро будет в войне перелом. По радио передавали, из Сибири движутся несметные полки. Едут и с Дальнего Востока.
– Так-то все оно так, но где сегодня мой сын и твой муж? Ведь уже несколько дней убивают. А в роду нашем мужики долго не живут, все гибли на войнах.
