Херувим четырёхликий. Классика самиздата

Лучше бы он промолчал. Или сказал один на один, чтобы Фёдор не слышал…

Присутствие Фёдора с того дня Сашу тяготило. В глубине души он обрадовался, когда тот женился и съехал. А освободившееся место наставника он предоставил Стецкому. Это второе наставничество получилось без навязывания и влезания в душу – рассудочное, может быть, холодное, зато без взаимных обязательств и претензий.

Стецкий, вряд ли догадывавшийся о возложенной на него миссии, а просто из общих соображений о скуке одиночества, завлёк Сашу на репетиции агитбригады, которые проходили в общежитии. Саша не знал, получил ли он в итоге от этого занятия пользу, но определённого разнообразия во взглядах на мир оно ему добавило. К тому же ему всегда хотелось заглянуть за закрытые двери, откуда неслись звуки музыки, громкие голоса и топот ног по половицам. Благодаря Стецкому, эти двери для него открылись.

В агитбригаде он нашёл сплочённый многолетним общением коллектив, включая несколько семейных пар и женщин, пропустивших брачный возраст. Роли, как молодому, ему достались на подхвате, но он и их поначалу стеснялся, вглядываясь, как обычные люди, стремящиеся на работе выглядеть солидно, играли в самодеятельность. Впрочем, он быстро втянулся. Тот же Стецкий, бьющий толстыми пальцами по аккордеону, облизывающий от усердия губы и взмахивающий вихрами на манер деревенского гармониста, или скачущие галопом интеллигентные женщины, взвизгивающие и не стесняющиеся открывающихся из-под крутящихся юбок голых ног, – всё это электризовало воздух, складывая общую раскрепощённую обстановку, которая расшевелила бы любую буку. Вот и Рылов затанцевал, как смог. Три года он протанцевал в деревенских клубах на втором плане. Ходил вместе со всеми от деревни к деревне. На широких лыжах. По глубокому снегу. В бушлате, перевязанном алой лентой.

Агитбригадная история получилась для Саши отдушиной от официоза. Не то, чтобы редкие занятия по марксистско-ленинской подготовке, комсомольские собрания или вопросы хитро щурящихся партийных руководителей про ускорение, перестройку и экономику, которая должна быть экономной, сильно его доставали. Это Фёдора они бесили. Саша же относился к необходимости делать понимающий вид, соглашаясь с официальным пустословием, как к условиям участия в общей игре, в которую играли, не возмущаясь, люди поумнее и поопытнее него. Вся агитбригада была соглашательской. Хитрые разговорчики между собой, всё понимающие лица и внутренняя атмосфера – это одно, а проводимая линия по формальной партийной отчётности – другое. Понятно, что людишки отрывались на репетициях и в походах. Но под руководством комиссара. И концерты свои перед жителями глубинки начинали с обязательной политинформации.

Институт тоже весь был соглашательским. И далее, вширь и выше разливалось болото соглашателей, доверившихся правилам выживания в самой большой мировой корпорации. Подчиняться было удобно, но оказалось недальновидно. Потому что когда слишком много взявшие на себя управленцы, не сумев регламентировать всё и вся, проиграли, то, не устояв перед материальным соблазном, ничего из взятого другим не отдали.

Прав был Фёдор: дураки посчитали себя умными, приравняли наивность к святости и вознамерились дожидаться царства божия в очередях…

Пока Саша плясал, Вадим изменился. Заделался затворником. Обзавёлся широкими блокнотами и строчил по их жёлтой бумаге косыми фиолетовыми строчками. А чаще сидел над своей писаниной в прострации, одолеваемый великими думами и печалями. Думы эти и скорби были ему не по силам, что читалось по глазам, погружённым в омут бесконечности. Нечёсаные волосы и выражение отрешённости, измельчённое мелкими чертами его лица, безоговорочно подтверждали этот вывод.

Саша в школе пробовал играть в водное поло, а в институте гонял шайбу на первенстве университета, получив в награду, как положено, выбитый передний зуб. Он имел возможность поиграть против сильных ребят и знал, как обманчиво представление о собственных силах.

Или взять агитбригаду – тоже там были свои таланты, явно выделяющиеся на общем фоне, но разве сравнишь их с профессиональными музыкантами, танцорами или поэтами?

А Вадим спортом не занимался. И плясать не плясал. И не представлял поэтому, как трудно стать мастером в любом деле. Начитался книжек, что они понаделали из толстых журналов, и решил, что может писать не хуже.

Осилив первый рассказ, он дал Саше его почитать. Сашу хватило на пару страниц – не интересно, как знал.

Рассказ прочитала Вера Людских. Даже похвалила за что-то. Она его печатала, в трёх экземплярах. Вера одна растила дочку и подрабатывала машинописью. Печатала, правда, хуже, чем танцевала. Пяток ошибок на страницу, строчки неровные, буквы прыгают. Саша бы за такую работу ей не заплатил. Но Вадика она устроила. Его распирало от вида напечатанного текста. Куда-то он этот рассказ посылал. Без ответа, конечно.

Вадику, должно быть, теперь легко плодить тексты. Если он ещё занимается этой ерундой. А занимаются теперь многие. И откуда столько одержимых? Неужели наивно надеются заработать этим денег?

И вот информации всё больше. Всякой и разной. Может, и есть в ней что-то толковое. Но как его разглядеть в огромных мусорных кучах? Вот уж действительно: помоги нам, «дата майнинг»…

Даже их институт если взять. Сколько процентов толковых бумаг выходило из него в советские годы? Пять, десять? Тогда уже трудно было разобраться, что по делу, а что – нет. Теперь такой возможности точно нет.

Умны евреи – всегда найдут выход. Если не обманут, конечно. Что ж, «дата майнинг» так «дата майнинг». Посмотрим…

Пока Рылов вспоминал, лекция кончилась. Стецкого окружили знакомые, включая местные остатки агитбригады. Рылов тоже подошёл, пожал руку. «К Верке пойдёшь?» – спросил Стецкий. «Пойду», – ответил Рылов. Посмотреть в глаза не получилось – Фиму отвлекали со всех сторон, а рядышком терпеливо топтались высокопоставленные сопровождающие, дожидаясь удобной минутки утянуть гостя обратно в руководящие пределы.

2. Поиск истины

Вера Людских больше тридцати лет прожила в маленькой квартирке малосемейного общежития: комната – одиннадцать метров, кухня – четыре, прихожая – один. Квартиру она получила как молодой специалист и мама-одиночка и все эти годы относилась к ней как к главной своей драгоценности. У неё жар приливал к голове, стоило вспомнить, как она стояла на жилищной комиссии перед строгими мужчинами, которые требовали от неё понять, что есть другие, более достойные претенденты. Она понимала и хотела согласиться. И если бы не опешивший от неожиданного разворота событий добрый её начальник, тихоня Петр Николаевич, который громко вступился за неё, требуя справедливости, не видать бы ей этой квартирки, как своих ушей.

Вера приросла к своему уютному старому домику, мысленно представляла каждый сантиметр его пространства, могла на ощупь найти в нём любую вещь, и больше года наотрез отказывалась переезжать в огромную трёхкомнатную квартиру, купленную дочерью. Веру мало трогали разговоры дочери о невозможности приезжать к ней с мужем – не приезжайте, если не можете! – но вот угроза лишить общения с внучкой подействовала. Пришлось уступить.

Уже с год, как произошло это судьбоносное событие, а свыкнуться с новым жильём у Веры не получается. Слишком для неё много метров, слишком высоки потолки, слишком непривычна блестящая отделка. И зачем ей душ и ванна отдельными кабинетами? И ещё отдельный санузел? И две тёмных кладовки, в которые нечего складывать?

Пространство большой квартиры томило Веру, поэтому всё свободное время она проводила на кухне и в спальне. В больших комнатах только смахивала пыль и закрывала в них двери, чтобы не слышать чудившийся оттуда гул. Не её это комнаты. Детей и внуков. Купили для себя – вот и пусть в них живут.

Давящее на Веру пространство отступало, когда к ней приходили подруги. Поэтому она была рада гостям и зазывала их. Все близкие знакомые и половина агитбригады из тех, кто рядом, уже давно у неё перебывали. И вот, наконец, у неё получилось задуманное с первых же дней новоселья – собрать у себя агитбригаду целиком!

В квартире горели все лампы. Двери в комнатах были настежь. Ничто не мешало яркому свету и суматошному движению гостей.

В самой большой комнате, у соединённых в ряд кожаного дивана с креслами, тахты и мягких стульев, стояли разной высоты столы, заставленные красивой посудой из стенки напротив, совершенно опустевшей и ошарашенной от такого беспредела. Все другие наличные стулья и табуретки были собраны здесь же, напротив; там же, на двух жёстких табуретках, лежала широкая толстая доска, оставшаяся после ремонта.

За столами было мест тридцать с лишком. Лишка, если ужаться, хватило бы и на непричастных. Рылова кольнуло обидой на жену, отказавшуюся пойти с ним. Как маленькая. Не нравится ей эта компания. Один раз только видела всех, на дне рождения Стецкого, в первый год, как они поженились, – и говорит, что хватило на всю жизнь.

Собравшийся народ уже поднял начальные тосты, но оживлялся слабо. Не хватало некоторых ключевых фигур. Жена Стецкого, например, всё ещё стояла в пробке.

Потихоньку развернулись застольные беседы. Рылов в них не участвовал. Как был в агитбригаде на вторых ролях, так там и остался. Впрочем, он не жалел, что пришёл. Показался сам. На народ посмотрел. Когда ещё доведётся повидать всю эту братию? Верка вон сияет, как молодая, – уже не зря они собрались! Ещё бы с Фимой по душам поговорить, когда того старички немного поотпустят, – совсем будет ладненько.

Утолив первый вечерний голод, Александр Владимирович выбрался из-за стола посмотреть стенгазеты с историческими чёрно-белыми фотографиями. Они висели в продолжении комнаты, сооружённом на месте лоджии: поднятый на ступеньку пол, скошенные углы и широкое окно, как у рубки катера.

Какие забытые картинки.

«Девочки» на лыжах, в шерстяных шароварах и со знаменитыми лентами через плечо, – ау, бабоньки, вы из какой деревни?

Покойный Юзеф читает лекцию, облокотясь на трибуну. Неужели он в том же рабочем кителе, который дежурил на спинке его стула, прикрывая своего вышедшего якобы на минутку хозяина?

Стецкий, склонивший голову над баяном.

Поэт без бороды.

Ага, танцы пошли. Саша на заднем плане. Скачет молодым козлом.

Вот и отчётные фотографии, со зрителями. Дети с бабушками. Хлопают. Неужели на них ходило столько людей?

Все фотографии были весёленько обведены разноцветными волнистыми линиями, перемежались смешными стишками со смыслом – чувствовалась женская рука. То есть руки. Рылов мог даже ответить чьи, если бы его спросили. Борода, конечно, тоже поучаствовал. Как без поэта! Молодцы, ничего не скажешь.

Ого, как заголосили за столом! Прибыли старики Сонины. Вместе со Стецкой.

Ирине держали место во главе стола, рядом с именинницей и супругом. На расстоянии она не показалась Рылову постаревшей. Смоляные волосы, задорный смех, крупные белые зубы, поросшая чёрная родинка на правой щеке. Знакомый вопрошающий взгляд и готовые смешливые ответы на что угодно. Движения чётки, порывы страстные. Не красивое, но приятное лицо безошибочно отражает зрелый племенной колорит.

Тут взгляд Рылова словно наткнулся на другой, острый и горячий. Он невольно скосил глаза, остановившись на Ольге Кисловой. Ну, конечно, кому ещё ревниво следить за соперницей?

Ольга хорошо пела под гитару песни бардов, была душой компании и ценила получаемое внимание. Внимания к ней было бы больше, если б не умная и острая на язычок Ирина Стецкая. Ирина не пела, но слух имела отменный и так умела себя поставить, держась в тени, что каждый доморощенный артист, включая Ольгу, ждал её одобрения. С Ольгой у них были вечные шуточки-пререкания вроде дружеской борьбы за лидерство. От пересмешек Ирина ловко уворачивалась, стоило им достичь злого уровня, милостиво разрешая Ольге считать себя главной.

Ольга была замужем за Мишей и мужней любимицей. Её волосатый не седеющий муж был таким же Мишей, как Ефим Моисеевич Ефимом Михайловичем. Жену Миша слушал так, как родители научили его слушаться жену-еврейку. По всему получалось, что ему удобно было считать оставившую себе девичью фамилию Ольгу еврейкой, что это один из главных камней в возведённом им семейном фундаменте. Он знал все песни, которые она пела. Стоило Ольге взять гитару, как Миша бросал все дела и разговоры и поддерживал тонкий мелодичный голос супруги своим грозным гулким пением. Возможно, Ольге сначала это не нравилось, но со временем она привыкла, а теперь, когда её голос слабел, даже командовала мужу, чтобы пел.

В этом застывшем развороте между русскими и евреями Ольга с Мишей никак не могли потрафить своему честолюбию. И знакомые у них были не те, кого хотели. И у самих никак не получалось жить побогаче.

Миша работал инженером на заводе. Ольга преподавала в музыкальном училище. Семьёй они тянулись за Стецкими, но не могли с ними соперничать. Стецкие имели московские корни и знакомства. Чего стоила одна их московская квартира в сталинском доме на улице Горького – наследство от деда, писавшего для Большого театра либретто советских произведений.

Откинувшись на стуле и наблюдая за компанией, Рылов словно просматривал старое кино. Последний раз он был на общем сборе лет десять назад, а такое впечатление, что вчера. Мало, что изменилось. Нет только некоторых действующих лиц. Зато те, кто есть, в своём репертуаре.

Фима Стецкий поиграл на аккордеоне, подражая деревенскому гармонисту.

Сонины выдали свой коронный танец под «Ландыши, белый букет…» Всё-таки классно маленький Сонин держит спину. Никто из присутствующих так не умеет. А сморщинившаяся Сонина без устали, как молодая, крутит юбкой и стучит каблучками. Туфли у неё похожи на обувь концертных времён. Неужели оттуда?

Женщины, нарядившись в концертный реквизит, сплясали цыганочку и гопака.

Борода задвинул поэму об имениннице.

Ира Стецкая уже со всеми посмеялась и собрала у себя «девочек», вещая за жизнь, которую лучше видно со столичных высот.

Кисловой нашли, наконец, гитару. Верный Миша, получив команду, навострил уши.

Ольга отъехала от стола, пробуя струны, и, подождав, когда собравшиеся около Стецкой перетекут в стан зрителей, негромко запела. Миша, вдохнув полной грудью, загудел за ней трубным голосом. Вечер перешёл в завершающую стадию.

Рылов пел со всеми, охваченный общей трогательной ностальгией по прошлому, – вернее, подпевал, трудно вспоминая слова. Когда попадалась совсем забытая песня, он мычал и смотрел, как поют другие. Эти люди, что здесь собрались, – как хорошо им в эту минуту, но ведь у каждого есть какие-то беды, нерешённые проблемы, глубоко спрятанные тайны. Что он знал о них, и что они знали о Саше, засидевшемся в холостяцком общежитии до тридцати двух лет?

Его избраннице было тридцать три. Она была хорошая, не гулящая женщина, не стеснявшаяся наговаривать на судьбу, уготовившую ей безбрачную долю, и с замиранием девичьего сердца ждущая свой последний шанс. Им стал Саша, а она стала шансом для него. На том и сошлись, в любви и уважении друг к другу, но и с набранными за долгое одиночество обидами.

Бог не дал им детей. Только так Рылов мог объяснить бесплодные обследования и объяснения врачей, разводящих руками. У них обоих всё было в порядке. Единственное, что могли сказать врачи —надо было жене рожать раньше.

Через три года бесплодных попыток родить самим, Рыловы взяли девочку из отказников. Славная девочка, ласковая. Росла как солнышко. А выросла – и тоже бездетная. Здоровая, абортов не делала. С замужеством не тянула. И вот уже Маша семь лет замужем, ей под тридцать, а внуков нет. Жена говорит, что это наказание им за грехи неведомых предков. Переживает, что зять от Маши загуляет и бросит её, родив на стороне.

– Привет, Сашок! – прервал невесёлые мысли Стецкий.

Фима уже давно пустился в путь вокруг стола, по очереди подсаживаясь поговорить со старыми приятелями. Александр Владимирович следил за его приближением, ждал, а всё равно в последний момент потерял из вида.

Стецкий отодвинул свободный стул, образовав угол со стеной, сел.

Рылов повернулся к нему, зеркально расположившись напротив и загородив широкой спиной Ольгу Кислову, старательно пощипывающую гитарные струны и в такт кивающую инструменту, и придвинувшихся к исполнительнице самых воодушевлённых подпевал.

– Заходил в университет, увидел там твои семинары-презентации по вычислительной математике. Мне понравилось, – негромко говорил Стецкий. – А потом узнал чудную новость. Обладатель самого высокого индекса цитирования среди преподавателей факультета – доцент Рылов!

– Да ерунда всё, – смутился польщённый Рылов. – И доцент я уже бывший.

– Почему ерунда? Опять все врут, как ты всегда говоришь? Или считать не умеют?

– Как сказать? Главная причина – желание декана отличиться. Издать много новых учебных материалов. Они что придумали? Распечатали эти слайды, которые ты видел. Причём не по предметам даже, а по семестрам. Обернули корочками. У меня три предмета было. Два по два семестра, один – три. Вот тебе семь книжек в библиотеку. Да четыре потока студентов. Понятно, что все книжки всегда на руках. Там ведь образы, концентрат информации, самое необходимое, а не скучный текст учебников, в который надо вникать.

– Мысль про слайды мне пришла давно, – решил пооткровенничать Рылов. – Когда я подрабатывал в Гуманитарном университете. Там люди совсем не хотели учиться. Больше половины вообще не ходили на занятия. Зачем? Пусть преподаватели сами выкручиваются. Ну, я и оптимизировал, как мог. Вижу, что всё равно не слушают. Давал простые типовые задачи и основные формулы. Подходят после одного занятия два паренька. Говорят: «Александр Владимирович, вы третий раз одни и те же формулы на доске пишете. Не хотите перевести их на компьютер?» Сделал с их помощью первую презентацию. Наглядно. Хорошо. Не хотите слушать: не выспались, где-то работаете – не слушайте, делайте свои дела. Копируйте слайды и разбирайтесь сами. Что-то не поняли, придите, спросите. Ну и в аудитории стало легко. Готовиться к занятиям не нужно. Включил проектор, высвечивай слайды, читай, что там написано. Если кому-то интересно, можно прокомментировать.

– В каком-то смысле это мой «дата майнинг», – улыбнулся Рылов. – Как ты говорил на лекции, были взяты и представлены в наглядной форме практически полезные знания, которые легко объяснить.

Воодушевившийся Рылов осёкся, прочитав по глазам Стецкого скуку. Фима слушал его вполуха, из вежливости. Думает о чём-то своём. Витает в эмпиреях. А чего Рылов от него хотел? Сам только что думал про тайны и заботы, которые у каждого свои.

– Ты почему из университета ушёл? – спросил Стецкий, поддерживая замершую беседу.

– Хватит. Бесконечные отчёты. Оптимизация. Зарплата сам знаешь, какая. Со студентов за оценки я денег не беру. Когда подрабатывал в двух филиалах, ещё вроде был смысл работать. А когда из филиалов ушёл – нет.

– А почему ушёл? Дети не хотят учиться?

– Всякие есть. Всегда есть те, кто хотят. Их сразу видно. Но вот учить нам их не дают. Совсем стало тоскливо. Даже тройки запретили ставить. Один институт вообще перешёл на дистанционное образование. Практических занятий у ребят нет, а тесты писать приезжают. Понятно, что не напишут. А деньги-то за учёбу они заплатили. И получается, или сам решай задачки за студентов, или отвечай за срыв экзамена. Такая работа не по мне. Пускай другие крутятся, если смогут.

Почему Александр Владимирович решил объясниться перед Стецким? Не потому, чтобы Фима чего-то не знал. Всё он знал. Сам лет двадцать преподавал в том же университете. Сначала здесь стал профессором, потом постепенно перебрался в Москву. И ещё лет десять, пока не получил полную ставку в столичном университете, приезжал сюда на пару дней читать лекции. Дипломников вёл. И это Фима помог Рылову перейти на преподавательскую работу. Можно сказать, был его учителем. Как не объяснить, раз спрашивает?

Но не о том они говорили. Заботы, неизвестные заботы застилали Фимины глаза. Какие? На больного он не похож. А в душу не залезешь. И не надо. Рылов бы, например, не хотел, чтобы из него тянули жилы, расспрашивая о Машке.

Рылов решил попробовать прогнать Фимину грусть. У Стецкого ведь был законный повод похвалиться сыном. А какой еврей не встрепенётся в таком случае? Даже такой русский еврей, как Фима.

Лёнька Стецкий был Машиным ровесником. Один год они даже ходили в детский садик вместе. И была одна объединяющая ребятишек черта – неспособность к математике. То есть хоть кол им на голове чеши – не хотят соображать и всё тут. Или не могут, чего ни Александр Владимирович, ни Ефим Моисеевич понять не могли по определению, говоря высоким математическим слогом. Рылов махнул на дочь в третьем классе, успев проникнуться мыслью, что невозможно больше так кричать и издеваться над бедным ребёнком. Высшее образование для Маши родители выбирали по приёмным экзаменам – подходило то, где не было математики. Хорошо, что успели проскочить до обязательного ЕГЭ.

А Фима тащил сына на тройках до второго курса института. Только тогда отпустил вожжи. Его можно было понять и как еврея, и как профессора – доктору физико-математических наук позор иметь неуча-сына. Александр Владимирович понимал его искренно. Стецкий это чувствовал и принимал доброе слово. Хотя, положа руку на сердце, не всегда Рылов был честен. Глубоко спрятавшаяся в Рылове гордыня могла вдруг проснуться и исподтишка уколоть: «Не было бы у Машки проблем с точными науками, будь она мне родной». И Александр Владимирович лукаво соглашался, не ставя себе в урок Фимин пример.

Так вот, Лёнька, этот еврейский позор на родительские головы, оказался автором сценария и актёром фильма, о котором говорят и который крутят по всей России. Подумать только. Видно, сыграли гены тёзки-деда. Пожалуй, Лёнька уел всех, включая родителей.

Рылов современное кино не любил, но Лёнькино посмотрел. Хороший фильм. Всем Рыловым понравился. Машка скачала его из Интернета и притащила в родительский дом, устроив семейный просмотр и вереща, когда на экране появлялся друг детства. Они все удивлялись, каким черным, заросшим и носатым стал Лёнька. «Коронным, породистым», – хотел сказать Александр Владимирович, но благоразумно промолчал.

Вопрос о сыне и кино был беспроигрышным. Глазки Фимы умаслились и оживились.

– Саша, ты же играл в хоккей! Скажи, как специалист: саму игру, катание на коньках, броски, энергетику борьбы как они сняли? На приемлемом уровне или примитивно?

– Честно говоря, не думал об этом, – пожал плечами Рылов. – Наверное, всегда какие-то ляпы можно найти. Но мой глаз не цеплялся. И потом, я не очень большой специалист. Один раз, правда, играл против мастеров, но об этом лучше не вспоминать.

– Главное, Фима, фильм не пустышка. Герои с харизмой. Показан их конфликт с системой. С обманом борются. За справедливость. Пара тренеров хорошо это обыгрывает. Один, трудяга и прямой малый, – за честный хоккей, второй, приспособленец, – за целесообразный.

– А Лёнька боялся, что зрители заметят разницу между дублёрами и главным героем. На коньках стоять его, конечно, научили, но играть, сам понимаешь… А в нескольких важных эпизодах без лица никак было не обойтись.

Стецкий налил в бокалы коньяку. Приятели чокнулись. Фима выпил, Рылов деликатно пригубил.

– И всё равно, хорошее дело губят ошибки. Неточности, – облизнувшись, продолжал Стецкий. – Я Лёне говорил, что наше поколение слишком хорошо помнит те игры с канадцами. Мы не против эффектов и приёмчиков, подтягивающих зрелищность до голливудского уровня. Но без обмана. Неправда коробит. Лёня говорит: «Папа, ты не понимаешь современное искусство». А какие родители и когда понимали и отделяли современное искусство от просто искусства? Я понимаю, что Лёня хотел сказать. Сейчас модно фантазировать. Красивая выдумка кажется лучше правды.

Фима допил свой бокал, подливать не стал.

– Помнишь эпизод, когда люди собрались у телевизоров смотреть первую игру в Канаде? Улицы опустели, все окна светятся. Одинокий тренер, которого уволили за непонимание линии партии, бродит по пустой футбольной коробке в тёмном дворе, переживая за ребят. Тишина гробовая. Из окон ни звука. Он понимает, что «горим», проигрываем. Тренерская душа болит. Как помочь команде? И тут он начинает задумчиво махать своей палочкой, как клюшкой. Будто бросает по воротам. Словно подсказывает, что нужно делать. Подсказки неведомыми путями доходят на другой конец Земли, и обиженно молчащие дома, наконец, взрываются радостными криками: «Гол!». Тренер дальше кружит по площадке, снова размахивается и как будто бьёт по шайбе. «Гол!» – новая порция радостных криков.

– Лёня этой сценой гордится. Говорит, что связал центральный узел, соединивший разные сюжетные линии. Без этого действие разваливалось. Он долго мучился, пока не осенило, и обиделся, что я не оценил его находку. Молодёжи он может что угодно рассказывать. Молодёжь не видела и не любит анализировать – может поверить в тренерские танцы. Мы – нет. Для нас эти игры были значимыми событиями. Мы их хорошо помним. И знаем, что играли в Канаде ранним утром по московскому времени, а в Союзе хоккей показывали вечером, когда игра давно закончилась. Потому и показывали, что результат был известен.