Миражи искусства

В таком сочетании внешность выражала спокойную, ровную доброту и покладистость. Игорь таким и был всегда. Теперь он исхудал телом, усох. Стрижка и брови густо поседели, зрачки глаз поблекли. Кожа лица, видимой части шеи и кистей рук приобрела тяжёлый землистый цвет. Однако то, что было существенным в этом человеке, оставалось прежним. Он не терял памяти. Не стонал, не жаловался на боли или хотя бы на кого. И только по тому, что временами землистость кожи у него становилась ещё более угнетающей, можно было догадываться об истинных страданиях несчастного.

Он позвонил мне в тот день, когда вышел срок удержания письма Кереса ко мне. Раньше, ещё когда Керес был жив и какое-то время после его смерти, мы с Игорем изредка виделись на выставках и других культурных мероприятиях или общались по телефону, и этого вполне хватало, чтобы не выпадать из той сферы интересов, которая возникала из наших приятельских отношений к Кересу и друг к другу. Затем наши контакты хотя и не прекращались, но заметно ослабли. Я не находил, с чем обращаться к нему, он тоже не звонил, будто пропадал куда, и я, иногда вспоминая о нём, склонен был думать, что мне больше, видимо, не суждено ни слышать его голоса, ни вообще знать, что с ним.

Он говорил мне после, что боялся, как бы не нарушить запрет, содержавшийся в верхнем конверте, поскольку при этом мог проговориться, а я – вымолить и вытащить из него согласие отдать письмо раньше, чем наказывал это сделать Керес. Прошло семь с половиной лет. Уже с той только поры, когда я побывал в Риме и встречался с Ольгой Васильевной. Значит, от смерти Кереса ещё больше.

Игорь сам привёз мне покаянное и прощальное послание нашего общего бывшего друга. Я, сильно изумлённый тем, что оно всё-таки существует, сразу же распечатал конверт, и мы читали письмо вместе, поражаясь тому, как свежо раскрывалось там течение Кересовой душевной муки, истомлённости и надлома.

Но в тексте уже не было ничего такого, что продолжало бы оставаться неизвестным или неопределённым – ни для меня, ни для Игоря. К автору письма мы ведь питали искренние дружеские чувства и сами, насколько это нам удавалось, не медлили узнать всю историю с ним, когда её волны разошлись по свету. Да и время делало своё. Обстоятельства, из-за которых возник и довольно долго горел скандал, уже неумолимо терялись в прошлом. Публикации о них появлялись всё реже, и только наиболее сведущие в драме люди и за рубежом, и в России продолжали возвращаться к ней, как правило, почти всегда наспех и вскользь и в основном то ли на раутах, то ли в суетных бытовых перемолвках.

Я, как человек, знавший о произошедшем не меньше других и ранее много писавший об этом в специальных изданиях, считал, что и мне пристало уже находиться примерно в такой степени отрешённости. Разумеется, Игорю – тоже, ведь он, как я полагал, хотя и был тут хорошо осведомлён, но к дотошной аналитике не стремился да, на мой взгляд, и не был силён в ней. И что вообще и зачем следовало ворошить ещё?

Теперь, к своему удивлению, я узнал, что Игорь и не собирался отстраняться.

Будь всё дело только в передаче письма, он бы просто переслал его почтой и сам не приезжал.

Как выяснилось, было в Кересовом деле много нового, такого, в чём Игорю, желавшему не дать обстоятельствам утопить истину, выпадало стать своего рода центровой фигурой. Причём, по его собственной воле. По прочтении привезённого письма он начал сразу говорить именно о том новом повороте дела.

– Всё началось с оригинала, который был у Кереса, так? – спросил он меня и выжидающе посмотрел на меня чуть поверх очков. – Ну, не совсем оригинала, а той злополучной копии, которую вручил ему дядя. Её выдают за оригинал, и ставки на неё увеличиваются.

– Это с какой стати? Ведь даже в судебном процессе её приобретатель, тот Кересов доброхот, объяснял, что знает всю подноготную и выступает потерпевшим как раз в связи с получением копии…

– Действительно, у него была такая позиция. Но он полотно кому-то быстренько сбыл. Затем последовали другие сделки по нему. Сам чёрт не разберёт, что там творилось. И каждый раз легенда набирала веса. Теперь уж о картине иначе как о подлиннике не говорят.

– Что-то я такое слышал. Но, думаю, это сплетни. Досужее.

– Отстаёшь от жизни. Серьёзнее – некуда.

– Поговорят и перестанут.

– Да сказал же тебе!

– И как тут быть?

– Вытащить полотно из дядиной могилы.

– Это как и для чего? – Я почувствовал себя ошарашенным. По телу у меня пронёсся холодок от неприятной испарины.

– Она может оказаться подлинником. Понимаешь?

– Допустим. Ну, а если нет?

– Даже будь то копия, она посрамит тех, кто затеял и раздувает интригу. Кроме того, она может оказаться старше. Тебе ведь хорошо известно, в каком состоянии она была. А случись, выявится первак, так лучшего и пожелать нельзя.

– Это как вилами по воде. Пороешь, а потом окажется, где-то ещё найдётся образец.

– И что же? Дублетом по интриганам. Это бы их ещё больше отрезвило.

– Подсунут подделку… В этой круговерти легко запутаться.

– Нужно действовать на опережение.

– Если бы другую копию найти. Могила – это слишком.

– Уже искали. Даже награды были объявлены. Я сам участвовал…

– Ты?

– Ну да. Ездил в те места. Это близко от гнезда, откуда я родом, ты ведь знаешь. Потянуло навестить. По приезде почти сразу угодил в обойму. На руднике чуть ли не по всем домам и семьям прошёлся. Целая группа экспертов была тогда задействована. Из музейщиков, художников. Меня притянули как реставратора.

– А кому это стало в интерес?

– Нашёлся один искатель. Он из той художки, что мы с Кересом заканчивали, лет, кажется, на пятнадцать позже выпускался. В экспертной группе вроде руководителя был. Я говорил с ним. Утверждает: знаком с твоими публикациями, горит желанием разобраться. Мол, и для провинции, и для России это важно – как приобщение к большой культуре. «Никто не забыт» и прочее.

– Ты поедешь туда ещё? Ну – чтобы вскрыть…

– Считаю принципиальным. Но лучше, если с тобой.

– Шутишь?

– Ни в коем разе.

– У меня много дел, да и стар.

– И я не бездельник. И не моложе тебя. В общем отказа не принимаю. Сам ведь ты скроил тему. Отмолчался бы, давно бы всё улеглось, уже никто бы ничего даже не помнил. В нашей стране – уж точно.

– Не пытайся меня раззадорить.

– А ты не пытайся отказываться. Едем, Ле.

– Надо подумать.

– О чём?

– Кто этот, что выпускался позже?

– По-простому: энтузиаст. Фамилия – Игнатьев. Верхняя планка у него – Суриковский21. Живопись. Но с красками почти не работает. Выступает как искусствовед, комментатор. Кандидат, и пишет докторскую.

– Бывал за границей?

– Конечно. Кто теперь не ездит?

– В какие пределы?

– Больше в Европу. Тебе что – анкета нужна?

– Не горячись. Контакты могут о многом говорить.

– То есть?

– Ну, нет ли за ним корпорации.

– Подкупа?

– Можно и так.

– В его руках нет материала, одни посылы. «Никто не забыт!» Банальность, ниже некуда. Кто и зачем бы на это ставил?

– Ставят же на тот, липовый подлинник.

– То – фактура; совсем другое… И легенду с ней могут раздувать до абсурда. Как раз этого нельзя допустить…

– А ты поразмыслил, что если объявить о находке нам с тобой, то что это может значить небанально?

– Хороший вопрос. Да, при условии подкупа непременно и в момент уничтожат. И не только саму вещь, но и нашедших её. В целях стирания следов.

– Значит, надо иметь в виду кровь?

– Исключать нельзя. Если трусишь, так и скажи!

– О твоих намерениях ты Игнатьеву говорил?

– Разумеется, нет. Вообще никому. Это должно быть нашей с тобой тайной.

– Хороша же тайна: ты приезжаешь со мной; подадимся на рудник…

– Докладывать никому не будем. Мы не в подчинении. Прямо к месту и побыстрее…

– М-да. Орёл! А, впрочем, дурного тут нет… Если на болотце сильно расквакиваются, чтобы остановить шум, достаточно бросить туда хотя бы прутик…

– Считаю, уговорил. На сборы три дня.

Впервые с той минуты, когда Игорь появился у меня на пороге, он неожиданно сменил тон и, хлопнув меня по плечу, расплылся в улыбке:

– Здорово, дружище!

– Здорово, брат!

Так мы возвращались в начало встречи, когда она свелась лишь к короткому рукопожатию, вслед за которым мы без промедления взялись за читку письма. Только теперь наступала пора уделить внимание друг другу. Ведь не виделись мы целую вечность.

Выпили коньяку. Однако говорили хотя и обо всём, но как-то всё же отодвигая постороннее, то, что к предстоящему не могло иметь отношения.

По Игорю сильно было заметно, что своё главное, то, что было в его предложении, он цепко удерживает в уме и неостановимо обмысливает.

– Тебе-то проще, – сказал он, словно услышав от меня вопрос об этом. – Ты картины видел. А я – нет. Без твоей поддержки и мне бы не стоило лезть…

– Ну, будет. Как-то да разберёмся. Ты хочешь полотно сам подреставрировать?

– Понадобится. Слегка.

В условленный день мы уже находились в пути и обсуждали, что и как нужно будет сделать, как действовать.

Нам было важно знать, что запись на официальной бумаге о похоронах Кондрата не включала в себя факта помещения в гроб необычного предмета в виде холста с художественным изображением. Игорь пояснил, что он уже ранее справлялся на этот счёт в некоторых местных инстанциях, но ничего, что могло бы теперь настораживать нас, он не обнаружил. Это на много упрощало формальности с допуском на кладбище. Всё предстояло решить на месте, а, значит, могло быть минимальным число приобщённых к нашему делу лиц.

Такой оборот нас вполне устраивал.

Массив захоронения, который я помнил, был теперь закрыт и, что называется, отписан, как уже недействующий. Под новое кладбище земля отводилась километров за пять отсюда. Обычная вещь, в которой постоянно путаются муниципальные власти, решаясь на очередную перепланировку территории. Старый массив уже оставался без внешнего ограждения из металлического прута, явно растащенного; могилы никем не облагораживались; то здесь то там над ними поднимались деревья, кусты.

Лишь кое-где торчали основательно поржавелые индивидуальные оградки и надгробья.

Каменные знаки перекошены, глубоко просели в земле.

Грустный вид.

Смотритель нового кладбища был переведенцем с этого пустыря, но в его распоряжении оставались журнал упокоений и посекционная карта. Нам с Игорем это придало уверенности, и вскоре мы, трое, были уже близко у цели, пройдя к могильным порядьям не со стороны знакомого мне бывшего входа с воротами, где не сохранилось уже, наверное, и подъездной дороги, а с противоположного, где к погосту приступала укрытая лесом небольшая возвышенность.

Могила Кондрата заросла насплошь. Ни оградки, ни надгробья, ни креста. «Ничего такого и не было», – просто, как о предмете, сопряжённом с официальным понятием служебного долга, заметил смотритель, когда мы остановились по его знаку и принялись разглядывать «объект».

Смотрителю, наверное, следовало бы добавить, что умершего и захоронённого здесь, как человека ничейного и как явного бомжа, за пределами самой церемонии похорон больше уже не могли почтить никаким вниманием, так как оно и от шахты, и от поселковой администрации и не предусматривалось. Других же, кто мог бы взвалить на себя эту обузу, не оказалось. Но человек при должности, похоже, не был расположен говорить о таких подробностях, хотя, войдя в наше ходатайство, уже знал об этом.

Шумно приминая траву, он молча обошёл кругом соответствующего документации места, то и дело поглядывая на выросшие там две берёзы с довольно толстыми стволами, мощным кустом ивы и лещинным подростом. Затем приблизился к нам, медленно закурил.

– Копать хотите сами? – спросил он.

В наши планы это не входило. К тому же мы внесли плату.

– Нет, мы лишь поприсутствуем, – сказал я за двоих. – Нам нужен результат.

Служивый ввёл нас в суть работы. Объём её был внушительным – с корчеванием. А технику сюда не подгонишь. И ребят ещё надо найти. Статистом, или, говоря иначе – наблюдающим, ответственным он, смотритель, готов быть сам. Изо всех этих пояснений выходило, что нужна доплата. На неё мы согласились без возражений.

– Мужик себе на уме, – заостряя внимание на его замкнутости, обратился я к Игорю, когда смотритель, оставив нас, удалился для организации необходимых действий по раскапыванию могилы.

– Наверное, это в норме. Не говорить же ему с мертвецами. – Натянутой шуткой Игорь пробовал скрасить выпадавшее нам тягостное ожидание, которое могло растянуться.

Отсюда, с кладбища, не видно было ни памятного для меня поселения, ни даже террикона шахты – самой высокой приметы над ним и над окрестностью. Только слышались нечастые звуки маневровых локомотивов. Они уже не взвизгивающие, не резкие, не паровозные, что я отмечал в давние годы, а заметно ниже и глуше, словно усталые выдохи из каких-то огромных лёгких или из рога. Это свойственно тепловозам. Их гудки, сталкиваясь со своим эхом, дольше не размываются в воздухе, провисают и словно бы качаются или плавают в нём, так что не поймёшь, откуда они приходят.

Пространство погоста, безжизненное и предоставленное само себе, казалось, не спешило допускать сюда эти медленно терявшие силу звуки. Иных же было тут совсем немного.

Стояла та тёплая безветренная пора запоздалой осени, когда можно за целый час не увидеть пролетающей птицы или насекомого. Лёгкое, однообразное, умиротворённое шелестение издавали только ещё остававшиеся на деревьях и кустах редкие листья, когда они одиноко и сонно падали к земле, на сухую, пожухлую траву. Наступая на неё, можно было слышать какой-то избыточный, легко льющийся и ласковый в оттенках шелест от каждого шага, но он тут же утихал, когда вызывавший его шаг прекращался.

От нечего делать мы перетаптывались, взрыхливая это податливое и уже сильно пересыхавшее без дождей покрывало закатного сезона. Говорить ничего не хотелось.

В такие минуты молчание какое-то особенное. Не знаешь, что бы мог сказать, о чём думаешь, чего хочешь. Только ощущение ровной и неясной грусти и утомлённости, больше, наверное, не от ожидания малоприятной процедуры, а оттого, что окружавший покой будто забирает и растворяет в себе ту не предназначенную к растрате энергию сущего, какая имеется в душе и в мыслях в обычной обстановке. Что-то похожее на расстройство памяти, когда не знаешь, в связи с чем оно стало возможным и каким образом память следует «включить» снова, чтобы вернуться в активное состояние…

Меньше чем полчаса прошло, как мы добрались сюда. Но то, что уже осталось за чертой настоящего момента, той задачи, которую мы перед собой поставили и пока что сумели выполнить только в стартовой части, представлялось очень отдалившимся, чуть ли не забытым. Даже то, что я видел, подъезжая сюда.

Местность, которую я заметил когда-то из автобуса и, восхищённый, рассматривал её в деталях, оставшись один на дороге, теперь ничем не тронула меня. Унылые лесистые скаты бурого цвета, подступающие к обжитому району; волны невысоких открытых холмов с невзрачными шахтными посёлками на них и между ними; невыразительный, тусклый облог с понизовьем, уходящим к тоскливому серому горизонту. Вялые признаки людской деятельности. Редкие человеческие фигуры. Транспортные средства.

Как на что-то совершенно не связанное с прошлым смотрел я на мелькнувшее за окнами автосалона пространство, которое, наполняясь воодушевлением и восторгом, я на свой вкус выбрал в совершенно другую эпоху, чтобы предложить его Кересу к разработке, а затем видел его в изображениях с одинаковым названием сначала в исполнении этого амбициозного выпускника художки, а затем его дяди – Кондрата.

Что теперь их имена, их уже давно оконченные дела? Что они для истории, для искусства? И нужен ли этот наш визит сюда? Что он даст? Нет ли в нём элементарной старческой чудаковатости?

Я не спешил получить ответы. Будто их следовало остерегаться. Я понял, из-за чего вопросы возникали в нараставшей строгости. В день, когда мне довелось быть свидетелем похорон Кондрата, я маялся неуверенностью: то ли делаю, что нужно, задавшись целью что-нибудь выяснить? Что? Откуда я мог это знать? Но расспрашивал партийного функционера. Потащился в общежитие. Позже оказалось – не всё было зря. Сейчас обстоятельства иные. Они во всём ясные. Только вот как они повернутся? И, собственно, будет ли на самом деле важна и полезна теперешняя, вот эта акция?

Мне стоило усилий отогнать от себя эти навязчивые, беспокоившие меня размышления. Я решил, что будет лучше, если ситуацию не подталкивать. Она уже задана и покажет себя сама. Игорь тоже, видимо, старался избегать перенапряжений.

С видом человека, много знающего наперёд и умеющего учитывать любые мелочи, он молча расхаживал по междурядью вблизи «объекта», который мы теперь вроде как сторожили. Ставить ступни ног на покрывало из сухих листьев и сухой травы он норовил сверху, не поддевая массу, и от этого её шелестение было почти неслышным.

В зарослях наконец раздались голоса подходивших людей. Смотритель привёл троих молодых мужиков. С собой работники имели бензопилу, топор, две лопаты и сумку с мелкими инструментами.

– Вот здесь. Начинайте, – сказал им смотритель, едва они поздоровались с нами и, вероятно, не прочь были потянуть время.

Остервенело зажужжала пила. Заскрежетали лезвия лопат. Глухие секущие стуки о сырую древесную плоть выбивал топор. Вокруг раскопа росли бугры из веток, земли, щепок и глины. Работникам было жарко, их обращённые книзу лица покрылись потом. Слышалось прерывистое дыхание.

За всё время, пока приходилось делать углубление, копальщики обменялись, пожалуй, только десятком слов. Работать молча, кажется, полагалось. Наверное, чтобы устранять соблазны к неуместному здесь чертыханию или мату. Почти совсем молча они и перекуривали, по двое оставаясь в яме, присев там на корточки.

Я вспомнил, как бойко философствовали могильщики из «Гамлета», поддевшие лопатой череп, когда-то принадлежавший придворному скомороху Йорику. «Poor Yoric!» – заметил о покойном появившийся на кладбище принц Гамлет. Он знал и ещё хорошо помнил этого придворного. Такой сценой Шекспир придавал краски своей трагедии.

А что мог значить образ человека, похороненного здесь? Как бы стали говорить о нём копавшие нынешние, даже если бы хорошо знали его при его жизни? Скорее всего, на это им хватило бы тех же нескольких слов…

Из ямы наконец донёсся звук, не похожий на прежние. Кто-то первый стукнул по сильно истлевшей, но ещё цельной крышке гроба. Под ней уже распознавалась некая пустота. Доски, а они были из дуба, отслужили своё хорошо: протянувшиеся к ним корневища не пробились пока ниже, насквозь, и были вынуждены уползать на стороны. Вследствие этого пространство, отведённое телу в заколоченном тесном помещении, сохранилось ненарушенным.

Осторожно отжали крышку и подняли её наверх. Лицо мертвеца было прикрыто. Видимо, какой-то простой и лёгкой тканью. Она истлела. То, что от неё оставалось, выглядело трухой, и она покрывала лицо. Получалось подобие маски с очень размытыми чертами. Когда стали шарить у мертвеца сбоку, чтобы достать тубус, то тело в том месте начало осыпаться. Это значило, что и к лицу притрагиваться не стоило: оно бы тоже осыпалось. Но тубус выглядел довольно прилично. Он ведь был из плотно спрессованного картона. Тот, кто предложил упрятать в него картину, наверное, не мог предполагать, что когда-нибудь дойдёт до вскрытия; но что расчёт на долгую сохранность упаковки был тут практичным и честным, – сомневаться в этом не приходилось.

– Держите! – сказали нам снизу, подавая тубус.

Его принял смотритель. Осторожно удерживая его с торцов и медленно поворачивая, он несколько раз коснулся им шелестящего предзимнего покрывала. С поверхности цилиндра легко отпадали немногочисленные отслойки и струйки могильной пыли. Теперь можно было и открыть его. Смотритель снял колпачок. Край свёрнутого холста выглядел сухим; лишь тонкая ржавая полоска по окружности указывала, что сюда подбиралась коварная влага.

– Теперь пробуйте вы, – смотритель отдавал цилиндр нам с Игорем.

Чувства, которые мы теперь испытывали, выразить невозможно. Волнение? Да разве только оно!

Придерживая упаковку, мы потянули холст. Он подался. И вот он уже весь у нас в руках. Держим его оба. Снимаем завязку чёрного цвета, разворачиваем и вздрагиваем от каждого мелкого шороха – это от холста отстают крошки лака и красок. В точности как это было, когда с картиной манипулировали при мне много лет назад. Она всё же цела. То есть это был тот же предмет, который я знал. С той же загадочной и бесшабашной надписью, совершенно, можно считать, случайно посодействовавшей широкой известности и картины, и её автора. В подземелье холст почти не изменился. Мне было нетрудно вспомнить и прочувствовать его первичность. Я видел, что с моим восприятием наступившего неординарного момента целиком совпадало и настроение Игоря.

– Давай-ка обратно, – тихо и немного торжественно проговорил он, не упрятывая лёгкой, довольной улыбки.

Чуть в стороне прощёлкал затвор фотоаппарата. Это нас снимал смотритель.

– Понадобится к отчёту, – сказал он, когда мы разом повернулись в его сторону. – Теперь это обязательно…

Мы поспешили свернуть холст и поместили его в упаковку.

Цилиндр с находившейся там картиной и с надвинутым на него торцом колпака, корректное объяснение смотрителя насчёт фотосъёмки возвращали нас к реальности. Конечно, приобретение значимое. Однако, что оно сулило нам дальше?

С собой у нас были кусок ткани и бечёвка. Мы обернули тканью тубус, перевязали его бечёвкой, из неё же сделали посередине рукоятку, чтобы удобно было нести добытое в руке. Покончив с этим, мы положили предмет на траву и стали ждать остальных.

Заполнение ямы шло уже быстро. Я смотрел, как падали вниз только что выброшенные оттуда глинистые комья и чувствовал, что мне всё ещё как-то не удавалось полностью отрешиться от вялости, охватившей меня по прибытии в это запустелое место упокоения. Лицо усопшего мне так и не пришлось увидеть, уже повторно. В самом ли деле то – Кондрат? Его вторую, не настоящую фамилию, ни о чём не говорившую мне, когда я услышал её на похоронах, знал ведь и Керес, а от него – Ольга Васильевна. Надо ли ещё сомневаться? Я вдруг подумал, что не хочу этого и к тому, что я не сомневаюсь, отношусь совершенно спокойно. Равнодушие – неотделимо от истории, от времени, – так я отрезюмировал своё грустное присутствие здесь в качестве главного очевидца.

Мы вышли к дороге, обозначенной только двумя следами от автомобильных колёс. Она была столь же заросшей и запустелой, как и погост. Машина, на которой мы сюда приехали, стояла на том же месте, где мы её оставили и откуда отправились к «объекту».

Шофёр ожидал нас. «Никого не видел», – тихо сказал он Игорю. Тот, наверное, просил его не терять внимания, то есть – быть настороже. Просил, не посвящая в эту мелочь меня… Мы отдали чаевые мужикам, тут же отошедшим прочь, расписались в бумаге, которую при нас, уже в машине, составил смотритель, высадили его неподалёку от посёлка, и на этом всё, что касалось нашей операции на кладбище, заканчивалось. «Только то и требовалось, чтобы приехать; а вышло, кажется, просто славно», – думал я, глядя на Игоря, ехавшего на переднем сиденье, рядом с водителем.

Тот неожиданно чего-то засуетился. Машина стала на обочине перед выездом на транзитную магистраль. Её проезжую часть теперь покрывал сносный асфальт, и она была значительно шире той, которую я когда-то знал. Движение на ней было оживлённым.

– Могу помочь, – сказал Игорь и, открыв дверцу, начал выбираться наружу.

Привычным движением шофёр готовился открывать капот. Что-то в его манере смущало меня. Дурное предчувствие тут же подтвердилось. Сквозь шум от едущих автомобилей я услышал едва различимый хлопок выстрела, и в унисон ему бьющий скрежет по корпусу машины. Удар пришёлся в стойку, где промаячил Игорь. Других выстрелов не последовало. Этому что-то, вероятно, помешало.

– Пустяки, – сказал мне Игорь, быстро возвратясь на сиденье и закрывая дверцу. – Доедем. А ты, – он обращался к водителю, – не дури больше. Трогай! И жми на газ!

Машина выехала на трассу.

– Слушай внимательно. – Игорь опять заговорил с шофёром. – Как соучастнику, то есть наводчику, тебе неприятности не нужны. Так? Нам – тоже. Высадишь возле гостиницы, где брал. Возил не нас. Понял?..

Водила молча кивнул.

Когда автомобиль затормозил, Игорь обернулся ко мне:

– На всякий случай запиши номер.

За исключением того обстрела наше возвращение с рудника, а затем и из провинции прошло гладко. В аэропорту мы расстались. Тубус Игорь взял с собой, сказав, что с картиной поработает.

Через неделю он позвонил.

– Готово, – сказал он, диктуя свой домашний адрес, который был новым и незнакомым для меня, – Игорь часто менял места своего проживания. – Приезжай. Поразмыслим, какому фонду лучше передать.