Миражи искусства

Как я ни упрашивал комсомольского вожака, уйти пришлось, не добившись ничего. Понятно, почему: услужение заезжему катилось не по той колее. Ведь в иных случаях от лица комсомольского сообщества презентовались вещи и не столь скромные, как шахматы.

Возникал вопрос: могла ли элита вообще вести себя как-то иначе, не трафаретно-служебно, не корыстно, а более достойно, не оскорбительно, что ли? Ответ повисал в воздухе.

Нормативы исходили из убеждений быть выше положением любой ценой, творить только своё убежище. Довлела мертвящая аппаратная хватка. Отсюда недалеко было до серьёзных коллизий.

Какое счастье могли испытывать люди, рьяно служившие упадавшему строю? Пусть не покажется странным, для чего надо об этом спрашивать. Мало кто из них, даже перейдя в другое состояние жизни общества и даже в нём преуспев, вряд ли не вправе был считать себя потерпевшими фиаско, полное крушение своих былых устремлений, надежд, амбиций, всего, что могли в себя включать прежний образ жизни и её осознание. Я говорю о том, как им должно быть обидно и горько за те многие их действия и годы, которые оказались вне глубокого личностного, персонифицированного осмысления. Той формы осознания себя в мире, где даже на уровне примитивных цивилизаций не исключались видения драмы, а то и трагедии.

Кто таким людям судья, и способны ли они судить самих себя, в полной мере ощутить свой крах?

Когда ещё не было магнитол и магнитофонов, страна, издавна любившая петь, охотно пела не только на сценах и в квартирах, но и в людных общественных местах. И не одни народные мелодии. Сюда вторгалась и квазипатриотствующая, пропартийная тема. Едучи однажды в электричке, я оказался слушателем такого открытого исполнения двух знакомых мне номенклатурщиков – секретаря фабкома и директора при том же предприятии. Оба уже далеко не молодые, они, распевшись «для себя», в полные неслабые голоса тянули куплеты очередной мелодии, за которыми следовал рефрен:

Комиссары, комиссары, комиссары,

славлю вас, пою о вас!

Можно было поразиться их бездумному воодушевлению, какой-то неестественной радости от их собственных певческих усилий. И в голосах, и на лицах замечалось довольство впечатлением, производимым на вагонную публику. В тот момент что-то, однако, витало в воздухе, не совместимое с оголтелой патетикой. Люди скрытно воспринимали фальшь на том месте, где дуэт с каким-то жёстким усилием удерживал себя в сомнительном репертуаре, удовлетворяясь тем, что «это» не запрещено и всячески одобряется «наверху». Не оно ли, допускаемое в погибель, воспевалось и восславлялось, будучи упрятанным в символы в то время уже далеко отошедшей в историю революции? Могли исполнители знать истинную цену устроенному эффекту? Почему же нет, если это было дано обычным слушателям. Но в эту оценку не входили восприятия иного плана, кроме одного – официального. Иначе бы всё тут рассыпалось…

Возвращаясь в ту их эпоху, можно удивиться, как мало она исследована «изнутри», в своей извращённой сути. Ни одного слова, ни одной строчки не сказано и не написано пока о полных печали судьбах многих секретарей-женщин. На вершинах партийных аппаратов им доверяли главным образом функции идеологов и стражей нравственности. Надо ли подчёркивать, как при этом искажалась и портилась женская личная жизнь. Уход в аппаратную скорлупу требовал цепляний за блага, за должность. Всё мешавшее этому отвергалось и было скреплено узким догматом. Туда никому постороннему входа не было. Только малая часть женщин, будучи партийными секретарями, обзаводилась семьями или же позволяла тайные интимные отношения с противоположным полом. Партийных функционерок мужчины боялись и избегали, заранее зная или чувствуя интуитивно, какие критерии становятся для них предпочтительными на партийной стезе. И от доброй, ласковой женщины партия требовала только безоглядного служения. В тех же рамках и в том же объёме, как и для всех, принявших источавшую душу коммунистическую аскезу. Это впрямую обрекало на недоступность, на незамужество, на мучительную половую воздержанность. Так они, бедняги, и тащились по жизни, всё дальше погружаясь в замкнутость и в одиночество.

Попутно ещё замечу: по-своему отстраняя женщин от мужчин, а, значит, и от личного счастья, партия имела, конечно, свой негласный умысел. Так ею решалась задача поддержания дисциплины и сохранения «чистоты» в её женских рядах.

Нечасто видясь теперь друг с другом, бывшие соратники не спешат с оценками своего участия в испорченном прошлом. Перво-наперво им интересно, какова у кого из них пенсия. По незнанию о том же сходу, почти азартно спрашивают тех, кто мог им казаться «своим». Любопытно, не правда ли? Это стало мерилом их успеха, значение которого так и не пересмотрено. Им уютнее от сознания внушительности размеров своего анклава. Для присчёта годятся и посторонние, хоть бы кто. Чем пособия и другие блага больше, тем, в их понимании, выше их прежние роли. Несмотря на всю их тяжеленную бесполезность, пустоту и даже вред. О том, чтобы обеспечить себя понадёжнее, они позаботились ещё при смене власти. Была продекларирована как бы особая, многополезная степень их вклада в действие государственной машины. Тогда же был решён и вопрос об их особом пенсионном обеспечении. В результате пенсий у них почти, наверное, у каждого две. Одну именуют чуть ли не персональной, другая обычная, «народная». Первая намного существеннее второй, а в целом – народу на зависть. Сумели за себя постоять! Нюанс, однако, в том, что в правах на пособия эта публика распадается на две категории. В нынешнем эквиваленте разница – в несколько тысяч рублей. У тех, кто их лишён, серьёзнейший повод обижаться больше, рассуждать об ущемлении, о недооценке…

Даже поверженные, посрамлённые, они незримо возвышаются над обыденным. В таком ореоле им уже сам господь велит вслед за узнаванием главного для себя порасспрашивать друг друга о здоровье, о родне, о покровителях, излить нахлынувшие эмоции насчёт непутёвого рынка с его глупостями и с глупой же демократией, от души посмеяться над современными преступниками и романтиками. Чем не жизнь! Она у них, как ни посмотреть, всё же имеется. Об этом приходится говорить без тени насмешки. Ведь своей немалой массой поколение незадачливых перевёртывателей мира на долгий срок вошло и задержалось уже в другом, теперешнем обществе. Вымирая, оно не только испытывает определённые ущемления, но и влияет на новые отечественные генерации. В ряде случаев закрепился его выбор. Особенно по части приобретательства, мошенничества, плетения интриг, стяжания, коррупции.

Смешение времён ещё никогда не имело концом «чистого» результата.

В центре смерти

ФИЛОСОФСКИЕ ИГРЫ В ПОДДАВКИ

В Мордовском университете, посетив одну уважаемую кафедру, я стал свидетелем сдачи-приёма экзамена по философии. Солидно погоняв студента по избранной им теме и убедившись, что познания у того довольно слабы, преподаватель, желая бедняге только добра, попросил его дать определение, что такое философия. «Любомудрие», – тут же выпалил студент. Таков перевод словосочетания с давнего греческого. Ответ обкатан стократно, и для его получения студентам столько же задают одну и ту же задачу воспитатели. Это – своеобразная игра в поддавки.

Не ставя такой задачи, педагог лишается иногда последней возможности вытащить балбеса из ямы и тем доказать положительную статистику своей работы. В свою очередь, студент хорошо знает, что кроме него предметом не владеют ещё человек с десяток из одной группы; отвечая как от него хотят, он, хитрец, выручает и себя, и преподавателя-визави.

Наблюдение за такой игрой даёт забавный эффект. Непременно улыбнёшься, вспоминая, что когда-то и сам в ней участвовал. Тоже ведь отвечал: «Любомудрие»! Но в этот раз я был вынужден не только улыбнуться, но и осмотреться. «Как же так?» – задавал я себе вопросы. – «Ведь философия умерла. Нужно ли её преподавать в вузе? Может, оттого, что она мертва, теперь столь просто, почти фамильярно с нею обходятся при её изучении? А и в самом деле – какие тут ещё требуются деликатности? Но – с другой стороны – для чего вообще потеют над ней, возятся с нею?»

По своей изначальной сути философия – это предмет, в котором должны обмысливаться все происходящие с нами и вокруг нас явления и события. «Этого» так много, что не перечесть и не объять. Как управиться? Может, не стоит и браться? Раз явления и события происходят с нами со всеми и вокруг нас, всех без исключения, то они, стало быть, не могут считаться непонятными, по крайней мере – для подавляющего большинства. Все знают, что к чему. А тогда какого лешего разводить то самое – обмысливание? Серьёзной науке делать тут совершенно нечего. Пошли домой!

Наверное, никто не мог не испытывать в себе таких или подобных переоценок, когда читал в одном из номеров журнала «Вопросы философии» обстоятельный отчёт со сходки, где обсуждалась проблема с умиранием. Этого именно. Философии как предмета. Сходка была не простой, а научной. И не где-нибудь, а в Российской академии наук, в центре передовых знаний. Обыватель может удивиться: неужели такое возможно? И тем не менее – что есть, то есть. Учёные мужи, блиставшие разного рода званиями и наградами, весомо и не без тревоги дёргали друг друга свежайшими доводами и посылами насчёт того, следует ли философию воспринимать как ещё живую или же лучше не оттягивать и признать её умершей. А за стенами академии многие часто говорят, что ничего, мол, интересного ни в нашей стране, ни в мире уже не происходит! Ошибаются! Надо лишь не переставать хоть понемногу вглядываться в окружающее.

Почему в академии затеяли дискуссию? Да как раз потому, что философия в самом деле вещь понятная и близкая всем. Это умники придумали, что в ней скрывается труднопостижимое, что без подготовки соваться в неё как нарушать этикет рыцарского стола. С древности философией могла восприниматься любая умная беседа, как – у Сократа. Предполагающая знание прежде всего своей современности. А кто из нас, ныне живущих, не знает её до мелочей, до счёта, поступившего из ЖКХ? С этим важным обстоятельством не хотят никак мириться люди, для которых философия является профессией. Им, для того, чтобы жить и состоять в философии, нужно иное и, собственно, не всегда то, что является философией. Такие люди часто не понимали, с чем имеют дело. В этом месте Энгельс, например, взял и поставил точку классической немецкой философии, иначе говоря – окончательно умертвил её. И, кажется, был в высшей степени прав. Сейчас, перелопачивая труды Канта, Шеллинга, Гегеля, заранее соглашаешься: старики хоть и пытались раскачать дремлющее сознание, но к себе могли возбудить только неприязнь. То, о чём они говорили, – в жизни, в истории – всё не так! Не лучший имидж и у других. Декарт – неисправимый схематик. Это он придумал «толчок», будто бы сдвинувший мир с точки покоя. Спиноза пытался доказать этику через геометрию. И так – до Бердяева, до самых новейших подвижников.

Учёные-философы, отойдя от житейского понимания философии, изобрели те рамки, в которых философией обозначается то, что составляет более-менее компетентный комментарий достижений науки, существующей как профессиональная сфера. Загляните в любой учебник по философии, и вам станет ясно, что за эту химеру профессиональные философы готовы жизнь отдать, но не отступиться от неё. Было в истории рабство – давайте объясним его. Предложен закон тяготения – опять наше почтение. Установлены некие флуктуации в состояниях космоса, ну и с ними обойдёмся так же. Есть версия расширяющейся вселенной – опять то же самое. И заложим добытое в реестр. Навеки. Имеется видимость работы, но от такой вот топорности многие простые, но очень важные вещи до сих пор не получили вразумительных объяснений. Что, например, из себя представляет этика, область, которая словно обручем стягивает нас всех вместе, в которой мы живём постоянно? Учебники твердят о каком-то понимании добра, зла, справедливости. Но эти категории трещат по швам уже века. Паникует церковь: забыли бога. Существо же этики так и остаётся нераскрытым. А – свобода? Кто только ни бормочет об этом предмете. Понятных же объяснений не наберётся на жалкую меру. Записанные в диссертациях, монографиях и рефератах определения заведомо ложны и недостаточны. Им не верят ни законодатели, ни простые граждане.

Сотни других вещей пребывают в состояниях такой же необъяснённости. Отсюда – один шаг к признанию философии несостоятельной, мёртвой. На что и указала уже главнейшая в России академия. Но указала не как центр большой и мудрой науки, а всего лишь как жалкий клуб ветеранов-тусовочников.

Вопреки академическому демаршу философия продолжает-таки жить. Но уже как неуправляемая, без руля и ветрил. В условиях нынешней суррогатной свободы, в том числе суррогатной свободы слова профессиональным философам, что называется, по-крупному повезло: они пользуются неограниченной вольностью в истолкованиях как истории, окружающей действительности, так и собственных восприятий. Например, учёному, если он философ, ничего не стоит заявить, что у солнца есть разум, такой же, как у нас с вами. Или – что вселенная есть бог. И с такой чепухой, уподобляясь шаманам и колдунам, лезут ведь не куда-нибудь, а к вузовской молодёжи, устраивают коллоквиумы. Чуть же что не так, не по-ихнему, в момент осаживают: то-то, дескать, и то – не философия как научный предмет, а её бледное подобие – философствование.

Единственное, что можно отсюда извлечь, так это то, что философия больна, давно и тяжело. По этой причине она уже не в состоянии служить людям, оставаясь осколком запутавшейся науки. По-прежнему всяк понимает её на свой лад. Но не знает, как и к чему её можно бы применить. Утрачен сам смысл философии. Не кто иные как профессионалы сделали её бесполезной, втащили в тупик и теперь там и сидят со своим скарбом, часто размениваясь на мелочи, не достойные ничьего серьёзного внимания.

Из этого ряда кое-что можно было почувствовать, находясь на четвёртом российском философском конгрессе. Публикуя о нём реплику, газета «Поиск» с горечью констатировала, что этот представительный научный форум, где много рассуждали о возможностях прогнозирования с помощью философского знания, продемонстрировал губительную замкнутость: кроме информации, размещённой на одном из интернет-порталов и в одной из газет, нигде больше сведений о том, что он состоялся, не появилось. Как было очевидно, учёные и не желали афиш. Их устраивали скучные словесные пассажи в давно избитых темах, так что самое тревожное, что там говорилось, принадлежало даже не им, а изумлённым «штатным» гостям. Одним из таковых был политолог Третьяков. Мыслители, обеспокоенные будущим цивилизации, по его словам, поделились мнениями только друг с другом. Выступавший назвал этот факт скандально шокирующим, чем, собственно, лишь ненадолго разбудил спящих. Следом на трибуне побывал ещё один такой же откровенный сторонний оратор. Он сослался на опыт запада, где, по его наблюдениям, сейчас происходит философский бум. Там философы не замкнуты в своём сообществе, к их аргументам прислушиваются политики и общественность, их книги издаются огромными тиражами, а интерес к выступлениям мыслителей сравним с ажиотажем вокруг шоу-звёзд…

Стало быть, приходится вести речь об умирании предмета философии не вообще, не в масштабе земли, а только пока внутри нашего отечества. В этой связи нелишне, полагаю, коснуться проблемы и в ряде местных её аспектов.

На базе Мордовского университета регулярно устраиваются философские чтения – всероссийские научно-практические конференции. Название звучное, на самом же деле тут всё скромнее. Участники представлены немногочисленной саранской научной и аспирантской публикой да малюсенькой группой приезжих учёных, в основном из Москвы и Нижнего Новгорода. Организационная сторона при этом любопытна не менее самой сути мероприятия. Совсем ещё недавно проходившие очередные такие чтения свелись к одному пленарному заседанию, длившемуся ровно час. Сильно урезанной оказалась и программа в целом: не было отдельных объявлявшихся выступлений, секционных занятий; в стиле короткой беседы-междусобойчика всего четырёх «штатных» фигурантов мероприятия и ещё меньшего числа представителей «фоновой» публики прошло заседание «круглого стола» по теме «Русская философия сегодня». Конференцию не почтили присутствием наиболее ответственные работники органов хотя бы региональной власти и научно-образовательных учреждений. Не предусматривалось приглашать широкую прессу.

Что же до круга обсуждавшихся проблем, то здесь происходило идентичное с тем, чем «отличился» упомянутый четвёртый конгресс. Было достаточно слов о философской традиции, о русской философии. Даже прозвучало вполне здравое утверждение, что мир нашей жизни без философии невозможен и был бы неполным. С явным удовольствием учёные «растекались по древу», уходя от тематики своих рефератов, демонстрируя начитанность, углублённость. Однако оригинального или просто свежего сообщено не было ничего. «Смирение – это желание совершенства». «Свобода – естественное стремление к высшему постижению православных ценностей». «Философия сегодня – поиск истины». «Анормальным явлениям придаётся легитимный статус». «Подводные лодки и культура – в единстве это и есть наша национальная идея». И прочее в том же духе. Полное ощущение затхлого тупика, обочины жизни, ухода от сложной и тревожной современности. И в то же время отсутствие желания из тупика убежать или хотя бы высунуться.

Впрямь: если к такой блудящей философии люди глубоко равнодушны, то вовсе не без причин.

Когда «круглому столу» был задан вопрос, считать ли философом Веллера, человека с завидным творческим кругозором, независимого, искушённого в полемике, частого гостя радио– и телестудий и в шестнадцати томах издавшего недавно полное собрание своей публицистики и других трудов, то мнение учёных сразу оказалось единым и не в его пользу. Конечно – нет! Что, мол, он выражает? Что у него? Но, к примеру, если взять Розанова, о котором фигуранты чтений отзывались подчёркнуто уважительно, то для своего времени он ведь также оставался не больше как публицистом, не сделавшим великих открытий. Однако он неустанно теребил публику своей просвещённой позицией, будоражил умы, звал к осознанию общественных коллизий, чем так или иначе освежалась и философия в её тогдашнем уровне. Разве не тем же привлекателен и популярен сейчас Веллер – несмотря на его амбициозное стремление спорной версией порушить омертвелый философский академизм? Или, может, ещё рано признавать его или хотя бы присматриваться к нему, поскольку он не состоит в научной элите и ещё жив, а не умер? Так ведь устанавливать тут рамки вовсе не в компетенции философов. Кажется, не в последнюю очередь из-за их пристрастий мы в течение долгих десятилетий отказывались от гуманистических наработок Флоренского, Ильина, Бахтина, других талантливых отечественных мыслителей.

Размещение предмета исключительно в стенах академических институтов и учебных заведений – главнейший бич, которым сейчас постоянно сокрушается философское знание. Как воздух предмету нужен выход к обществу, к человеку. Будут ли здесь какие сдвиги? Та же газета «Поиск» сообщала о создании осенью 2005-го года при Мордовском университете представительства отделения общественных наук РАН. Будто бы началась и совместная работа. В частности – в «Секторе этики» Институт философии РАН и вуз реализуют международный проект «Перспективы этики как науки о жизни». Названы и другие проекты. Неплохие по замыслу, по звучанию. Не лишённые интереса для многих или даже для всех. Но кто-нибудь слышит об этом теперь – за пределами РАН или университета? Что уже сделано? Не служат ли афиши лишь прикрытием усталого топтания на месте, бесцельного перематывания истлевшего от времени клубка?

Хоть что-нибудь да могли бы доносить иногда до широкой общественности структуры и работники, подвизающиеся на философских нивах. Можно ли надеяться, что они захотят выйти к людям из своей скорлупы? Если нет, тогда не случится ли так, что вместо знаний по самому предмету философии новые просвещённые генерации нашего общества, оболваненные модой на безмыслие и показуху, оставят себе только выхолощенную примитивную языковую расшифровку его обозначения: «любомудрие»!

Научные лобби как продолжение лженауки

В ОБЛАКАХ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПЫЛИ

Глубокая обеспокоенность витает над учёным миром. Обеспокоенность из-за того, что, как и во многие предыдущие годы, наука остаётся недостаточно профинансированной, и прежде всего там, где отдача от неё не моментальна, а отодвигается по времени, иногда очень надолго. Как раз такова особенность у её более значимой, фундаментальной части, без которой уже нельзя представить серьёзных открытий и наработок.

В наши дни её обеспечение входит в резкое противоречие с обычаем капитализма как можно скорее восполнить прибылью затраченные финансовые и материальные средства.

Поскольку эффект явно не равноценен тому, какой желал бы иметь текущий производственный и торговый бизнес, многое в этой хозяйственно-интеллектуальной отрасли поставлено под подозрение. Её развитие требует, мол, других подходов. Каких? Об этом уже заявляют открыто, не боясь казаться циничными. Речь идёт о реформировании с использованием приёмов приватизации.

Насколько уже всё далеко здесь зашло и не только в намерениях, видно по научным учреждениям любых уровней, но, пожалуй, всего отчётливее – по Российской академии наук (РАН).

Её базовый потенциал создавался веками и отличается завидной мощью даже на мировом уровне. Он-то и привлекает к себе корыстное внимание людей и организаций, жаждущих приспособить ценную наличность под интересы обычного предпринимательства. Институты и другие структуры РАН значительной частью уже втянуты в болезненные процессы отъёма их служебных помещений, лабораторий и экспериментальных площадок. В ряде случаев отъём практикуется силовой, как то уже достаточно чётко «отработано» по отношению к промышленным и сельским предприятиям. С привлечением омона и коррупционных рычагов. Когда по сути полностью игнорируются правовые установления.

В сочетании с произошедшим за последнее время огромным оттоком интеллектуальных сил академии за границу этим создаются беспрецедентные в истории обстоятельства разрушения и упадка.

У меня была встреча с Гинзбургом, лауреатом нобелевской премии. Малюсенькая приёмная со старенькой раковиной для мытья рук и прямо-таки крохотный кабинетик давно не освежались ремонтом и элементарным поддержанием уюта. Непривлекательная, изношенная до предела мебель. Выдающийся физик современности продолжал работать в таких условиях, будучи в преклонном возрасте.

Подумалось: вот он, тот уровень пренебрежения, которым государство одаривает свою же, государственную науку. Хотя нельзя сказать, что таким же пренебрежением отягощено мало-мальское начальство от науки. Там кабинеты как у любого российского вельможи, есть и соответствующий транспорт, солидные льготы. Гинзбург, как он мне сам о себе сказал, не барон. И оттого у него всё иначе.

Был как раз тот час, когда он вслух правил очередную статью с секретаршей. В будущей публикации содержались аспекты той самой проблемы, связанной с приватизацией. Учёный выражался прямо и резко. Таким он был и в нашей короткой беседе.

Становилось ясно: огорчения вызывала у него отнюдь не приватизация сама по себе, а присущие ей нюансы. Её сторонники вербуются не только из ушлых промышленников и банкиров, но и коллег по научной среде. Иные из них – с мировыми именами.

И вот они, оказывается, – туда же…

Это приводит к чудовищным последствиям. Если бы подвербованный учёный являлся только желающим поучаствовать в перераспределении собственности, было бы ещё полбеды. Но он ведь может поспособствовать тому, чтобы резоны к приватизации выглядели максимально убедительно. К примеру, способами завала неких важных изысканий, исследований. Конечно, впрямую завалы сейчас не практикуются, не то время.

Просто берут и предлагают иной вариант направления, проекта. Нечто или невыполнимое, или совершенно ненужное. Рекламируясь в нём, добиваются дискредитации перспективных и действительно нужных поисков и проработок, снятия их с финансовой подпитки и т. д. После чего подступы к объектам собственности свободны.

От сознания того, что здесь может не хватить никаких сил, чтобы воспрепятствовать худшему, любому порядочному учёному не по себе. Гинзбург не считал нужным скрывать тревогу и раздражение. Ему ли, искушённому в том, какие существуют способы научного лоббирования, не знать о целых арсеналах дискредитаций, направляемых на погибель настоящей науки. Но боль вызывается не только этим. Статус учёного мира сегодня таков, что он всё чаще оборачивается драмой и для него самого, и для всей общественной среды.

Это связано с тем, что научное сообщество уже давно выступает как бы монополистом во всеохватном компетентном объяснении окружающего, всё дальше оттесняя здесь мнения и гражданского общества, и государства, которым служит. В России такой разбег дополняется ещё и огромной агрессивной коррупцией. Обстоятельства, прямо скажем, неважные. Никак не исключены случаи порчи наукой самой себя.