Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

Бабушки только переглядывались между собой, с Лариком что-то произошло. Ну не смена же фамилии отцом так на него повлияла? Сам Ларик с фамилией не спешил, вообще об этом не говорил. И о работе он не говорил – вот это Эльку сильно волновало. Ларик от разговоров всегда уходил, отдал бабушкам все деньги, что родители ему прислали, и мог часами лежать и смотреть в небо, зарывшись в сено на сеновале.

Всё разъяснилось, когда Николай молча подал жене конверт из города Керчи, выброшенный со всем содержимым в мусорное ведро. Ларик просто забыл его вынести, и Николай, зашедший полить цветы тёщи, вынужден был заняться им, увидел конверт и полюбопытствовал: не нужное ли это письмо случайно попало в ведро?

Элька не была бы Элькой, если бы не прочитала его. Женщины пошептались между собой и ещё больше стали ухаживать за Лариком.

Но он этого не замечал. Ему иногда больше всего хотелось бы, чтобы во время грозы, которые вдруг стали часто случаться, молния ударила прямо в него и убила бы, чтобы перестало так болеть всё внутри. Чтобы забыть о ней…

–… и она ждёт ребенка?… Значит, она была уже тогда с тем?! – от этих мыслей голова Ларика готова была расколоться вдребезги, и он брал лопату, пилу, топор, тяпку или лом и шел копать, пилить и колоть, выкорчевывать то, что было отложено до лучших времён. Хоть чем бы заниматься, только бы не думать о ней, кареглазой, смелой, дерзкой и великолепной… И чужой. Совсем чужой. И всё то, что с ним там было – это было обманом, ложью и… мерзостью? Ларик их всех возненавидел, оптом.

– Как это возможно?! Любить одного, а на берегу в бухточке… и потом смеясь есть помидоры, откусывая с того же края, и горбулку… И в Керченских пещерах зимой целоваться до бешеного стука крови в висках! И так можно?! – Алька снилась ему почти каждую ночь. И каждый раз по-разному. Иногда он просыпался, дрожа от гнева, а иногда смеясь и ловя её, ловко увёртывающуюся от его рук в волнах моря. И на лице его, когда он просыпался, были не брызги моря, а солёные слёзы, и тело сотрясалось от рыданий. И в такие минуты он всё был готов ей простить. С отчаянием он понимал, что и сейчас снова бы ей поверил, даже понимая, что она врёт ему всё, лишь бы почувствовать её рядом с собой.

Вот только ей это было абсолютно и бесповоротно безразлично.

Кто сказал, что любовь – величайшее чудо и самое желанное чувство?

Кто сказал, что это болезнь, от которой никто не хочет излечиться?

Какая глупость – все эти затертые слова!

Он понял, что его любовь – это одна сплошная боль, и эта боль выталкивала из него всё хорошее, умное и доброе. Он никого не хотел видеть, слышать. Он ничего не хотел делать. Если он что-то и делал, так только для того, чтобы уединиться и не встречать глупые сочувствующие взгляды. Любовь, обманувшая его, расплющила его, рассыпала, развеяла, отобрала всё, что было ему дорого и ценно. Он ощущал своё тело пустым и ветхим. И как же он презирал себя, что позволил вот так себя использовать, как запасной вариант, как болеутоляющую таблетку. Намекали же ему, а он ей верил. Он любил её, он и хотел её!

И жаждал её убить. Или себя.

Ларик стал понимать самоубийц, которые покончили с собой из-за любви.

Это же просто невозможно жить, испытывая такой стыд пренебрежения, такую ненависть к ней и к её… тому счастливому. И одновременно испытывать такую жажду её любви! И такую огромную потерю, от которой всё омертвело и опустело, потеряло всякий смысл.

– И не такая уж большая проблема, а может быть, и единственное избавление от мук – этот ножичек, который полоснет, и всё… Нет, слишком много крови и больно всё-таки…. А может… петлю приладить вон на той балке? – и Ларик, лёжа на сеновале, внимательно стал рассматривать старую, но крепкую балку, неизвестно кем так крепко сработанную, – … вот думали ли вы, что теперь ваш потомок будет на ней болтаться? – злорадно спрашивал он кого-то неведомого и такого рукастого.

Он представил, как будут плакать мама, Элька. И отец. И Николай. Бабушки будут молиться и сожалеть, что надоедали ему, не хотели дать ему жить по-своему. И Настька тоже будет реветь, наверное, малярша самозваная.

Совершенно случайно Ларик вспомнил давнишний полустертый временем в памяти эпизод из детской жизни. Он был совсем маленьким, когда однажды всю школу поразила ужасающая новость: восьмиклассник застрелился из самодельного самострела, сделанного из авторучки, из-за девчонки в параллельном классе, и записку оставил, чтоб все знали, и она тоже. Ларик даже имя её вспомнил: Таня. Не захотела она «дружить» с тем пацаном.

Всей школой хоронили. Убитая горем мать того пацана, рыдая, попросила показать ей «эту девочку». Показали, вытолкнув вперед, а мать увидев её… рассмеялась! «Сыночка, и вот из-за этой нескладушки-неладушки ты с собой покончил и меня на всю жизнь убил?!» – и потеряла сознание, упала прямо перед той Таней. И Таня тоже от переживаемого ужаса потеряла сознание. Ларик вспомнил её старые серые подшитые валенки на неловко подвернувшихся худеньких ногах и старенький, материн, наверное, платок на голове у девочки. Холодно тогда было, замерзли все, пока закопали того парня. Потом перевели эту девочку в другую школу, а потом и вовсе семья уехала в другой город.

– Но тот парень, конечно, отомстил, получается. Но какой же он дурень глупый? И в жизни-то ничего не попробовал. А я? Алька на похороны точно не приедет, и ещё скажет: «Что с дурака возьмёшь!» – она такая. Безжалостная, – И Ларик заплакал, как-то облегченно даже, поняв, что никакой никому мести не получится. – Бессмысленно и театрально всё. Даже презренно. Ну, в чём та Таня виновата была?! Испортил девчонке детство и мать почти убил. А другие мужики как? Вообще не заморачиваются? И как мужики могут так – бегать от одной к другой, когда им изменили, когда всё так болит? Когда всё высохло и потеряло смысл… – он, конечно, слышал мужские побасенки, что клин клином вышибать нужно…

– Что? Просто тупо освобождать тело от ноющей боли, охватывающей колени жаром, когда она вот так встаёт перед тобой? Алька… у неё такие тонкие смуглые, «восточные», как говорила она, пальцы… и так водят по губам… – Ларик зажмурился и стиснул до скрипа зубы.– А может и мне… так попробовать? А что, клин же клином вышибают? Все же так делают, и я – мужик, как все? – пробилась, наконец, злая мысль сквозь боль и раздирающее грудь рыдание, которая предполагала какие-то действия с его стороны. Мстительные действия.

Абсолютно обессиленный он потом долго не мог заснуть, лежал в темноте, уперев в потолок бессмысленный взгляд.

– Да, девок навалом, и многие косятся и оглядываются, – нашептывал ему голос. – Не только в рыжих штанах же дело? Их улыбки… Она также улыбалась, до самого последнего дня… только за это стоит им всем мстить – за эти их лживые дебильные улыбки.

И, пожалуй, ему очень начинала нравиться эта мысль – мстить им всем за его разорённый мир первых чувств, первой и единственной на всю жизнь любви. Это-то он уж точно знал, что любви у него больше быть не может. И вся его любовь погибла навсегда, испепелив душу чёрным пламенем ревности и гадливости, и вся она досталась той, из Керчи.

Ему стало неприятно произносить её имя.

Ларик решил мстить. Земля и ад разверзались перед ним, но ему страшно совсем не было.

В какой-то ещё другой ад он не верил, он, как ему казалось, жил в нём сейчас.

В наши дни.

Илларион медленно шел к дому, выбрав кружной путь, через главную улицу, чтобы пройти мимо Степанова дома. Давно не виделись. Всё дела да дела. Молодец он, Степан Игнатьевич, такую тяжобу вытянул, ребят около собрал. Вытянули они «Лавсок» свой. И людей вытянули. Впряглись тогда, аж жилы трещали. Он, Илларион, с другого краю оставался всегда. Другое дело делал. Степан иногда горько шутил, «Ты, Ларик, как комиссар у нас. Держишь народишко в надежде. Иногда только ты и тянешь этот воз на себе, иной раз сами себе, ведь, не верим. Молотим, как заведенные, а оглянуться-то страшно. Ты уж тяни, друг, народ-то, давай уж. Они без нас слабоваты пока. Мы ж тертые с тобой».

Илларион и думать никогда не думал, что он что-то там тянул. Просто делал, что и любой другой на его месте бы делал. Крестил, отпевал, венчал, причащал. Ходил в дома усовещивать и поддерживать. Народ собирал на помощь, когда надо было позарез это кому-то. Всякое за эти годы бывало. И будет ещё много чего.

– Ларик! Заходи, идём квасом угощу. Людмилка квас просто охрененный делает. С хреном! Давай, заворачивай! – Степан, издалека завидя друга, вышел к калитке, искусно выкованной Митькой.

Илларион погладил рукой кованное кружево, отмечая про себя красоту работы: «Возродили кузню. Мало, что возродили, на «высокохудожественный уровень» вытянули, как хвалится Митька при каждом удобном случае. А что? Нормально. Одно название перед селом выкованное и установленное, как визитка работает. Не сидят ребята без дела».

Людмила шла уже навстречу мужу и Иллариону, неся в руках кувшин с квасом и глиняные бокалы. Уселись в беседке, стоявшей посредине общего с задними соседями из «дворянского гнезда», сада. Уже и сетки повесили от комаров, к вечеру от них спасу не было, тепло пришло. Пёс Степана Алдар, вильнув хвостом, приветствуя старого знакомого, тяжело вздохнув, снова разлёгся в беседке, прячась от комаров

– Что у Степки-то твоего продвигается дело? – Степан Игнатьевич взглянул на Иллариона.

– Да куда ему деваться? Продвигается. Но сам понимаешь, не просто это всё. По закону упрекнуть её не в чем. В трудном она, мол, положении. Вот и отдала на время.

– А где она-то сама?

– Да кто ж знает? Вроде как уехала отдыхать. За границу. Не запрещено никому сейчас.

– И сколько уже её нет?

– Два месяца. Потому и отдают. На время. Приедет – его снова заберут. Опекунский совет, понимаешь. Они стараются сохранить материнство её, они априори на её стороне. Или чего удумали? Знаешь же, сколько государство валит на каждого сироту? А ещё чего доброго и «запродать» за бугор наметились. Говорят, выгодные там сделки проворачиваются. А Степка – папа только по воскресеньям. Но уже и им стало кое-что понятно, что мы мальчонку не отдадим. Но не сразу у него сейчас получится забрать его. Да что говорить? Намучаемся ещё.

– Может откупиться от неё?

– Предлагал он. Но пока она ещё в мать играет. Надоест, – тогда что-нибудь сдвинется с места. Да мы рады, что хоть так дали, на месяц пока. Лиха беда начало. Завтра приехать должны. Забыл уже нас, наверное, маленький же ещё. Отца узнаёт, тот часто у него бывает. через день, да каждый день…

– Вот, ведь, фигня какая! – Степан возмущенно хлебнул кваса. – Ну, кто доказал, что мать обязательно лучше для ребенка, чем отец? Ну, кто доказал? Но за матерью приоритет, это точно ты говоришь, изначально. А потом бегай, доказывай, что ты не верблюд. Да что далеко-то ходить? Вон, наша королевна, возьми. Если бы не Людмилка, ещё неизвестно, что бы из ребятишек получилось. Ну, нет у неё инстинкта материнского. Не любит детей – и всё тут. Кукушка. Повезло нашим с бабушкой.

– Степа, ну зачем ты так? Всё-таки она о них заботится. И дом содержит в порядке…

– Люд, ты меня лучше не зли. Ладно? – Степан сердито посмотрел на жену. – Это не «в порядке», Люда! Это… это карцер чистоты. Понимаешь? Карцер. Да ладно. Надоело из пустого в порожнее переливать. Что Егорка-то твой думает делать? Второй месяц балду бьёт.

– А он-то тебе зачем? – Илларион усмехнулся. Он знал, что на каждого трудоспособного мужика у Степана свой план составлен.

– Как зачем? Неужто, ты и его на колокольню загонишь?

– А чем тебе моя колокольня не нравится? Я не вечный. Думаешь, люди уже другими стали? И не нужны мы им? – Илларион, наклонив голову, с усмешкой смотрел на друга.

– Да ничерта они другими не стали. Ты прав. Просто есть разные породы людей. Одни только потреблядством способны промышлять, другие только делать.

– Ну, так оно. А всё же надо этим промысловикам тряпичным помогать и другое видеть. Ну, такая жизнь на земле, другой нет. Не уставай усовещать. Капля – она камень точит. Но куда Егора потянет – не знаю. Молчит.

– А ты-то как решился тогда? До сих пор ума не приложу. Открой тайну.

– Обойдешься, сын мой. Своих скелетов в шкафу почисти.

– Ох-оххо-ох, как страшно. Не, Ларик, ну правда, для меня тайна сия велика есть. Уж сейчас-то можно?

– Нет, Степка. Нельзя. Это за семью печатями лежит. И отстань ты, Христа ради, от меня.

– Да я всю жизнь мучаюсь, не из-за меня ли ты тогда так решил рясу нахлобучить на такого-то красавчика? Бабы, поди, обрыдались? – Степан ехидно хохотнул.

– Не из-за тебя. Хотя я тебе должен много. Ну, на том свете сочтемся уже ?

– Не знаю. Сочтемся ли? – Степан Игнатьич, с усмешкой уставился на старый шрам на скуле Иллариона. – Я просто так не дамся.

Оба как-то неловко улыбнулись и отвернулись друг от друга, любуясь вечером. Удивительно это свойство человека оставаться молодым в душе до конца дней своих. Даже желания и эмоции испытывать те же. Теоретически. Только теперь в людях они уже могли сразу разобраться, не ошибаясь. А тогда…

Июль докатил до августа свои жаркие валы изнуряющего лета. Дожди с грозами были, но редко, на полях колоски стояли, как сиротинки, редко и чахло, в совхозе готовились к очередной битве за урожай. Собрать надо было всё до последнего зернышка. Степка заранее договорился, что летнюю практику он будет проходить в родном совхозе, где он давным-давно знал все колки и перелески, бугры и болотинки. А в эти последние свободные деньки Степка «пахал» на личном «хозяйстве», от его рук зависела вся его семья нынешняя – мать и двое братьев. И деньги, заработанные на уборочной, тоже тут останутся.

– Тетрадей для конспектов надо подкупить, да ботинки починить, ещё год протянут, кожа-то хорошая. Некрасивые – да это фиг с ними, лишь бы до весны доходили, не подвели, – так по-мужицки обстоятельно прикидывал Степка возможности своего гардероба, смётывая с меньшими сено в стог. – Дрова сами в поленницу уложат, умеют уже ровный круг выкладывать.

В их институте многие ребята тянулись на учёбу из последних сил. Были, конечно, и здесь «сынки», но и они не особо выпячивались. Ребята из «политеха» были гораздо бойчее и выглядели почти все богато и стильно. Городские же почти все?

– И чо сюда лезут? У них своих девчат хватает. Нет, сюда прутся. А в селе учителей не хватает, гадство! – и так рассуждал не только Степка, но и многие его приятели по институту, испытывая тоску, когда в «педе» на вечерах девчонки выбирали тех, других. Городских и франтоватых. На последнем вечере, посвященном дню Восьмого Марта, Степке удалось захватить внимание Людочки, с филфака.

Закидывая вилами сено на стог, Степка, невольно улыбнулся, вспомнив коротко стриженую, смешливую девчонку. Гуляя в парке после последнего экзамена, договорились, что встретятся в следующем году, как только появятся в институте. Он в своём, после уборочной, а она в своём, после сентябрьской «страды», куда студентов ежегодно отправляли на уборку всего, что выросло за лето. Встретиться решили обязательно, недалеко же друг от друга учатся, через пару кварталов всего.

Но приятные воспоминания Стёпки были грубо прерваны.

В хозяйственном проезде на задах огорода Степка услышал треск мотоцикла, это только Ларик мог так приехать к нему. Тот и правда подкатил, выключив на последних метрах движок, подъехал бесшумно, чтобы не пугать корову, пришедшую с пастбища. В этом году Степка уже отработал свои пастушьи смены, теперь мать только встречала и провожала коров, давая сыну выспаться.

– Привет, Степ, – Ларик сегодня был веселее, чем обычно. Что у него случилось, Степка не знал, но друг не так давно приехал сам на себя не похожий. Смурной, молчаливый, замкнутый. Степка не понимал, как можно рядом с Настюшкой быть таким набыченным. Из девчонки просто искры сыпались веселые. Она не ходила – она летала по улице, казалось, она себя сдерживает, чтобы не затанцевать, когда идёт. Ну и что ж, что маленькая? Поржать-то, повеселиться с ней – ой, как можно! А этот, как бирюк, тоска в глазах.

– Привет Подсвечник. Ты чо такой?

– Какой такой?

– Надулся, как мышь на крупу.

– Да ничо я не надулся. Ты на танцы сегодня пойдёшь? Суббота.

– Пойду, конечно. Х*ли не пойти, девок не помять? Пойду. Щас помоюсь слегонца и пошли. Подождёшь? Мы уж сметали, пацаны сами жерди поставят, я чо-то седня устряпался, – Степка деловито оборвал висящие неаккуратно клочки сена и поднёс корове, которая мягкими мокрыми губами, шумно нюхая и фыркая, несмело взяла свежее сенцо из его рук.

– Подожди, в бане окачусь немного и приду, высохну по дороге уж.

– Давай, – Ларик сел на мотоцикл боком. Он был в своих неотразимых, застрявших чуть ниже бёдер, оранжевых штанах, благодаря которым в городе у него за спиной многие крутили пальцем у виска, и в любимой малиновой рубашке с расстегнутым до волос на груди воротом. Но здесь он мог и за законодателя моды слыть. Деревня.

Ларик злорадно представил, как его там обступят со всех сторон, будут просить прокатить. Ну, вот он их и покатает. Там – цветник на выбор. От бывших старшеклассниц и до бывших когда-то замужем молодок. Даже и детные одиночки среди них были. Им к старухам на крылечко скучно ещё присоседиваться. На танцах-то веселее. Женихов тут не больно найдёшь, а время весело провести – запросто!

Все друг друга тут давным-давно знали. На Ларика многие из девчонок засматривались, когда он ещё парнишкой тут бегал, поповский внук. Он выделялся из рядов пацанов прежде всего длинными, как у всех артистов, почти до плеч густыми русыми волосами. Его тонкий, и даже хищный, горбатый нос, широкий лоб со свисавшей длинной чёлкой, которую он то и дело резко откидывал назад, и острые серые глаза, насмешливо, а часто и недоступно-жёстко, смотревшие прямо в девчачью душу из-под «чайкой в полёте» раскинутых бровей, снились многим влюбчивым девчонкам по ночам. Волосы уже слегка снова отросли, правда до прежней красоты далеко было, но и так он своим видом сжимал девчачьи сердечки до хруста.

– Сейчас ему только усов и бородки недоставало – и был бы вылитый гранд испанский какой-то, только поносастее, – шутил Николай.

На танцах было много народу, бестолково и душно. Пытались открыть забитые аршинными гвоздями окна, но не тут-то было. Сердитая тетя Паша, убиравшая в клубе и в администрации, свирепо отогнала желающих открыть окна: «Неча тут командовать! Вон форточка открыта и хватит, кому мало – валите на улицу!»

Ну и повалили все, в конце концов. Вынырнули в слегка охлажденный вечерний воздух.

Ларик начал катать всех девчонок по очереди – один круг вокруг клуба и административного корпуса. Это здание стояло на главной площади посёлка, или точнее – широкой улице, и конечно, она называлась «ул. Ленина». На обоих корпусах висели транспаранты с призывами: «Крепить дружбой семью советских народов», «Ежегодно повышать надои молока», – это красовалось на фасаде администрации. И «Слава советской молодежи», – это висело над входом в клуб, куда, впрочем, не только молодежь ходила.

Почему совхоз назывался «Пыталовский» точно никто не знал и не помнил. Если кто-то кого-то здесь и пытал, то это давно бурьяном и крапивой заросло. Знали только , что через их село Берлуши, когда-то пролегала линия сопротивления уральского казачества красноармейским отрядам. И те и другие насмерть стояли.

На Урале решалась тогда судьба России. И с этой стороны к городу ни один красноармеец пробиться не смог. Пробились с другой стороны по железной дороге, как и белочехи в своё время.

Много лет, вспахивая огороды, выбирали селяне пустые патронные гильзы и даже целые гильзы иной раз попадались, с острой смертельной головкой, на чьё-то счастье они остались в земле и кого-то не убили.

А потом на землях «Пыталовского», – может отсюда и название пошло?– разместили один из лагерей ЧелябЛАГа. В наследство от него осталось здание администрации лагеря, и в нём разместилось со временем правление совхоза и совмещенное с ним здание клуба. В нём и сейчас был клуб, только без прежней помпезности и, за вечным неимением средств, довольно обшарпанный.

Ларик не просто девушек катал, он среди них самую подходящую для своего мщения выискивал. И тут морочиться долго не пришлось, самые смелые руки обняли его гораздо ниже линии ремня.

На том и порешили.

И очередная девчонка желающая покататься с Лариком, «Подсвечником» по местному прозвищу, так и не дождалась веселого тарахтенья мотоцикла. Он увез счастливую избранницу далеко за деревню, в берёзовый лесок. С непривычки дело не сразу наладилось, и комары не дали паре насладиться вполне ни красотами окрестностей, ни друг другом. Комары, отчаянно звеня, пикировали на полуголый зад Ларика и на всё, что им было доступно в покладистой молодке.

К слову, мазей от комаров в этой полосе России тогда ещё не существовало в принципе. От лица комаров отгоняли сломленными веточками полыни. А когда в лес ходили, то глухо застегивались на все пуговицы и платки повязывали «по-крестьянски» не от веяний моды, а по зову души, страдающей от укусов.

– Ой, милая ты моя, и сколько же этого комарья-то терпим, да паутов! Наварим корни лопуха и пырея, острые да белые, чтобы себя при нужде отваром мазать, да коровку от оводов и мух жигалок. Спасу же нет! Ладно мужики приспособились от червей потом избавляться. Они их горлышком молочной бутылки приспособились выбивать. Наставят на шишак под кожей бурёнушки, и по дну ладонью со всей силы – бац! Только вздрогнет бедная бурёнка, а черви уж в бутылке по стенкам сползают. Ох и гадость тошнотворная. Но куда деваться? Ларик это умеет делать, спасает нашу Бурёнушку. Да, деревня – это тебе не молоко в бутылках, не мёд в бочках и не хлеб на прилавке. Настоящее дело – оно всегда и грязное, и тяжелое, и кровавое – хоть что возьми. И зерно, и скотина, и война, и больница. Всё. И человек появляется в крови и боли. И всё это и есть соль земли. Без неё и цветы не нужны никому. Так-то милая, – сетовала Насте бабушка Марфа на житьё в деревне, помогая названной внучке малуху отмывать и время от времени выглядывала во двор: «Чтой-то нашего хозяина нынче долго нету? Темно уж. А никак приехал?»

– И вот зачем это на земле существуют комары? – тайна эта, зашифрованная в пищевой цепочке всех времён, была для Ларика сейчас невыносима!

Ларик тайком отлил у Эльки раствора соды и унес в кабинет Алипия, к которому понемногу привыкал. Нет, такие свидания его не устраивали. Задница и спина чесались нестерпимо всю ночь. Приснилась, было, Алька, но она была в эту ночь неуместна в его сне, и даже неприятна, на фоне отчаянно зудевшей задницы состоявшегося мстителя.

В середине следующей недели Ларик свозил Настю в институт, удостовериться, что она зачислена, и узнать, какие документы ей надо ещё принести. Эля заранее дала Ларику пять рублей, чтобы он тортик «Киевский», безе с орехами, или «Полёт», где-нибудь постарался купить для вечернего праздничного чая. Такое событие для девчонки надо было обязательно отметить. Настя и в свою бывшую школу заскочила, выкупить фотографии с выпускного вечера, которые сделал для их выпуска чей-то знакомый фотограф. Сделал он ей и портрет, и во весь рост сфотографировал.

Так на всю жизнь и застыла девчушка, похожая на фото на белокурого ангела в белом платье со смущенным и радостным взглядом, изумленная чем-то. Настя и самой себе понравилась. А бабулечки нашли старинную картонную рамочку-паспарту для фото. И теперь Настя, улыбаясь изумленно и смущенно, смотрела на саму себя в рамочке на столе. Толстая её коса, уложенная в узел, выглядывала на затылке, украшенная бантом и кончики слегка вьющихся волос пушистым облаком светились вокруг лица. А рядом стояли портреты папы, который улыбаясь смотрел на свою дочурку. И Насте казалось, что выражение папиного лица на этих портретах всё время менялось. Сейчас папа был спокоен за Настю. Ей казалось, что горькая складочка возле рта у него стала гораздо мягче.

Ларик только по нужде принимал участие в этих милых и радостных для Насти событиях. Он и сейчас взял кусок торта и ушел на крыльцо пить чай. Не хотел он никакой радости видеть, когда у него самого было так погано на душе. Да, он был эгоистом и прекрасно это осознавал. Да, он ещё и сволочью хотел бы быть, и тоже давал себе в этом отчёт. И эти мысли, и осознание, давали ему тщеславное мстительное удовлетворение, он мысленно мстил всем женщинам, кому ни попадя, за то, что с ним происходило. Несчастнее себя он никого вокруг не видел.

– Чем хуже, тем лучше, и пусть все идут к черту! – Ларик остервенело глотал горячий чай, не чувствуя ни вкуса торта, ни обожженного языка, ни комариных укусов.

Глава 6. Карьеры бывают разными

А Настюшка в те дни остервенело и весело терла и мыла коридоры и классы. Надо же успеть всё вымыть гораздо раньше, чем наступит первое сентября. Маляры даже смеялись, что она не даёт им возможности качественно работать, наступает на пятки: «Настюша, ты куда торопишься-то? Всё равно вперёд нас не проскочишь».