Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

Единственным светлым пятном от этого времени остался в памяти Ларика выпускной вечер Насти, на который она и идти не хотела, потому что не было у неё платья для выпускного бала. Но, к счастью, в её судьбе уже присутствовала Элька, и Ларику досталось лишь объехать обувные магазины в пригородах на случай обнаружения вдруг завалявшейся там пары подходящих светлых туфель.

В городе всё подчистую было выметено мамами выпускниц ещё за полгода до этого события для десятиклассниц. И даже на барахолке ничего не было подходящего. А в деревнях и мелких посёлках пригорода иногда что-то дорогое, что по разнарядке им было распределено, не всегда находило покупателя и иногда задерживалось. Знающие люди этим широко пользовались.

Воспользовался этим и Ларик с Элькиной наводки. Нашел, и привез-таки, туфли тридцать седьмого размера – размеры тогда были абсолютно стандартными и точными – светло серого цвета за двадцать два рубля. Белых и в деревнях нигде уже не было. А эти, зато, были на шпильках, этот факт искупал на Элькин взгляд «небелизну» туфель. Они стройнили Настины ножки и вгоняли её в краску смущения и удовольствия.

Элькино выпускное платье пришлось немного укоротить, чтобы было модным, и ушить в талии. Настюшка чувствовала себя царицей бала, восторженно прижимала кулаки к щекам и клятвенно пообещала все деньги, потраченные на неё братом и сестрой, вернуть сразу же, с первой зарплаты или очередной папиной пенсии, что, уж, раньше получится.

Эти мелкие хлопоты и радости немного отвлекали Ларика от невеселых дум, с которых у него начиналось каждое утро. Он раньше никогда не задумывался, каково было жить тем, раскулаченным, униженным и разоренным, вернувшимся «оттуда», аким, как его дед и прадед Илларион? Где же они брали силы, чтобы вот так, практически в одиночку, восставать из пепла, чувствуя вокруг себя только равнодушие в лучшем случае? А они как-то умудрялись сохранять своих детей, любовь, доброту.

Ларику это было неведомо. Ему казалось, что этот морок выталкивания его из привычной человеческой среды вот-вот кончится, как недоразумение, и все просто улыбнутся, похлопают его дружески по плечу, и всё встанет на свои места. В конце концов, ему совсем не обязательно даже фамилию менять. Ну и что из того, что в глубине души он не верил, что когда-то где-то, миллионы лет назад, колышущийся минеральный бульон океанов родил в своём непрерывном стихийном бултыхании живую клетку?

– Это такая же вероятность, – цитировал кого-то Элькин муж Николай на сумеречных кухонных посиделках с близкими друзьями за чашкой изначально жидкого грузинского чая, – что и обезьяна, тыкая беспорядочно пальцем, создаст роман «Война и мир».

Нет, Ларик никогда ни с кем не вступал в споры на эти темы. Да и с кем было спорить? О чём спорить-то? И зачем? И, уж, тем более сейчас. Лучше было потратить время на решение практических насущных вопросов Настюхиной жизни. Они с Элей невольно оказались втянутыми в самый эпицентр жизни этой хрупкой девчонки. Необходимо было устроить её на работу как-то, хлеба насущного ради, и определить с жильём.

Но вот как раз это-то и затягивалось неопределённо. Настя обзвонила много предприятий, в принципе общежитиями располагающих. Но, где было общежитие – нужны были опытные рабочие, или хотя бы выпускники ПТУ. Где могли взять на работу по сокращенному графику несовершеннолетнего, там мест для них в общагах не предусматривалось. Дети должны жить дома с родителями. Всё – просто.

Приехал из командировки Николай, он ездил на конференцию психотерапевтов в Питер. Он долго сидел с женой и своим другом в кухне при закрытых от Насти дверях. С девочкой что-то надо было решать кардинально, вступительные экзамены на носу.

Наутро Эля позвонила бабулькам. Она ещё в прошлый приезд обсуждала с ними, что в Берлушевской школе было вакантным место уборщицы. Местные, кто был в силе, искали место позарплатистее, попрестижнее. Кому-то из бабушек и неплохо было бы устроиться туда, очень уж они переживали, что висят на шее у Коленьки. Да так и не договорились ни о чём: дома-то огород, коровка, да и возраст у бабушек уже не молодой, не потянуть им шум и гам ребячьей толпы.

Но сейчас было совсем другое дело, по закону одна из бабушек могла устроиться на работу техничкой, а вот работу за неё выполнять никому не возбранялось. Так на «закрытом» от Насти совещании и порешили – шестьдесят рублей в месяц тоже нигде не валяются. А с пенсией за отца получалась вполне нормальная сумма для девочки. Но жильём будущую «техничку» – так называли тогда технический персонал работников ведра и тряпки на предприятиях – естественно, не обеспечивали.

Настя сначала обрадовалась такому предложению, но потом чуть не заплакала. Где она там себе комнату найдёт, в деревне? Или угол хотя бы. И много ли за комнату она платить-то сможет? Но Элька успокоила её слёзы тут же: бабулечки, узнав о судьбе девочки, с огромной радостью согласились помочь Насте и с работой, и приютить её на неограниченный срок. Она им нравилась. И помощница по хозяйству иногда будет, и для веселия души, главное, она им подходила.

Старость бывает довольно эгоистичной в получении эмоций, даже если она благополучна.

Настя была счастлива: и во время сессии спокойно заниматься можно, живя в общаге, если у неё прописка деревенская будет. В таких случаях общежитие предоставляли без разговоров за символическую плату. И от города она не будет сильно оторвана, автобус же ездит через день! Всего сорок минут! Насте уже и не верилось в такую удачу, после многократных попыток устроится на работу и дотошных расспросов матери, с которой Настя иногда встречалась на нейтральной территории. Видно, совесть у этой женщины всё-таки осталась и свербела, заставляя подкарауливать дочь где-нибудь возле Элькиного дома. Но очень уж ей хотелось, да она этого и не скрывала, чтобы побыстрее Настя сняла с неё ответственность. И этот день настал.

В ближайшее воскресенье Николай отвёз жену с мальчишками, и Настю заодно, в деревню. В доме старушек снова появились её тихий смех и весёлые улыбки бабушек-волшебниц.

Однажды в жизни человек добровольно и в своём уме делает шаг, который определяет всю его жизнь потом. Настя его сделала.

Дни шли за днями. А просвета в своих проблемах Ларик не видел. К поступлению в институт он попросту не был готов. На работу устроиться хоть с мало-мальски приличной зарплатой ничего не получалось. Алька не писала. Последнее особенно тревожило Ларика. Ему суеверно казалось, что как только придёт письмо от Альки, так и все остальные проблемы как-то разрешатся. Ну, не на восемьдесят же рублей ему устраиваться в самом деле? Как семью-то содержать? Впервые в его голове зашевелились крамольные по отношению к музыке мысли, что неправильно он выбрал профессию. Может, и правда, надо было в строители податься? Вон отец в ус не дует, и ничто его не касается, и фамилию поменял – и хоть бы хны. Кто на эту целину рванет замещать его в этих пыльных бурях, поднятых какой-то там неправильной технологией вспашки?

Об этом Степка Ларику что-то рассказывал, но Ларик не собирался «въезжать» в эти далёкие от него проблемы. Степке это интересно, инженером с детства мечтал стать, из нищебродства выбиться и матери помочь, одиноко воспитывающей ещё двоих, – вот пусть и интересуется. Отец Степки давно умер из-за ран, так и не дождавшись, когда старший его «сынка» уважаемым человеком станет. Только и успел, что дом подшаманить, чтобы углы зимой не промерзали, да сарайку новую поставить для коровы. Какая жизнь в деревне без коровы? Корова – это всё в деревне. Это – жизнь просто – напросто. Сейчас в Степкиной сарайке стояли уже две коровы.

Степка с младшими братьями все свои каникулы остервенело косил траву, на зиму два стога надо было сметать, иначе «кирдык» коровам. А лучше бы и три, чтобы запас на недород следующего года остался. Пенсии за отца едва хватало на обувку и одежду мало-мальскую пацанятам и на муку. Хлеб мать сама пекла и без отдыха с четырёх утра «пахала» на ферме, потом дневная дойка, потом вечерняя, – так и день прошел. А ещё постирать, приготовить, в огороде порядок навести, своих коровушек обиходить, да молоко обработать. Как ни отговаривала мать Степку не брать такую-то обузу на плечи – поди-ка накоси на двух-то коров – Степан не сдавался. В общаге у него ребята с охотой покупали свежее молоко, масло и творог. Чтобы не заморачиваться с торговлишкой, Степка отчаянно демпинговал, соревнуясь с соседними магазинами. Каждую неделю в воскресенье таскал в город тяжеленный рюкзак с «товаром». Всё уходило влёт. Только прозвище смущало комсомольца Степана – «Кулак». Декан факультета, Николай Захарьевич, которого между собой студенты называли коротко «Отец», одобрительно похлопывая его по плечу, заговорщицки подмигивал: «Не тушуйся, Степа, своё продаёшь, да и полезное дело делаешь, доброе питание прямо в дом доставляешь этим оболтусам. А они все к молочку приучены. Давай и дальше так же. Когда братовья-то придут к нам?» – в этом институте частенько учились семьями и по-семейному жили в общаге, со своей картошкой, салом и солёными огурчиками. В городе Степка хватался за любую подработку по вечерам, чтобы не тянуть с матери ни копейки: грузчиком в соседнем магазине, а в тёплые осенние фруктово-овощные времена на вокзале с парнями подрабатывали грузчиками по ночам иногда.

За лето, как ни странно, на такой «пахоте» с заготовкой сена, дров и большим огородом, засаженным луком, капустой и картошкой, Степка округлялся и румянел в щеках, хорошел. А тело у него становилось жилистым и крепким, загорелым и неутомимым.

Ларик не мог пожаловаться на себя, морская пехота тоже не балду била на службе, конечно, но таким двужильным, как Степка, Ларик не был. Вальяжнее он был, что-ли? Ларик много размышлял, думал, читал, мечтал перед сном.

Степка перед сном мечтал мало, пока голова к подушке летела – он уже успевал крепко заснуть с чистой совестью. Казалось, что он с самых босоногих пор точно знает, что ему нужно, и упорно к этому шел, посмеиваясь. Он просто знал – и всё! Там, в будущем, после института его ждёт то, что он хочет.

А Ларик не знал не то, что будет там где-то далеко, он не знал, что и завтра-то с ним будет? Его несло потоком, на который он сам не оказывал ни малейшего влияния.

Единственное, что придавало ему сил – это поддержка родителей, эпизодически они звонили ему, хотя Ларик был зол на отца из-за фамилии, но отвечал на их вопросы охотно. И ещё они присылали переводы на имя Эльки для него. Они ему до сих пор не очень доверяли. Это его обижало, но так… незначительно. Больше смех вызывало. И ещё – Элька. Его любимая родная сестра, вот кто хорошо его чувствовал и всегда понимал. И уж точно никогда не оставит в беде.

Ну и Алька, конечно. Он и познакомился-то с ней по созвучию имен. Элька – Алька… Уже два месяца прошло, а она не отвечала на его письма. Последнее письмо Ларик отправил с уведомлением о вручении. Письмо вручили.

Ларик через день бродил по заводским окраинам, рассматривая уже полинявшие объявления о постоянном приеме на работу сварщиков, электриков, слесарей, токарей, литейщиков, сантехников, водителей автокаров, шофёров и разнорабочих. Про него здесь тоже было написано в последней строчке: «чернорабочих». Это его раздражало. Постепенно он и это забросил – безвыходно ходить вдоль проходных заводов. Он и не думал раньше, что их так много в этом сером огромном промышленном городе, случайно образовавшемся, тяжело работавшем, с плохо развитой инфраструктурой, как сейчас говорят, пыльном и не очень красивом. Даже улицы в нём были строгими прямыми и параллельно-перпендикулярными и совсем не интересными, безо всяких романтических приятных закутков, как в любых других городках, Керчи, например. Только прямо и только перпендикулярно. Как в Чикаго, продуваемом насквозь. Где-то Ларик вычитал, что его родной Челябинск некогда звали русским Чикаго – так быстро и резво рос этот «внеплановый» городишко, случайно оказавшийся на случайно повёрнутой в его сторону железнодорожной ветке главной Восточно-Сибирской магистрали страны при царе Горохе.

У Ларика душа рвалась к небу. Но в этом городе и небо было серым, дымным, пыльным. Трава на газонах тоже была пыльная – в этом году дождей почти совсем не было. А Ларику казалось, что и самой жизни в этом городе для него уже нет. Отец позвал его в Казахстан, доосваивать недоосвоенную целину… Куда-то в Сибирь собирались ехать молодые ребята на какой-то БАМ…

Нет. Ларик решил здесь дождаться письма Альки, а потом уж принимать решение. Понятно, что надо было решаться на что-то кардинальное. Он только одно знал, что на Украину он не вернется. Его раздражали там беззлобные, но ехидные подколки местных ребят про москалей и кацапов. Не срасталось там между народами что-то, и не ему это сращивать. Вообще ему там всё нравилось, особенно летом, когда его экипажу удавалось после похода побыть в родной гавани: разнеживающая, почти неестественная красота моря, люди праздничные и весёлые, довольные курортной жизнью в этих малоэтажных тихих, почти сонных городках, оживающих только под вечер, когда спадал зной. Но за Крым было обидно как-то. Не спросясь, подарили. Это Ларик сам не очень помнил, но со слов отца знал. В этом вопросе Ларик был согласен с отцом и Николаем Элькиным.

У них в семье имена странным образом повторялись, переплетаясь в поколениях. В ходу были названия Коля старший и Коля младший, например.

Глава 5. Мститель

Письмо пришло вчера, когда он уже совсем отчаялся получить его и планировал грузчиком заработать деньжат на поездку в Крым, о чём он и уведомил Альку в своём последнем письме.

Ларик долго не распечатывал письмо, ощущая там листочек. Нюхал запах, пытаясь уловить Алькин запах и её настроение. Но пахло только типографской краской от размазанных штампов. Письмо шло пять дней. Не долго. Письмо было очень коротким и, более чем, понятным: «Ларик, не пиши мне больше. Я никогда к тебе не приеду. Наша встреча была ошибкой, ты хороший парень, но не для меня. Я всегда любила только моего теперешнего мужа. Он помощник капитана на крейсере, у нас всё хорошо, наконец-то. Уже два месяца, как я жду ребенка. Прощай».

Всё серое небо этого проклятого города с его пылью, чахлыми деревьями и травой на пыльных газонах опрокинулось на Ларика всей своей душной тяжестью. Стало трудно дышать, и горло перехватила боль сухого спазма.

Ларик валялся на диване в пустой квартире, следил за мухами, мелкими и назойливыми, гоняющимися друг за другом под люстрой. Эти мухи почему-то всегда крутились в своей нескончаемой карусели под чем-то. Под лампой, под люстрой. Давно вышел срок, после которого непрерывный стаж оборвался… И ничего страшного не произошло. Ну, оборвался… И – что? Небеса не рухнули.

«А нам всё равно, а нам все равно…» – неслось из какого-то окна. Чей-то катушечный магнитофон какого-то идиота осчастливливал округу, громко горланя на весь квартал.

Ларик спрятал голову под подушку и зажал уши. Ему не хотелось слышать ничего. Ему хотелось умереть, испариться отсюда, где было всё так грязно: «Вот почему она исчезала на несколько дней иногда. Ездила к своему старпому, – не поверил Ларик тогда её соседу, смазливому черноглазому парубку. Думал, врёт он всё. Сам к ней подкатывает. – Значит не врал, жалел просто».

За окном стало тихо, бабки во дворе часто приструнивали не в меру разошедшихся меломанов: « Детям же спать мешают, оглоеды!»

Ничего не хотелось. Ларик выпил воды, вышел на балкон, внизу справа на балконе сидел тот, Настюшкин обидчик. Увидев, или почувствовав взгляд Ларика, трусливо убрался в комнату, это зло развеселило Ларика: «Боишься, кабан… правильно боишься сволочь. Может, проехаться? Давно не катался, заодно и Эльку увижу, – рядом с ней Ларику всегда было спокойно. – Чо-то я, как маленький совсем, за «мамкой» гоняюсь», – невесело подумал Ларик, но мысль об Эльке его расслабила. –Давно там не был. Картошку надо окучить в последний раз».

В доме у бабушек было шумно. Мальчишки целыми днями проводили на улице, их вечно приходилось мазать раствором соды или соком петрушки от комариных укусов, чтобы не чесались с рёвом по ночам.

Эля готовила еду, освободив бабушек от такой заботы, но нахально поручила им сыновей, от которых она иногда уже «вешалась», как она говорила, мальчишки были неугомонными. А бабушки спокойно с ними справлялись. Пацаны постоянно чем-то были заняты. Бегали исключительно босиком, сначала смущались новых босолапых ощущений, потом втянулись в такую офигительную свободу. Они то поленья в баню таскали, то траву в тачку грузили и кое-как везли её к курам и рассыпали там по всему куриному загончику, наблюдая, как куры лапами назад и в стороны разгребали эти копны свежей травы, выискивая в ней мушек, червячков и прочую нечисть. А ещё мальчишки наперегонки собирали яйца, раскиданные несушками где попало. Настя никак не могла понять, почему куры так легкомысленно относятся к своему потомству? Потом Васька и Егорка, набегавшись, натоптавшись и напечатлевшись всем увиденным, за обе щеки уминали без капризов поставленный перед ними «полезный и не сладкий» обед и мгновенно засыпали с вымытыми ногами на бабушкиных полатях, и никакие разговоры взрослых не могли их разбудить часа три.

Элеонора была в восторге, а бабули только посмеивались. Они в этой жизни уже кое-что понимали. И на вечер готовили внучкам очередное посильное занятие: край марли подержать при процеживании молока, яйца взбить для теста и кулича. Надо и щепочки в печь в бане положить для растопки, воды курам дать, ведро пустое принести, чтобы пойла коровке приготовить на дойку. И кошке в миску молока налить, и собачью миску принести, чтобы в неё каши наложить с крошками оставшейся еды, и молоком сдобрить.

Да мало ли дел найдется, когда вокруг столько жизни рядом с тобой мурлычет, кудахчет, мычит и тявкает?

Настя, как только её привезли на её новое «пмж», сразу приступила к работе уборщицы в школе, и до пяти часов она терла, отмывала от извести коридоры и классы вместе со старшеклассниками, которые отрабатывали, положенные им всем, летние трудовые часы в школе. Заодно и знакомились. Руки у Настюши стали грубыми и красноватыми от постоянной воды. Резиновые перчатки выдавали редко, да и рвались они быстро. От извести в подушечках пальцев даже образовались глубокие язвочки и болели. Но Настя была довольна всем и лечила раны свои подсолнечным маслом, как её малярши научили. Пенсию за отца, полученную ею впервые самостоятельно, она сразу отдала бабушкам на питание. Теперь перед ней встала задача добыть денег на дрова и сами дрова. Для неё открыли одну из дальних комнат, которые надо было зимой отапливать второй печью. В другой открытой комнате поселилась Элька с мальчишками. Иногда приезжал Николай и устраивал с ними весёлую возню по всему двору.

Между делом Настя принесла из общей совхозной известковой ямы ведро извести, которое еле донесла, чуть спину не сломала – ей очень хотелось как-то ощутимо отблагодарить старушек, исполнить их стародавнюю мечту о побелке малухи.

Из малухи все вещи вынесли наружу, перины и подушки для просушивания положили на солнце, мебель из малухи, что можно было, вынесли на веранду, остальное сместили на центр крошечной комнатушки, подготовили её к побелке. Отныне и это стало Настиным рабочим местом. Поужинав, она начинала шпаклевать трещины и сколы старой побелки, как это ловко делали маляры в школе. Малуху уже лет двадцать никто не обновлял по-хорошему. В доме царила чисто женская атмосфера, изредка нарушаемая приездами Николая, но он быстро уезжал, переночевав с семьёй, отпуск летом в этом году ему не дали.

Когда Настя увидела мотоцикл во дворе, она радостно рассмеялась про себя. Она всегда была рада Ларику, искренне считая его своим ангелом-спасителем. И её радовала та суматоха и беспорядок, которые немедленно воцарялись в доме с его приездом. Хотя он ничего такого и не делал, но всё, весь женский хоровод, начинал вращаться вокруг него. Это происходило само собой. Настя уже это заметила и в прошлый раз и чётко осознала, что любимый мужчина всегда раздвигает домашний женский мир и поселяется посередине него, совершенно не прилагая никаких усилий к этому, как лев в львином прайде.

Теперь завтрак начинался, можно сказать, с уборки посуды после ужина – с вечера решалось, чем будут кормить Ларика утром. Добавились обильные яичницы, жареная картошка, сало и куриное мясо, Ларик сам рубил головы петухам на плахе, предварительно их усыпив, чтобы не бегали потом без головы по двору. Настя, чтобы ничего такого не видеть, убегала в комнату и прятала голову под подушку.

– А как же, милая? Всё так в жизни. Все едят кого-нибудь. Без этого – никак. Какая же у него мужская сила будет, если мяса не поест? – посмеивалась Пелагея.

Впрочем, Ларик был не таким уж мясоедом, больше ребятишки спорили, кому ножку, кому крылышко в этот раз достанется. Хорошо, что у каждого петуха было две ноги и два крыла. В деревне жизнь животных несёт всегда утилитарный смысл, любование ими – недопустимая и ненужная роскошь в сельском быту. «Телячьи нежности вся эта жалость ненужная, –говорила Пелагея – всех жалеть сердца не хватит. И жить-то надо как-то?»

Женщины довольствовались творогом, оладушками со сметаной, кашей и компотами из сушеных ягод шиповника, вишни и сухих яблок.

А Ларик вновь облачился в старые тренировочные трико и старенькую майку, которые ему тщательно выстирала одна из бабушек, и целый день пропадал в огороде, вывозил навоз в кучу, чинил деревянные короба для грядок, окучивал картошку и на время отодвинул бабушку Пелагею от занятий пчёлами.

Снимать крышки ульев и работать с рамками – не лёгкая работа, но семьи священников никогда не жили без пчёл, как и без коровы, кроме самых разорительных лет. Руки Ларика, даже спустя несколько лет после совместной с дедом работы, как бы сами всё делали, укладывали мешковину, прикрывая рамки, поддымливали дымарём, если пчелы начинали слишком нервничать, глаза мгновенно отыскивали на рамке то, что искали. Ларик даже не задумывался, о том, как многому научился он ещё ребенком, постоянно бывая рядом с дедом. Он почти механически делал всё, что было нужно. Пчелы роились, у соседа уже несколько роёв слетело. А Ларик, достав соты, находил быстро маток и удалял их, пока не вылупились и не растащили весь рой. Надоело соседских сметать с кустов и деревьев.

Настя с суеверным ужасом наблюдала, как Ларик, помогая соседу, аккуратно сметает пчёл в коробку, голыми руками разыскивая среди них матку. Но ему самому всё это сейчас не приносило ни малейшей радости, или хотя бы удовлетворения. Просто надо было что-то делать, он это и делал.

На Настю, к её радости, Ларик внимания совсем не обращал. Она чувствовала себя не очень удобно, незваной гостьей, так сказать, но что же ей тут можно было сделать? Она просто старалась быть незаметной и занимать, как можно меньше «пространства». Но когда она видела Ларика, её душа уходила в пятки от счастья просто видеть его. И она молила Бога только о том, чтобы никто другой этого не заметил.

Если бы она внимательнее была к тому, как переглядываются мельком между собой бабуленьки, она была бы смущена. Но Настя восторженно принимала новые обстоятельства жизни, радовалась им и была невнимательна, тихо и счастливо смеясь в подушку перед сном. А потом блаженно засыпала в этой довольно большой комнате, с высокой и широкой кроватью с железными шишечками на спинке, с домоткаными половиками неестественной чистоты, с занавесками-задергушками с выбитыми на них узорами «ришелье» и с самодельным ковриком на стене у кровати из красивых кусочков шерстяных обрезков, оставшихся от чего-то, выложенных чьей-то рукой в яркий тёмный разноцветный узор восьмиугольных звёзд и квадратов.

В углу её комнаты стоял старенький фанерный шифоньерчик, со сказочно красивым павлиньим пером, воткнутым в рамку крошечного зеркальца на уровне Настиной головы. Абажур, из тонкого зеленого кашемира с вязаными медальонами на каждой грани и длинными кистями по краю, давал мягкий зелёный успокаивающий свет в вечерней комнате. Абажуру было лет сто, не меньше, и обычно Настя засыпая, разглядывала его перед сном и придумывала жизни тех, давно умерших людей, кому он светил до неё.

Ларика, как он не упирался, поселили в комнате Алипия. Малуха была сейчас в разобранном состоянии, там колдовала Настя, советуясь по всем вопросам с бабушками, но делала всё сама – как экзамен сдавала.

Ларик плюнул на это безнадежное дело: «Пусть мажет тут хоть всё, раз ей неймется», – и поселился в комнате деда, засыпая под неяркий свет лампадки, иногда, по церковным праздникам, тускло мерцающей в углу.

Масло тоже экономили, доставать его было трудно. Больше лампадка не вспыхивала и не трещала. Под подушкой деда лежал мешочек с хрустящей на ощупь травой, Марфа называла её «чабрец», этот запах как-то умиротворял Ларика, иногда, резко повернувшись, Ларик чувствовал и от своих волос этот запах, тонкий и успокаивающий.