скачать книгу бесплатно
– Насть, ты чо? Просто ты моя гостья, не принято с гостей деньги брать за угощенье.
– Да нет, Ларик. Гостья – это когда тебя приглашают заранее. А я сама… навязалась. Мне неудобно.
– Ладно, тогда с другого бока зайдём. Ты мне сегодня помогала? Помогала, – ответил он за неё, – завтра ещё поможешь. Мне там слеги поддержать надо будет, когда забор поправлять буду. Но это недолго. Часик, от силы – полтора.
– Да хоть три, Ларик. Я тебе так благодарна, я сегодня больше половины прошла, но тут воздух такой, что даже голова заболела. Это, говорят, кислородное отравление такое бывает с непривычки.
– Сильно болит?
– Ну, да. Сильно. Даже подташнивает.
– Поэтому и ужинать не пришла?
– Мм. Да я и не хочу есть совсем.
– Ну, Настюха, и смешная же ты, как неродная. Так ты бабушкам-то скажи, они тебя быстро вылечат от головы твоей. Ну, я пошел тогда, раз договорились.
– А Степа тоже завтра будет с тобой?
– А что такое? Он тебе понравился, что-ли? – Ларик, остановившись на пороге, внимательно посмотрел на Настю, и подумал про себя: «Вот все они такие. Чуть только глаза на них поднимаешь, начинают воображать, фиг знает что. Потом страдать ещё начинают. Хоть не смотри».
– Нет. Совсем не понравился, глаза такие… упрется и смотрит, неприятный он какой-то.
– Да, нет. Зря ты это про него так. Он нормальный, и даже очень симпатичный парень. Просто молодой и сильно неженатый после армии. Тоже в институт собрался поступать. Но он больше и не придёт. Помог уже. Ну, ладно, лечи иди голову да занимайся, пошел я, – Ларик вышел из малухи и, широко шагая, направился к мосту через Колгу, заранее предвкушая радость от встречи со старыми приятелями его детства.
Стало совсем темно, Настя закрыла учебник и, потянувшись, поднялась со стула. Пора и на полати, пока у бабушек горит свет, и они не легли, читая свои молитвы, как и вчера.
– Это мы с Палашей повечерие читали, – объяснила ей вчера бабушка Марфа.
Сели втроём «вечерять», как тут говорили про вечерний чай с оладушками и ватрушками для Насти и Ларика. Ларика за столом не было, он, прибежав с вечеринки в клубе, по-быстрому заглотил на ходу несколько ватрушек и смылся от женщин, пока бабушки в хлеву возились с коровой и не припрягли его опять к чему-нибудь. Настя так и не разобралась, кто тут кому кем приходится. Решила спросить об этом завтра за завтраком. И ещё она решила, что завтра вымоет, как следует, пол во всём доме: и в сенях, и на веранде. Дом давно уже не мыли целиком, и это чувствовалось.
– И почему это помещение «сени» называется? С сеном что-то связано, что ли? – было последней её сознательной мыслью. Чай из травы, которым её «от головы» напоили старушки, подействовал на неё усыпляюще и очень быстро снял боль. Ей снилось, что она сидит на самом коньке бабушкиного дома и видит всё на несколько десятков километров, как с воздушного шара. А Ларик помахал ей снизу рукой и ушел прочь от дома, не оглядываясь. Ей стало грустно во сне.
Утро на следующий день занялось знойное. Куры, изнемогая от жары, с самой рани забились под крыльцо и, вырыв там себе ямки в пыльной земле, ложились, распустив веером перья, чтобы немного охладиться. Завтрак прошел быстро и молчаливо. Ларик как-то виновато отводил от бабуль глаза. Неизвестно, о чём они там в малухе говорили, но чувствовал он себя не в своей тарелке с того самого момента, как бабушка Марфа каким-то особенным тоном позвала его: «А ну-ка, пойдём, Финист- ясный сокол, поговорим-ка с тобой!» – для Ларика это всегда означало головомойку. О чём она с «Финистом» говорила, никто не спрашивал. Да и зачем?
Лаги на столбики для нового забора, поднявшись пораньше, пока не припекло до одури, Ларик вдвоём с Настей наколотил за полтора часа. Закончив работу и обливаясь потом, оба спрятались в тени на веранде, Ларик опорожнил целый кувшин с квасом, ядреным, бодрящим и щиплющим за язык, настоянным с хреном.
Позанимавшись зубрёжкой до полудня, Настя «засучила рукава» и, как вчера и решила, взялась за тряпку, и часа три, не разгибаясь, наводила порядок в доме старушек, залезая туда, куда они уже не могли дотянуться. Быстро обмела чистым веником высокие углы от тенет, перетрясла всё с полатей, собрала самотканые дорожки и, вытряхнув, вывесила их проветриваться на плетень, отделяющий дворик от огорода и сада со старыми яблонями, усыпанными маленькими красновато-зелеными завязями яблок. Бабушки, ободренные такой помощью, пошли наводить порядок в хлеву и в сарае. Дело у всех спорилось. Ларику пришлось ещё и навоз вывезти, и сложить его в кучу на задах огорода. Чего за кампанию не сделаешь? И его одолевали странные мысли: «Вот интересный факт: русские, живущие в очень холодной стране мира в самую жару под сорок, пашут на огородах, «как не в себя», когда привычные к солнцу южане устраивают себе сиесты. А в мороз под сорок, русские лижут на улицах мороженое, когда те же южане почти умирают от холода, надевая две шапки на голову. Мороженого бы сейчас. Да где взять его в этой глуши? Редко привозят, холодильников, видать не хватает. Квасу разве пойти выпить?»
Он снова зашел в дом выпить квасу и чуть не столкнулся с Настей. Она, мурлыкая себе что-то под нос, пятилась на него спиной и размашисто развозила мокрой тряпкой воду по полу. Его огромные штаны, которые ей и ходить-то мешали, а что уж о мытье пола говорить, она скинула. Футболку, широкую и длинную она подоткнула краем под резинку трусиков и в таком виде и хозяйничала. Ларик застыл, увидев вдруг перед собой не просто соседку Настюшку, а умелую молодую женщину сноровисто, как это умеют только женщины, моющую пол, и быстро переступающую босыми, почти прямыми, ногами по мокрым доскам назад. И ноги эти были стройными и сильными.
– Черт, а она взрослая почти, и нифига не ребенок, – и чего бабуля на него накинулась за неуважение к его гостье? И никакая она ему не гостья, а просто так… Но ноги у неё стройные, и Степка это вчера сразу разглядел, –а он, Ларик, только сейчас. – И что? Сидеть с ней теперь, что-ли? И бёдра у неё женские. Узенькие стройные, но точно женские. Красивые. Господи, когда же Алька приедет, наконец?! – у Ларика всё тело сжало в пружину при воспоминании об Альке, об её закинутой назад голове, с песчинками в волосах. В такие минуты, там на берегу, он чувствовал себя властелином вселенной, а не только любимой им юной женщины.
Так Ларик и не попил квасу, с позором изгнанный из сеней своими собственными греховными мыслями и стройными ногами и бедрами ничего не заметившей Настюши.
– А вы бы на речку-то сходили, охолонулись в воде, жарко ведь? – обмахиваясь платком посоветовала бабушка Пелагея.
– Да нет, я не пойду, – сразу отказалась Настя, – я купальник не взяла. Если можно, я в бане просто окачусь водой.
Бабули Марфа и Пелагея, дед Алипий и Ларик
– Можно, конечно, только баню надо затоплять, да помыться как след, сразу прохладней станет, кожа-то чистая лучше дышит. Давай, Ларивоша, затопляй, суббота сёдня в аккурат, – утвердительно попросила бабушка Пелагея.
Деловой деспотизм бабуль Ларик переносил стойко, только дурачился за их спинами, поджимая саркастически, и упрямо по-старушечьи, уголок губ, когда бабули не видели Это было смешно, и он нарочно смешил этим Настю, когда видел, что она весело наблюдает за ними за всеми.
Печь топилась до самого вечера, нагоняя сумасшедший жар в бане. Часов в семь, после работы, перед чаем и «Вечерней», как объяснили бабушки, все с превеликим блаженством помылись в горячей бане, смывая пот и соль, выступившую от работы и изнуряющего жара. Но после бани, выплавляющей из распаренной кожи текущие по телу струйки пота, тридцатиградусная жара в тени и вправду показалась Насте прохладой. Настюша мылась последней, бабушка Марфа научила её, как плескать воду на каменку и не ошпариться выбивающейся струёй пара. Потом Настя развесила свое постиранное бельишко в листве сирени за малухой на просушку.
Этим вечером Ларик в клуб не пошел. Старушки каждый вечер, по неизвестно когда заведенному порядку, вставали на молитву два раза. На «Вечернюю» и на «Повечерие». Настя уже поняла, «когда», и совсем не понимала, что и зачем. Видимо заметив в её глазах недоумение, бабушка Пелагея мягко и терпеливо объяснила ей, что с тех пор, как закрылся храм их, они взяли на себя труд творить молитву, как раньше в храме бывало. Настя не запомнила ни одного святого из тех, что ей не торопясь называла старушка, осеняя себя крестом при упоминании некоторых. Знакомыми кое-как были только два имени: Иисус и Богородица .
– Раньше-то батюшка наш Алипий, родной брат мой, службу в храме служил. Под защитой мы жили. А вот уж сколь лет, как сИроты живём. Только Алипий его восстановил после войны, – и опять отобрали. Из-за этого он так мало и пожил, не перенёс второго раза. Только и жил, что надеждой на Ларика нашего.
– А я-то причём? – видно было, что не в первый раз затевается этот разговор и что он был Ларику крайне неприятен.
– Ладно, спать давайте ложиться, – не собираясь пререкаться с внуком, миролюбиво сказала Пелагея. – Ларик, ты там веник из полыни-то повесь в малухе, да лавровый лист по углам кинь, всё комары не так будут зудеть. Дома-то мы давно уж повесили, и запах хороший, и комар не летит. А сегодня у нас и вовсе праздник Настя устроила, свежими досками-то как приятно пахнет. И так прохладно от свежей воды стало.
– Руки, небось, ободрала голиком? – участливо спросила бабушка Марфа, подливая ей чай.
– Да нет. Не ободрала. Да и пол у вас чистый, не «заношенный». Так, немного пошоркала. Моя бабушка, когда-то так же мыла. Я у неё один раз маленькой была в гостях на каникулах. А потом она умерла, и тот дом кто-то из её близких родственников, наверное, забрал себе. Помню, что пол был желтым тогда после мытья. И у вас он сначала тоже желтым был, теперь вот белый. Высох.
– Спасибо, Настенька. Храни тебя Господь.
Предпоследнюю ночь Настя «растягивала», как только могла, утомленная работой, баней и занятиями английским языком она задремала, вдыхая запах воздуха и чистого пола, лёжа на этих чудесных полатях, вспоминая своё сегодняшнее знакомство с чудесным душистым домом, которое ей устроила бабушка Марфа.
В доме было пять комнат, кроме кухни. В одной спали бабушки. Там всё было идеально чисто и «кИпенно белО», как сказала бабушка Пелагея: «Это уж мы сами себе праздник делаем. Взглянешь – и душа поёт».
У них даже в коровнике на окошке висели беленькие в цветочек ситцевые занавесочки.
Во второй довольно большой комнате, напротив кухни и комнаты бабушек никто не жил. Там стоял огромный обеденный стол посередине. Вокруг него десятка полтора старых стульев с высокими спинками и с шишечками по углам спинок. В проёмах между окон стояли высокие узенькие старинные тумбочки-треножки с цветами в горшках, стоявших на накрахмаленных салфетках с пышными волнистыми краями. В углу занимал всё место огромный старый фикус с большими лаковыми листьями, прочно устроившийся в большой деревянной кадушке на большом старом табурете. В простенках висели старинные фотографии в старых тёмных широких и простых рамках. У холодной стены дома стоял огромный буфет, тоже тёмный и старый, но крепкий и тяжелый с многочисленными дверцами, стеклянными и деревянными. И всё в нём блестело, как будто бы всё вчера перемыли. В простенке напротив двери стояло огромное, тусклое от времени зеркало. Вдоль остальных стен стояли высокие узкие жесткие диванчики. Всё здесь было прочно и капитально сработано, служило сто лет, и ещё было готово служить столько же
– Тут человек по двадцать сиживало когда-то. Разъехались все. Слава Богу, живы все, работают, детей уж вырастили. Ларивоша у нас последненький. Вся наша надёжа на него. Как уж Бог даст,– бабушка Марфа перекрестилась на висящий в красном углу комнаты образок.
– А в чём надежда-то? – Настюша, поставив на пол ведро, полное свежей холодной воды, оглядывалась и искренне не понимала, о какой надежде на Ларика говорят бабули.
– Как в чём, девонька?! А храм-от наш? Только ему это будет поднять. Так мой Алипий Илларионыч сказал. А это уж непременно так будет. Что уж он сказал, то непременно и происходит. Всегда так было. И это будет. Когда вот только? Молодой он, Ларивоша наш, глупенький ещё. Не внемлет пока. Ну, ничего. Призовёт в храм и его Господь, как и всех призывает, кому положено. Всех. Рано или поздно, а в храм призовёт. Женится, наверное, так и призовёт сразу. Это со всеми в роду нашем так было.
В третьей небольшой комнате пахло чем-то очень знакомым, душистым.
– Это чем так приятно пахнет? – спросила Настя.
– Это-то? – Марфа округло обвела рукой около головы, – это воском пахнет и ладаном. Здесь мой Алипий Илларионович занимался, людей принимал, когда надо было. Видишь – вход-от отдельный из прихожей сразу, чтобы посторонние в дом не входили. Там-то ещё две комнаты, – старушка махнула рукой вдоль коридора, – закрыты сейчас, раньше мы и там жили, когда Коля и Тимоша с нами-то были. На дрова много денег уходит. И там чисто, пыль только смахнуть, почти не бываем, да масла в лампадку подлить, – бабушка показала на лампадку, горевшую крошечным, почти не видимым днём огоньком. – А как же? Пост нынче идёт. Алипий-то он с нами. Иной раз бывает, что и шаги его слышу. Ждёт он Ларивошу. Ждёт. Дождется и тогда, уж, совсем уйдёт. Он и умер-то, когда Ларивоша в армию ушел. Тосковал сильно. Мог бы и жить ещё, ему всего восемьдесят пять было. Отец его до девяноста семи дожил, так в алтаре и помер, когда второй-от раз начали церкви рушить. Прости их, Господи, не ведают, что творят, – старушка, мелко крестясь, пошла из комнаты. – Ты тут сильно-то не натруждайся. Смахнешь пыль и ладно. Сойдёт,… уж и не знаем, как тебя благодарить.
Настя сочувственно посмотрела вслед старушке. Тут так пахло патриархальной стариной из всех углов. И разговоры тихие, и запахи незнакомые, будоражащие, и шепот старушек, стоящих на полу на коленях перед образами в своей, «кипенно белой» комнатке; ватрушки, парное молоко и тонкий запах мёда, оплывшего от жары в вазочке; кринка с молоком с запотевающими боками, когда её доставали из глубокого погреба в темных сенях, – Насте казалось, что всё это она когда-то уже видела, знает, любит, слышала. И сейчас с ней происходила наяву такая счастливая детская сказка.
Тело, расправившееся на прохладных толстых простынях, млело от берёзовой воды в бане. Запах веника, запаренного в воде для ополаскивания волос, носился легким ароматом вокруг головы. Настя блаженно потянулась и согнулась калачиком, сон закрывал веки. Старушки, готовясь ко сну, уже закрылись. В сенях тихо скрипнула дверь, Настя услышала шаги босых ног по полу и приподняла голову. Ларик, стараясь не шуметь в сенях, открыл дверь и зашел в дедову комнату. Из-под двери пробилась полоска света.
– Лампу настольную зажег, – поняла Настя.
Сон у неё прошел от невольно нахлынувших детских воспоминаний. Каким же заводилой был Ларик на всех школьных концертах вместе со своей сестрой Элькой, пока не поступил в музыкальное училище.
И Ларик, и Элька легко и сразу подбирали на слух мелодию любой песни. А частенько во время репетиций школьных концертов устраивали настоящее попурри, сменяя один другого за пианино на сцене школьного актового зала. Настя всегда восхищалась ими, наблюдая из-за кулис за шумными, веселыми выходками брата и сестры
Они были своего рода тогдашним брэндом школы. На всех смотрах художественной самодеятельности они и пели, и играли, и всегда брали призовые места. И Элька, и Ларик учились в музыкальной школе. И, конечно, никто не удивился, когда после восьмого класса Ларик пошел в музыкальное училище. В школе тогда сразу образовалось пустое, никем незаполнимое место. А Элька ушла за два года до этого, она была старше, и после школы тоже училась в музыкальном училище.
Утром за завтраком Настя узнала, что деда Ларика, священника Алипия, как и прадеда Ларика, священника Иллариона, два раза осуждали за «религиозную пропаганду». Узнала, что они сидели в лагерях, и что отца Ларика, Николая, дедова сестра Пелагея Илларионовна успела увезти на время в гости на Украину подальше от знакомых. В доме остался «для пригляда» троюродный брат Алипия с семьёй. А когда началась война, Пелагея с Колей одними из первых попали под бомбежку, потеряли документы, и потом бабушка Пелагея записала Николая своим сыном на свою фамилию Удаловых, пока родители мальчика сидели в лагере. Кое-как, с пометкой: «Проживала на оккупированной территории», Пелагея сумела попасть с Колей «в ссылку» в забытые Богом Берлуши. Сюда же вернулся с фронта, муж Пелагеи, Тимофей Удалов, весь израненный. Своих детей они так и не завели, и жили всегда рядом с Коленькой. Поэтому вместо фамилии Арсеничев и отчества Алипиевич, мальчик Коля получил фамилию Удалов и отчество Тимофеевич. Для Удаловых Коленька и его дети были самыми, что ни на есть, «родненькими». И Алипий, и отец его Илларион к концу войны вернулись из лагерей, им разрешили церковь восстановить. Троюродный брат, от верующих родственников, как от греха, подальше уехал, завербовавшись, как знатный плотник по призыву, восстанавливать Сталинград. Там и остался. Героем труда стал. Потом и Марфа приехала домой. В Берлуши. Только детей Алипий уже не мог иметь, из-за побоев стал инвалидом. И нога, сломанная ему «вертухаями», всю жизнь у него так и болела. Менять из осторожности ничего не стали и после пятьдесят третьего года, когда вроде «разобрались» со священством, вернули им некоторые свободы и права. И не напрасно не поменяли. Вскоре началась новая, хрущевская уже «атака» на церковь. Поэтому никакой разницы между бабушками Ларик и не делал. Одна родила его отца, а другая сохранила его живым и вырастила, пока первая бабушка лес валила на лесозаготовках в Сибири.
– И вот на этого балагура и весельчака, Ларика, бабули возлагают надежды, как на будущего священника?! – Настя невесело усмехнулась своим мыслям. – Нет. Это, конечно, бред. Ну, какой из Ларика священник?
Настя, никогда раньше и не слышала о том, что дед у него – священник. Отец – строитель, обычный инженер. Мать – учитель музыки, концертмейстером ещё подрабатывала, когда не уезжала за мужем в очередную строительную командировку, оставляя ребят на бабушек, то на одну, то на другую, но Настюша их не помнила, как и они её.
Девчонки и в школе за Лариком хороводом ходили, а в музыкальном училище каждый парень всегда на вес золота был. Избалован был Ларик девчачьим вниманием.
Но Настюшка об этом никогда не думала, изредка встречаясь во дворе с повзрослевшим Лариком, очень вытянувшимся, ставшим серьёзным и вечно куда-то спешащим, и уж, конечно, не оборачивающимся на неё мелкую, когда она, обернувшись, долго провожала его восхищёнными глазами.
Никто его сердца так и не завоевал до армии. Он был свободен, как альбатрос над морем, пока не встретил там, в Керчи, Альку. Вот она ему за всех безнадежно влюблённых в него девчонок и отомстила. Он не мог дождаться очередной увольнительной, которые им иногда после походов давали. Все его мысли были заняты только ей. Парни завидовали ему, что такую красивую девчонку отхватил.
В день увольнительной он появлялся у неё с самого утра, и потом они уединялись где-нибудь на укромном берегу в какой-нибудь бухточке. Он забывал с ней и про обед, и про ужин не вспомнил бы, если бы она не приносила с собой в пакетике помидоры, вареные яйца и пару горбулок. Ему казалось, что он сыт морским воздухом, запахом её мокрых волос и кожи, золотившейся загаром под горячим солнцем юга. В холодное время они бродили по окрестностям, по дальним окраинам города и говорили, говорили, говорили… О чём говорить, ему было практически всё равно, лишь бы её голос слышать и глаза видеть. Иногда они пели, и он хохотал, восторженно ужасаясь, как можно так безбожно перевирать мелодию?! А она спокойно и кошмарно её перевирала, нисколько не смущаясь и не комплексуя, наоборот, смеша его до колик в животе. Время от времени она куда-то исчезала без предупреждения. Потом появлялась, не объясняя, куда и зачем уезжала, мучила его своей независимостью и решительной самостоятельностью. Ларик противился, требовал объяснений, прощал, вырывал у неё слова признания в любви и верности. Она раскаивалась, обещала и потом была по- особенному нежной и мягкой под его руками. Так продолжалось три года до его отъезда. На вокзале Алька плакала, прощаясь и одновременно улыбалась сквозь слёзы. Её мать тоже стояла рядом, утирала слёзы, провожая будущего зятя.
Теперь Ларик нетерпеливо ждал, когда его оформят руководителем хорового коллектива и дирижером струнно-инструментального оркестра по совместительству на работу во дворец машиностроителей. Договоренность на этот счёт у матери с директором дворца, где иногда его мать вела кружок фортепиано и детский музыкальный коллектив, когда отец приезжал сюда из своих командировок, была железная. Но для работы во дворце этого «обычного» завода в городе Че нужен был «допуск», чтобы иметь возможность проходить на заводскую территорию, а это, разумеется, было нужно.
Ларик даже заранее набросал эскиз, какие подставки для хора надо будет сразу же заказать и сделать, чтобы смотрелось всё солидно и красиво. Он и над репертуаром ночами голову ломал и почти уже составил, но разрешение на допуск всё не приходило.
Документы его уже полмесяца проверялись в каких-то инстанциях.
А они сразу договорились, что как только он оформится на работу, Алька тут же приедет и тоже устроится куда-нибудь на работу, туда, конечно, где не требуется музыкальный слух. Здесь город большой, не то что там. Там городок, можно сказать, с богатой историей, конечно, но городок. А тут-то – один из крупнейших городов- миллионников. И начнется у них настоящая жизнь, и они уже будут вместе навсегда, и днём, и ночью. А в Керч они будут ездить в отпуск каждый год.
Пока же Ларик готовился очень всерьёз заняться работой со своими будущими коллективами, и взрослым, и детским тоже, конечно. Он прочел в газете «Культура и жизнь» и в журнале «Театральная жизнь» обо всех конкурсах и юбилейных событиях планирующихся в этом году. Амбиции у Ларика были большими: «Выйти на всесоюзный уровень – это-то уж обязательно. А там видно будет. И в институт готовиться надо. Элька вон выскочила замуж и прощай-прости высокое искусство, и оперный хор, и даже оркестр оперного театра, и всё такое. Здравствуй, племя младое любимое. Два пацанчика-погодка», – так очень логично рассуждал и мечтал Ларик.
С рождением своих детей Ларик заранее решил не торопиться. Успеется. Им бы с Алькой поездить по белу свету с гастролями, на людей просмотреть, себя показать.
Глава 3. Письма деда
Сегодня ночью, когда все уснули, Ларик решил залезть в стол деда и открыть, наконец, тот пакет, который лично ему завещал дед, и который лежал в верхнем ящике стола, перевязанный крест-накрест бечевкой. Этот пакет бабушка Марфа в первый же день, как Ларик приехал к ним после дембеля, подала ему в руки. Но тогда Ларик не захотел второпях «встретиться» с дедом. А то, что он с ним «встретится», никакого сомнения у него не было. Дед был из тех людей, у которых каждое слово тяжело весило и много значило, и хотел или нет дедов собеседник, он невольно попадал под влияние его рассуждений, которые врезались в сознание, как горячий нож в масло.
С этим эффектом Ларик был знаком слишком хорошо, чтобы и сейчас, когда дед уже не здесь, легкомысленно предположить, что такой пакет ничего существенного в себе не содержит. Ларик внутренне отодвигал этот момент встречи с дедом, но и готовился к его неизбежности. Поэтому и выбрал ночное время, когда ничто и никто не помешает ему прочитать послание деда.
«Здравствуй, дорогой мой мальчик. Наверное не дождусь я тебя, совсем плохой что-то стал. Жаль. Но ты же помнишь, как к тебе во сне приходил дед Илларион? И то, что он тебе рассказывал, потом подтвердилось. Мы нашли с тобой его клад. Это ли не доказательство, посланное тебе, как избранному из нас? Не бойся, мой мальчик, что оно, это избранство, с детства присутствует в тебе. Присутствует, и даёт мне твёрдое основание в том, что я правильно выбрал наследника дела моего. Все старшие дети нашего рода от моих дядек и братьев ранены временем тем безбожным. Ранены и больны. Хотя, уверен, что все они молятся перед сном, как и в детстве, но молятся тайком даже от себя. Господь их не оставит своей милостью, но дал мне упование в тебе. Твоё личико, просветленное во время служб и сейчас стоит передо мной, как же мне жаль, что не увижу его более на этом свете. Светлый ты мальчонка был. Уверен, что светел ты и сейчас, хотя творишь ошибку. Что же ты без венца с ней сошелся? Грех это. И на ней грех, а на тебе-то больше. Ты же мужик. Но напрасно ты надеешься, что Господь такое попустит. Не попустит. Вместе вы не будете никогда. Да и к лучшему. Она на жизнь, которая тебе уготована, не годится. Совсем не годится. Ты отпусти её с миром, как уйдёт от тебя – не гневись. Ты-то не лучше.
А ты счастлив другой будешь. Всю жизнь счастлив будешь…» – Ларик обомлел, отбросил письмо деда в сторону и резко встал из-за стола: «Ну, дед! Ну, ты даёшь. Так и знал, что об этом начнешь. И по-прежнему уверен, что не случайно тогда этот сон приснился про церковный клад. А где это всё сейчас, интересно? Выкопал, или так и оставил? И, главное про Альку! Вот, ведь, ты штырь! И так уверенно… Ну, нет, дед! Алька – это моё. И ничего ты не знаешь. Так, на понт меня берешь…» – Ларик даже не сразу понял, что ведёт диалог с давно ушедшим дедом, как с живым, и снова присел перед столом и взял в руки листок.
Дед, как чувствовал, что с ним сейчас происходит: «Клад я для тебя оставил на том же месте. Тебе про него сказали, тебе и доставать. Но доставать-то куда? Нет алтаря. Стало быть, на тебя это возложено. Тяжела эта ноша. Согласен. Но и благодатна она. Всё она тебе даст. По белу свету хочешь поездить? Зачем? В себя для начала загляни до самого дна. Многое увидишь. Везде всё едино. Что наверху, то и внизу. Что внутри, то и снаружи. Только от тебя зависит, как твоя жизнь красками заиграет, и какими. Для этого никуда и ездить не надо. Ты вот точно знаешь, как одуванчик устроен? Можешь навскид нарисовать? То-то. Вроде и прост, а как совершенен! Это великое творение Его. Ты думаешь, музыка только в концертных залах звучит? Да нет. Искони она в церкви звучала. В каком это зале она так-то звучит, как у нас тогда звучала, или в другом соборе каком? Нигде больше. Да и дар тебе музыкальный не из рода, а в род дан. Всегда бабушки в нашем роду регентами хоров были. Ты церковь-то восстанавливать с хора начни. Поправить окна и двери недолго. Купол почти цел. Мы там с мужиками перекрытия-то толем закрыли от дождей и снегов кое-как. До тебя дотянут. А тут уж ты сам, сынок, поднапрись. В епархию запрос сделай на восстановление служб в храме. Мужиков, главное, привлеки к этому делу, без них ты ничего не сделаешь. Одним кулаком с ними становись, пробьётесь, хоть и тяжело будет. В хор пригласи братьев из семей Строгиных, ещё Мятлевых, Бредихиных, Масловых, Жилиных – эти всегда пели. У них голоса великие бывали в роду. Да что я это тебе советую, ты и сам найдёшь лучше меня. В епархии тебя быстро рукоположат, сейчас им там не до переборов, а ты коренной. Это там, в управлении, знают, я записку на днях отослал.
Только жену выбирай по совету Марфы моей и Пелагеи нашей. Они не ошибутся, изнутри это дело знают, и все тяготы его для матушки понимают, в этом вопросе ошибиться нельзя никак. Это доля с тяжелым крестом, но и благодатная для женщины в муже и детях. Дорогого это стоит нынче-то. У тебя наследник будет тебе подстать, даст его Господь с Элиной стороны, но не надолго. Потом другой появится. Надёжный. Элька и хор тебе поможет наладить. Как рукоположат, храм вымели, освятили с Божьей помощью, – и сразу крестить начинай и отпевать. Это первое, что людям надобится. Службу ты раньше наизусть знал, вспомнишь быстро. Книги все оставляю тебе с памятками. Закладки не теряй, пока сам не научишься нужное быстро искать. А проповеди на первые года три я тебе наготовил, потом своё добавишь, как в полный ум войдёшь, настоятелем настоящим станешь. Оно само придёт к тебе, только перо в руку возьмёшь – оно и придёт. Я с тобой по первости буду. За спиной встану. Почувствуешь. Ты в надежде будь, всё хорошо будет, даже и лучше, чем хорошо. Господь с тобой, мальчик мой дорогой. Марфа не уйдёт, пока третьего ребёнка на ноги не поставишь. Тогда уж ко мне уйдёт. Потом ещё дети будут, там Палаша поможет, но не долго. А там и сами справитесь. Вот, вроде всё сказал. Что не ясно – спрашивай, найду, как ответить, не одни мы с тобой, с нами Господь наш. И Аминь. Целую тебя, мальчик мой дорогой. Живи долго. Алипий, дед твой любящий тебя.
Да, совсем забыл… Ты не тужи, коли не по-твоему с работой твоей будет. И с девицей твоей тоже. Не тужи, принимай всё, как есть. Вспомнишь меня потом. И на меня не серчай, я тут ни при чём. В любимчиках ты у Него ходишь, вот и помогает Он тебе. Да, патлы свои можешь не состригать, украшают они священника».
Ларик жестко усмехнулся. Прошелся рукой по оставшимся листам и тетрадкам, некоторые вытаскивал на свет. Проповеди были написаны в пронумерованных тетрадках, также аккуратно пронумерованных постранично. В конце каждой стояла печать архимандрита. Иначе проповедь сразу же и запрещалась во времена Хрущёва. Некоторые, самые старые из них, Ларик вспомнил, детская память услужливо вытаскивала их на поверхность. Недаром он оттягивал этот момент, чувствовал, что внесёт он в его душу гнев и разлад: «Да кто ты такой, дед Алипий?! Ну, священник потомственный. Все вы раньше потомственными были. Тоже мне предсказатель!» – Ларик мерял шагами комнату и остановившись перед образом в углу, слабо освещаемом лампадкой, зло посмотрел на него. Пламя лампадки, до этого малюсенькое и едва заметное при свете настольной лампы, вдруг взметнулось и весело затрещало, как бы зайдясь в смехе. Ларик невольно по детской привычке перекрестился, в ответ пламя ещё раз высоко взметнулось, сильно осветив темный лик в потемневшем до черноты серебряном окладе, и Ларику показалось, что лик мягко и лукаво-ободряюще улыбнулся.
– Ну, это мы ещё посмотрим! – прошипел Ларик и, засунув всё комком в стол деда, погасил лампу и вышел из комнаты, взглянув в проём кухни. С полатей, освещённая через окно Луной, на него смотрела Настюха.
– Ты чего не спишь? – спросил он, невольно вздрогнув.
– Я от шагов твоих проснулась. Дом-то не закрыт на крючок. Я не привыкла.
– Да тут никогда никто дома не закрывает. Все свои. Спи давай, – раздраженно проговорил Ларик и нырнул в проём сеней, прикрыв дверь за собой.
Насте в окно было видно, как он в сердцах рубанул рукой по толстым перилам из тяжелой лиственницы. Как объяснила ей бабушка Пелагея: «Это из листвяницы сделали, чтобы под дождём не сгнило. Дому-то уж сто с лишком лет, поди, ещё мой дед его тут налаживал, брёвнышки катал. Вишь, какой подбор-то высокий? До окна с земли рукой и не дотянуться. Это чтобы светло в окнах было. Для себя делали, да для деток своих. Тут всё руками наших мужиков сделано, брёвна-те далёко выставляли, помню, прирубали потом потихоньку комнату за комнатой. Народ-от прирастал, кучно тогда жили, а мирно жили, чисто. Алипий вот крыльцо лет тридцать, как обновил, крышу навесил. Как новое стоит».
Ларик лежал в малухе, сон совсем не шел: «Это надо же так! Вздумал судьбой моей распоряжаться. И командует, главное, как боцман. Ничего. Я тоже не пальцем деланый», – Ларик бесился от самоуверенности деда и тона его письма: « Вот откуда он про Альку знал? Я сам её ещё не знал тогда, когда письмо писалось. Конечно, она в попадьи не годится. Да и кто из сегодняшних девчонок годится в попадьи? Вообще всё это архаизм смешной. Мало ли что я в детстве с ним везде таскался. Ребенок был глупый. Хорошо, что в школе никто не знал про это. Хрен бы тебе, а не пионерия-комсомолия. Всё, к чёрту это! Музыка – и только музыка!»
Ни о чём другом Ларик никогда не думал, хотя отец ему несмело намекал, что очень неплохо было бы приобрести профессию строителя, например: «Всегда будешь с работой, а значит, всё у тебя будет нормально, как у всех трудящихся нашей великой страны».
Но у музыкантов этой страны, если они были большими, или хотя бы, хорошими музыкантами, тоже было всё в порядке и с работой, и со всем прочим. А Ларик планировал стать большим музыкантом, и пока Ларик ни разу не пожалел о своём выборе.
Перед глазами вдруг возник дед Алипий в своём праздничном облачении, сшитом тогда Марфой к Пасхе из двух свадебных парчовых платьев, купленных по дешевке в комиссионке. Запах дыма от тлеющего ладана, запах свечей и куличей почти реально пронесся мимо лица Ларика. Самодельно катанные свечи, которые он подал Алипию, исполняя обязанности служки на Воскресной Литургии, приятно-мягко шершавили ладони рук Ларика, и он боялся сделать что-нибудь не так.
А вскоре приехали из города несколько человек и предупредили о закрытии храма, пригрозив, что все тут нарушают закон, пуская детей в церковь, поэтому она будет закрыта.
Первый раз (как рассказывала бабушка Марфа) храм закрыли в двадцать четвертом, потом открыли, собрав кое-как по домам казаков иконы, спрятанные старухами. Снова в тридцать девятом закрыли и угнали в лагеря и прадеда Иллариона, и деда Алипия, и его жену Марфу. Старшего сына Алипия, Николая, забрала к себе Пелагея. Младшенького грудного двухмесячного Филиппа мать взяла с собой в ссылку, там он и умер.
Во время войны под молчание верхов, или решение самого Сталина, как поговаривали в обескровленном, измотанном войной народе, стали открываться уцелевшие храмины. И в Берлушах снова открыли храм. Вернули Алипия с женой, и Иллариона тоже вернули. Прибрали и восстановили всё кое-как своими силами. Устранили бардак, устроенный сначала кузней, расположившейся в опустевшем капитальном помещении на отлете у деревни, потом склады. То овощной, то материально-технический склад для расположившейся в двух шагах от храма ремонтной мастерской попеременно устраивали в храме.
А с приходом Хрущева, храм совсем закрыли. Это Ларик хорошо помнил, как плакала бабушка Марфа, и сник дед, ушедший в себя глухо и безнадежно. А старый Илларион сумел вынести храмовую утварь. Уж, как ни сторожили храмовое имущество активисты из ячейки партийной, а не усторожили. И замок на двери не тронут – а в алтаре и нет ничего. Алипия вызывали на допрос, но он говорил, что ничего не знает. Да и зачем ему воровать? Понятно, что на него первого подумают. Но не поверили. И весь двор у них перерыли тогда, и огород разорили. Все грядки потоптали и перекопали. Не ясно разве, что за ночь лук не мог вырасти. И в хлеву всё перерыли. На старого Иллариона и не подумал тогда никто. Уже еле по алтарю ходил, сыну всё помогал службы править.
Он приснился правнуку, когда Ларику исполнилось шестнадцать лет. А самого Иллариона уже года четыре, как в живых не было. Долгую жизнь прожил он, крестя и отпевая людей в этом храме. Он был чуть младше храма на несколько лет, а до него служил в нём отец его, Филипп.
Ларик просто так рассказал деду, что сон видел про утварь. К удивлению внука дед оживился небывало и стал расспрашивать, как да что он запомнил из сна. А что там запоминать? В лесу недалеко от старого развалившегося скита «бегунов», под валуном, с северной стороны и зарыто было всё во сне Ларика. Ввечеру дед с внуком пошли за грибами, прикрыв в корзинке кайло со сломанной рукоятью. Утварь лежала бережно укутанная масляной бумагой так, что дождь стекал, не попадая. Стар, немощен был Илларион, но всё толково сделал.
Грибов они мало наломали, но Алипий ожил с того времени, стал меньше прихрамывать на больную ногу, целыми вечерами просиживал за столом, что-то писал и не велел его тревожить напрасно. Днём занимался хозяйством, траву подкашивал, кур кормил, корову выводил на пастьбу, к тому времени уже разрешили в деревне держать личный крупный рогатый скот, дрова заготавливал и со своими любимицами-пчёлами каждый погожий денёк разговаривал и благоустраивал их сложный пчелиный быт. Николай родителям помогал, сколько мог. У сестры деда, Пелагеи, была небольшая пенсия за мужа, так и выживали. Ни Алипий, ни Марфа не получали ни копейки пенсии, сама церковь нуждалась тогда во всём, чтобы хоть самые простые требы совершать. Да и колхозникам не так давно стали пенсии начислять. Никому дела не было до того, как живут-выживают пережитки прошлого, захребетники, отравляющие народ религиозным опиумом.
Иногда маленький Ларик, спавший на полатях, слышал по ночам, как кто-то приходил к деду, о чём-то говорили, а потом дед уходил и возвращался под утро, уставший, но довольный. Иной раз и наперсточную стопочку «пропускал», налив из старинного зелёного стекла штофчика: «За нового раба Божьего, дай ему, Господи, здоровья и родителям его», – это означало, что дед кого-то подпольно крестил. Также подпольно он и соборовал, причащал и отпевал. Про отпевания знали и в партячейке, шила в мешке не утаишь, но не трогали. И всё-таки кто-то из местных написал донос в город. Приехал уполномоченный, громко поговорил с дедом, поорал в партячейке, да так и уехал. А дед продолжил отпевать. Денег не брал никогда: «Я не в храме это делаю», – сердито говорил он. Но на крыльце в старом сундуке по утрам старики находили милостыню: то кулёк с мукой, то несколько десятков яиц в решете, то сметаны кринку, то масло. Благодарили селяне, как могли своего подпольного попа-батюшку.
Все требы дед Алипий справлял, кроме венчания. Не было желающих венчаться. В те времена и в загсе-то расписывались по пути на работу или с работы. В деревне конечно «гуляли» свадьбы. С бражкой, холодцом и винегретом, с роскошными по тем временам пельменями, если зимой, и с окрошкой, если летом. Но чаще по осени, на Покров. Только вслух про Покров ничего не произносили. Никому это не надо было знать. И храм-то раньше назывался Покровским, в честь Покрова Пресвятой Богородицы.
В пятьдесят девятом году приехали в Берлуши представители всё того же управления по делам религии и привезли с собой в маленьком автобусе отряд деловых суетливых ребят, которые быстренько оцепили храм вокруг, собрав целую толпу любопытных. Трое из приехавших долго копались в самом храме, потом вышли, размотав катушку со шнуром.
Взрыв тряхнул весь холм, на котором стоял храм, вышиб двери и окна из старинных рам, а храм, подпрыгнув, целехоньким на месте остался стоять.
Но разрушения были серьёзные. Рухнул коровник из бута, что несколько лет назад поставили почти вплотную к ограде храма. Потеря для совхоза немалая, но народ, прикрыв рты, ухмылялся, а кто похрабрее и в открытую ржал.
Коровник так и не восстановили. Бетон в моду входил. Бут, из которого был сложен коровник, как-то незаметно растащили по нуждам. У кого сарайчик новый появился, у кого фундамент, а у кого и забор. А что добру пропадать? В народе такие постройки в шутку так и называли потом «храмовыми». Все, кому надо было, натаскали себе темными ночами бута с разрушенного в хлам коровника. В копеечку подрыв храма обошелся совхозу.
«А неча ограду храма коровниками подпирать. Бог-от всё видит», – шипели злорадно старухи, проходя мимо по дороге, и по укоренившейся детской привычке украдкой молились на полуразрушенную колокольню. Так и стояла храмина, как раненый одинокий воин без глаз-окошек, без дверей, защищающих его от снега, пыли и навоза от скота, заходившего туда прятаться от оводов и мух в летний зной.
Нет, однозначно, Ларик в этот раз деду не подчинится. Это маленьким он за ним по пятам ходил и в храме прислуживал охотно. Ребятишки сельские дразнили его «поповичем» или «подсвечником», когда дрались, но дразнились не зло, а даже с завистью. Он при деле был, а они просто в толпе с бабками стояли. Стояли, пока на родителей их не стали доносить, куда надо. Прошел слух, что где-то так вот и лишили родительских прав, закостенелых несознательных убожников.
Ларика, опасаясь доносов, бабушки тоже стали потихоньку со служб выпроваживать. Во всё другое время Ларик с пацанами дружил, таскал им яблоки из дедова сада, сладкую репку и горох, буйно росший вдоль заборчика из тонких жердей и веток, отделяющий чистый уютный дворик от огорода. Вместе с ними рыбачил, таскал морковь с совхозного поля и невиданную тогда кукурузу. Они её варили в котелке на костре и ели сладкие гладкие зерна, вышелушивая их зубами из горячих початков. Потом Ларик искренне каялся деду на ежемесячной исповеди во всех своих пацаньих грехах и с облегчением продолжал грешить дальше.
Всё. То давно закончилось, пришли другие времена. Всё другое. Люди космос осваивают давным-давно, и бога этого нигде не видели.
