скачать книгу бесплатно
Никаких звонков и возможности выехать даже на похороны близких.
Здесь работали исключительно добровольцы и спецпереселенцы, заключенные лагерей Челяблага, уголовники (политических на эти объекты почти не допускали) и военные. А о сумасшедшем двенадцатичасовом рабочем дне, если того требовала ситуация, никто и не заикался вообще. Никакого партаппарата и профсоюзных «ребят» – только военный приказ, и судебный указ. Но и поощрение отличившихся в этой сумасшедшей гонке было по тем временам значительным. Да! Тогда нарушались многие нормы обычного трудового законодательства. В этом Городе сохранялось Чрезвычайное Военное Положение и после войны.
Берия Лаврентий Павлович, который полностью курировал Специальный Комитет в КГО, по полномочиям приравненный к Совету Министров, имел совершенно исключительные полномочия от И.В. Сталина.
Только совсем недавно, за давностью лет и истечением срока секретности, стали приоткрываться истинные масштабы тогдашнего напряжения сил. По материальным затратам создание атомного производства для получения чистого плутония для первой бомбы обошлось нашему народу во столько же, во сколько нам обошлась война с фашизмом за четыре года военных действий и восстановление всего разрушенного хозяйства.
ДВЕ ВОЙНЫ, получается, вынес мой Великий Народ на своих плечах. Речь шла о выживании страны, поэтому и вынес!!
Страна жила двойной жизнью. Внешне она зализывала раны, нанесенные войной, восстанавливала там, где было нужно, и возможно, разрушенные города, деревни. Здания школ освобождались из-под госпиталей, и в них снова открывались школы для детей. Производство снарядов и танков сокращалось, промышленность переходила на выпуск мирной продукции. Уходили в прошлое талоны на продовольствие. Снижались цены. Рождались дети. А под этой внешне спокойной жизнью страны разворачивалась поистине драматическая борьба за выживание страны в глубине наших Уральских гор.
Игорь Васильевич Курчатов так и сказал своим друзьям-коллегам, когда прогремели взрывы в Хиросиме и Нагасаки: «Это они нам под нос свой кулак сунули!»
Сомнений в намерениях наглосаксов ни у кого из здравомыслящих людей тогда не было. И все понимали, что нам придётся заплатить за жизни будущих советских детей большую цену.
Мы за ценой не постояли.
Работать с атомом начинали вручную. Индикаторы опасности просто ещё не существовали в приемлемых количествах – только засвеченная изотопами фотоплёнка могла косвенно свидетельствовать о дозе радиации, полученной человеком. И, если честно, то, теоретически допуская опасность от облучения, фактически о его губительном воздействии на организм точно никто ничего не знал. Из лабораторных опытов известно было очень мало. Этот опыт, очень тяжелый и трагически печальный, тоже пришлось получать первопроходцам этого Города. Серьёзно заниматься безопасностью смогли лишь в пятидесятом. Уже после создания бомбы. Ремонты оборудования делали тоже вручную. Сам Курчатов участвовал в ручной разборке отказавших узлов первого рабочего реактора. Его рабочий стол «фонил» много лет и после его смерти. «Отказов» техники было много. В промышленных, а не в лабораторных, масштабах всё делали в Первый Раз. Уровень секретности был таков, что чертежи, которые делались всего в одном экземпляре, после использования их в рабочем процессе тут же уничтожались. Специалисты ВСЁ! держали в голове. И были эти специалисты на вес золота. Их охраняли, как главную ценность страны. Страна молча и тайно, напрягая все силы, строила этот Город и этот Объект.
Я помню, как в моём детстве образовался вдруг чуть ли не двухгодичный дефицит медицинских ртутных термометров, а тогда только такие и были. За ещё уцелевшими стеклянными градусниками соседки друг к дружке бегали, а чаще наощупь температуру у детишек меряли.
А на самом деле, просто вся ртуть, которую тогда страна могла добыть, шла на технологические нужды Объекта.
Много уже написано книг об этом подвиге Победителей в глубоком уральском тылу. В основном пишут участники этой эпопеи или историки. Наверное поэтому так стеснительно в них упоминаются жены, мужья, истории семей и подвиг «Озёрска», тогда называвшегося «Челябинск-40». Сороковка. Предприятие «Маяк». А это был Великий Подвиг моего народа на нашей территории Божественной Красоты.
И в четвертый раз, в 1957 году, мой Че встал грудью защищая, как мог, людей и мир от радиации. Рванула одна из «банок» с отходами производства.
Не удивительно, что рванула. Оставлять такие вещи, как изучение технологии хранения отходов, «на потом» – это явный недостаток опыта и недостаток средств. Но в основном – это недостаток внимания к вопросам ядерного развития со стороны нового руководства страны, недоучек-политиканов, сменивших суперпрофессиональную команду Сталина. Как они это сделали – забрались на самый верх власти,– это история ещё разберётся. И уже разобралась во многом. Авария по сути своей была предопределена. Не хватило ни степеней защиты, ни надежного оборудования, ни опыта, ни надежных технологий, которые, разумеется, требовали огромных вложений в их развитие.
Сейчас странно это представить, – я тогда была маленькая – но я точно знала, почему с одной и той же стороны летят, фантастические тогда для нас ребятишек, огромные стрекозы-вертолёты с люльками по бокам на вертолётную площадку областной больницы, где срочно возводился «лучевой корпус», как мы его называли между собой – а вот иностранная разведка, зная в принципе о существовании где-то «ядерного центра Москвы», узнала точно о нашей трагедии только тогда, когда на фото, сделанных со спутников своих недосчиталась на картах деревень, снесенных несколько лет назад. Даже дети, получается, умели держать язык за зубами, когда чувствовали Беду, умели тайну хранить.
Другое дело, что наше руководство старательно замыливало тогда эту историю. Надо же! Прямо накануне 40-летия революции взорвалось! И Первый Спутник был почти готов к запуску. А тут такой «казус».
«Подстава!!» – орал рассвирепевший Хрущёв на Микояна.
И Чернобыль потом, спустя десятки лет, – туда же. Накануне майских праздников рванул, 26.04. 1986 года. Как договорились! Правда по поводу Чернобыльской трагедии есть и конспирологическая версия намеренного вредительства, причём вредительства и измены на самом верху власти и руководства этой отрасли. Специалисты не верят в случайность, пошагово разбирая технологические команды, которые спускались сверху во время запуска реактора после ремонта.
Только Чернобыль – известная трагедия, Европа рядом, учуяли. Не замылишь.
Когда мы в 1949 году взорвали, наконец, нашу первую бомбу, америкосы, конечно, поняли, что проморгали они всё, что могли. И аварийный взрыв 1957года на «Маяке» учуяли, уловили приборами, он обернулся три раза вокруг нашего шарика всё-таки, но они решили, что это на Новой Земле нашей где-то там, на северах, испытания проводятся.
А «Маяк»? Ну что «Маяк»? Там, на Урале, от Москвы это очень далеко, да тем более в уже истерзанном промышленной нагрузкой «нестоличном» глубоко провинциальном и терпеливом Челябинске.
Ну, есть у нас «приговорённые территории», чего теперь? Кто не хочет – могут уезжать. Кто остаётся – пусть йод глотают. Вольному –воля!
Только недавно признали эти территории и население этих территорий подвергшимися серьёзной техногенной катастрофе, и что-то там стали выплачивать тем, кто ещё жив. И некоторым детям тех, кто уже умер, но оставил в своих потомках изуродованные гены навсегда. Чернобыль признали сразу зоной катастрофы всемирного масштаба. А «Маяк» – нет. Не сразу.
Спустя десятилетия.
Я всё детство йод глотала. А моя кошка воровала у меня йодные шарики из коробочки, если я забывала её закрыть. Тоже, видно, болела. А, ведь, радиоактивное Облако обошло мой Че стороной. Пожалело нас.
«Ну, а что вы хотите? Горная область, йода мало», – так объясняли тогда ситуацию врачи. И сами тоже глотали йодные шарики вместе со своими детьми, чтобы снизить нагрузку на щитовидку, предотвратить рак, нейтрализовать стронций, попавший в организмы самыми разными путями. Кто проверял то молоко, которое мы покупали в магазине. А мясо? Ведь те районы не были признаны серьёзно пострадавшими довольно длительное время. Режим «тайны позора»!
А ведь не позор это был.
В любом опасном и серьёзном деле присутствует непредсказуемый из-за новизны проблемы риск. Какой тут «позор»? Это была огромная беда, она и сейчас не изжита. Страна и тогда, и сейчас стеснительно отворачивается от неё, как от брошенного котенка, бросая для отмазки совести какую-нибудь «сосиску» в виде нескольких рублей на поддержание подорванного здоровья десяткам тысяч людей.
А на всех морях и океанах мира в бирюзовых лагунах стоят яхты русского олигархата, который ещё яростнее, чем англосаксы, выцедил из одураченного простодушного терпеливого русского народа все живительные соки и кровь за эту перестройку-грабительницу.
На днях пронеслось по интернету, что вводится и допускается в документообороте звание ПРОСТОЛЮДИНА. Приехали! Здрассьте вам !И кто эти новшества вводит-то?! Отребья человеческие!!! Да ни у одного из образованных людей бывшего дворянского сословия, отличавшегося понятием чести, разума и грамотности и мысли такой не возникнет, ибо эти самые обычные люди в 1917 году сумели сохранить Великую Страну, которую коллаборационисты-богачи предали, разграбили и готовы были распродать за личное состояние безопасности и никчемной своей жизни.
А если бы там, наверху, в Кремле, или где там наши правители тогда заседали, со всей серьёзностью восприняли ту трагедию пятьдесят седьмого года, как личную, как общую народную, как жестокий урок, – так, глядишь, и с Чернобылем бы ловчее справились? Кое-кто предполагает, что Припять отмыть можно было. Отмыть! На «Маяке» такой опыт был накоплен тогда. Огромный опыт! Необходимый и политый кровью! Отмыли огромный комбинат, на который в основном и пришелся удар радиации от взрыва. Отмыли, ни на минуту не прекращая деятельность комбината, потому что не было такой возможности! Просто такой возможности не было!!!!
Бери, пользуйся!
Нет, стыдливо, как грязную тряпку, мешающую проведению Славной Годовщины 40-летия Октября, они, тогдашние правители наши, за спину всё это спрятали, а с тряпки той до сих пор капли крови капают, капают… капают…
Бедная моя, Великая Родина, управляемая после Сталина жадными и ленивыми недоучками. Бедный мой Че, задыхающийся в гари Коркинского разреза, выбросов с ЧЭМКа (такие предприятия во всём мире давно вынесены за пределы жилых мегаполисов), Карабашского ядовитого дыма, бедный мой Че, находящийся под угрозой отравления городского водохранилища строящимся Томинским ГОКом. Во имя чьей любви – и к кому – всё это творится? Любви к каким дамам с собачками на руках, живущих в Италиях и Грециях, в Майами и Флориде, на Гаити и на Сейшелах? Каких нелюдей и драконов Мира?
Господи, дай нам силы и возможности для борьбы с этими бедами и нелюдями, выпученными от жадности глазами засмотревшимся на нашу Родину.
Сегодня Территория Челябинска признана одной из самых грязных в стране.
Никто из нас не удивился. Рабы нЕмы?!
Никто из «тех, кто наверху» не возмутился, не озаботился.
Мы не рабы. Мы можем покинуть эти загаженные, брошенные на растерзание территории. Вполне можем. И движение в эту сторону уже началось. Уезжают сотни семей. Жильё дешевеет!
И что вы тогда будете делать, безмозглые и жадные, трусливые и ленивые олигархи (и почему мне всё время хочется их назвать олигофренами)? Баблом завалите желающих работать? Кто тут будет работать? Тут одного желания получать бабло маловато будет. Тут надо ЗНАТЬ! Тут надо УМЕТЬ! Тут надо ЛЮБИТЬ своё дело и понимать меру ответственности. Тут только грамотные специалисты-патриоты смогут! Баблосоискатели мгновенно это всё развалят и взорвут целую планету уже. Они, как и вы – временщики.
Конечно, скорее всего, вы все за границу поедете. Вряд ли всех поймаем. Разобщены-с. Пока разобщены.
Ладно, тем, кого не поймаем, скатертью, как говориться, никчемным вашим душонкам дорога со всеми вашими выкормышами, девками и собачонками с бантиками и лизоблюдами. Прямо в объятия тех, кто так нуждаются в верноподданнической обслуге. И очень радует, что там вам, так или иначе, с фундаменталистами ислама дело придётся иметь. Плотно иметь. Они, ж, ребяты борзые, захватчики по менталитету, как и наглосаксы. Они вас научат. Вперёд баблодержатели!!
А мы?
А что мы? Мы опять соберёмся с силами и начнём чистить авгиевы конюшни, строить Государство Света, Совести, Справедливости и Разума.
Идеализм?
Разумеется.
Только человечная, искомая многими идея, возникшая в чьей-то голове и охватившая тысячи и миллионы людей, преодолевая наивность идеализма, но сохраняя железную логику равенства людей перед Богом, становится непреодолимой силой.
Большие деньги и богатство, существующие для ублажения капризов и страстей тела не решают у русских людей ничего. И никогда не решали. У русских всё решают дух – совесть и справедливость, земля родная, хлеб свой – всё вместе это разумом называется. И ещё любовь!
Всё это я к тому тут говорю, что сотни столетий от выпавших нам испытаний нас спасает только высокодуховная человеческая любовь. Только любовь. Я в этой книге буду писать о ней. О любви человеческой. Вчерашней и сегодняшней, и даже о завтрашней.
Книга первая
Казачий пляс
Глава 1. В наши дни
Закончив службу, он долго ещё что-то делал в алтаре, пока помощник прибирал всё по своим местам, сегодня торопиться было некуда. Потом вышел, подождал, пока Венька закроет за ним тяжелые двери и, привычно благословив парнишку, простился с ним. Неторопливо обошел храм вокруг, отдал ключи церковному сторожу, кивнул головой, прощаясь с ним, и остановился, выйдя за ограду. Вид с церковного холма открывался замечательный.
Поместите здесь ваш текст
Поместите здесь ваш текст
Усмехнулся: «Умели место лучшее выбирать».
Село растекшееся несколькими разнодлинными параллельными улицами вдоль реки, пересеченными переулками, смотрелось отсюда, как раскрашенные клеточки с цветной мозаикой крыш среди необильной зелени садов и участков.
– И почему в деревнях не любят плодовые деревья сажать? Неправда, что не растёт тут ничего. Растёт. У Христиана всё растёт. У Демьяновых даже Мелба, в стланец посаженная, не переводится, сколько уж лет. А у новых – всё ели да сосны. И лужайки вокруг домов с дорожками. Никаких тебе яблонь, слив, как в Англии какой-то.
Солнце садилось, освещая всё косыми нежаркими уже лучами: дома, заборы, людей редко появляющихся то тут, то там.
– За телевизорами сидят. Не. Не все сидят, – Илларион усмехнулся, увидев издалека, среди редкой и лёгкой ещё зелени недавно распустившейся листвы, мелькнувшую фигуру племянника, нёсшего два сверкающих боками оцинкованных ведра от колодца. – У этого интернет всё заменяет. Воду в баню таскает, не иначе. Вот, ведь, упрямый… – Илларион перевел глаза левее, Тут, на улице доминировал дом Лавровых, «дворянское гнездо», как его называли в деревне.
– Женька и Владимир – эти, как тяжелые валуны, среди речной гальки выделяются. Пока такие есть – ничего не страшно, – священник удовлетворённо вздохнул.
За «дворянским гнездом» приземисто и основательно белел на главной улице дом Колотовкиных Степана и Людмилы.
Илларион прищурился, фокусируя зрение на копошащихся в их огороде двух фигурках: «Ясно. Вечные работнички. Вот чего людям не хватает, чтобы на себя работать? Всё есть. Даже домишко кое-какешный есть. Нет. Ошейник нужен, что Сеньке, что Верке. Бабы – они ещё хуже, если пьют. А Ируся-то пользуется их слабиной. Пользуется. Всё -то ей мало…».
Илларион вспомнил, как в последнюю Пасху шла Ируська в храм подчеркнуто яркая и нарядная, не смешиваясь с толпой: « Красива бы была, если б не спесь, не дурь. Так и стояла всю службу наособицу, куличи да яйца святить – это для неё лишний повод всем соседкам нос утереть».
Таких красивых яиц ни у кого не было. И самые большие и высокие куличи были тоже всегда у неё. И прикрыто это всегда было самыми красивыми и белоснежными до неестественности кружевными салфетками.
– И всё-то у тебя напоказ, Ируська. М-да, – Илларион перевел глаза на другую группу людей.
На улице, спускавшейся к мосту через реку, и потому называвшейся «Мостовой», появились высокий седой мужчина с женщиной, опирающейся на его руку и двое мальчишек-подростков. Мальчишки тащили сумки и пакеты, путались под родительскими ногами и шли спиной вперёд. Там явно шел весёлый разговор.
– Бердышевы. Вот уж где порода, – старик вспомнил, как венчал их. Полина непременно хотела венчаться. – Одними из первых они тогда венчались. Мальчишкам уже теперь двенадцать лет. Славные.
На углу «Нижней» и «Дальней» улиц обживали старый дом новые хозяева.
– Эти случайно сюда залетели на венчание, но, смотри-ка, приросли. Дачники. Участок разгребают. Много у них народу. Дружные. Мальчишка у них тоже славный. Не понять только – брат ли, сын ли? Шафером был у жениха, – вряд ли сын. Ну, с этими ещё познакомимся. Скоро крестить принесут.
Мужчина, бережно усаживал беременную жену в старое кресло, подставляя стул ей под ноги и укутывая их.
С холма было интересно наблюдать, как быстро в последнее время меняется село. Раньше все крыши были стандартно-серого цвета. Шиферные. Теперь глаз радовали самые разные крыши. Оригиналов сразу было видно – с оранжевыми крышами. В основном крыши были бордовыми, или зелёными. А в последнее время много синих появилось. У тех, кто побогаче – пестрые, из нового материала. Красиво крыши смотрятся. Весело. И дома наружность сменили.
Длинные вечерние тени. Крыши…. – из памяти Иллариона выплыли события тоже с вечерними тенями и шиферной крышей его дома. Той шиферной крыши давно уже нет. Сменили на профнастил. Он легко отыскал крышу своего дома. Темно-зелёная, высокая под мансарду, двускатная.
– И какого же числа я её тогда привёз? Экзамен у неё был. Английский сдавала. Надо же – помню. Чего только память не держит? – Илларион присел на лавочку у ворот ограды. Торопиться было некуда. С коровой соседка обещала управиться. Ей, давно уже городской, – это в забаву, и молоко парное тоже не каждый день пьют. Вспомнив, хлопнул себя по карману брюк под рясой, – телефона не было. Наморщился, вспоминая, а брал ли он его вообще сегодня с собой? Похоже, тот так и остался на зарядке дома.
– Ну и ладно. Некому звонить. Старшие были на Пасху, не соскучились ещё. А Степка вчера отзвонился, что мать встретил, – руки мужчины, загоревшие на солнце, с тонкими «музыкальными» пальцами, спокойно легли на колени., прижав колышущуюся на легком тёплом ветерке рясу.
Утомленный ранней майской жарой день сходил «на нет», заменяясь прозрачными майскими сумерками, всё оживало после пыльного дневного зноя и к вечеру одурело застыло в предвестии летней роскоши тепла и цветения.
Высокий и сухопарый, священник легко встал и не торопясь пошел к тропинке, ведущей с холма вниз.
– И тогда тоже стояла такая же жара, только тогда-то уже на июнь перевалило. Хорошо, что гравия подсыпать Степан распорядился, хоть старухи теперь не будут скользить тут по спуску. Такое простое дело, а денег уйма ушла. Дорого всё стало.
Надо же, помню всё. Видно правду говорят, что суждено – того не минуешь. Не минуешь, как ни крутись, – он хмыкнул, покачивая головой, и осторожно пошел вниз, гравий под ногами ещё шатался, не улежался. – Как вчера было…. Жизнь пролетела, как рукой махнул…. Тогда-то бегом сбегал под горку…не как сейчас. Сорок с лишним лет, как и не было. А тот день, как вчера был… – он, прикрыв рукой глаза от солнца, снова отыскал свою крышу…
Глава 2. Надежды юношей питают
Двигатель работал ровно и сильно, чувствовалась мощь великолепной темно-вишневой «Явы», с хромированными деталями, ярко сверкавшими на солнце – предмета зависти всех пацанов их большого старого двора. Скорость, как и раньше, приносила чувство свободы.
Ларик, пока служил, часто думал о таком вот мгновении, когда только ты и ветер, и километры, проглатываемые колёсами, лужи на дорогах и перелески по краям дороги, и этот дурманящий запах поля, травы, дождя и сила в руках. Ларик опять ехал далеко за город к своим бабулям, рубаха на спине надувалась пузырём, встречный теплый ветер сильно бил, иссушая и выветривая кожу лица.
На последнем светофоре города Ларик притормозил на желтый. Солнце почти склонилось к закату. Он не торопился, он наслаждался и этой минутой ожидания. Он вообще последнее время наслаждался жизнью и абсолютной свободой.
Справа послышался вскрик и матерная ругань, Ларик оглянулся. Парень, явно пьяный, на обочине пересекающей дороги вырывал у девушки тряпичную сумку из рук. Толкнув девчонку, он бросился наутек по тропинке в сторону пригородного поселка. Не раздумывая, Ларик, забыв о кодексе чести крутого «водилы» начисто, рванул с места на красный. Парня Ларик догнал в мгновение ока, хотя тот, услышав треск мотоцикла, и попытался уйти в высокие кусты ивняка справа от тропинки.
Чтобы остановить беглеца, Ларик «ткнул» его слегка передним колесом и парень с пьяным воем свалился, неловко взмахнув руками.
Ларик соскочил с мотоцикла, заорав: « Ну и чо? Куда бежишь, сука ё****я? На водку не хватило?» – и, пнув пьяно скулящего подонка, вырвал у него из рук болоньевый мешочек.
Маленький девчачий самодельный кошелёк с молнией и вышивкой на боку, бумажный пакетик с чем-то, похожим на бутерброды, два вареных яйца, удачно не разбившаяся бутылка кефира с бирюзовой алюминиевой крышечкой, пара тетрадок, носовой платок, книга, похожая на учебник, авторучка и карандаш – вот и вся сорвавшаяся добыча пьяного дебила была.
– Ещё раз увижу, жаловаться будет нечем, все зубы выбью! – пнув ещё раз для убедительности притворно воющего урода, Ларик развернулся, объехав пьяную тварь вокруг и резко разгоняясь, презрительно обсыпал того песком из-под колёс.
Девчонка стояла на том же мести и всхлипывала, дергая плечиками.
– На, не реви, – Ларик остановился возле неё.
– Спасибо, Ларик, – вытирая нос рукой, ответила девушка, и виновато посмотрела на него…
– О…! Вот так встреча. Ты чего тут одна делаешь в такое время? – Ларик обалдел. Перед ним, шмыгая носом, стояла Настюха. Девчонка из соседнего подъезда. Не далее, как третьего дня они поздоровались, как старые друзья…
Он тогда обсыхал после душа под жарким солнцем на балконе, блаженно вспоминая забытые за четыре года ощущения, запахи, вещи, вечно загромождающие, непонятно зачем, балкон. На правой стороне перил Ларик увидел обрывок шпагата, иссохшего, давно потерявшего цвет, но, тем не менее, крепко державшийся на перилине, благодаря узлу, которым Ларик когда-то его привязал. Тогда он учился классе в седьмом и, дразня девчонок, привязывал к другому концу конфету и закидывал её на нижний балкон справа, где они играли в куклы или в шахматы. Настюхе тогда было лет десять-девять. Она была смешливой и весёлой девчонкой, дочкой их завуча, Петра Алексеевича, а попросту «одноглазого». Петр Алексеевич потерял глаз во время войны. Иногда он рассказывал ребятам, как служил разведчиком. Хоть у него и был вставлен неподвижный искусственный серо-голубой глаз после чёрной тряпицы впоследствии, но он и с одним глазом прекрасно и сходу разбирался во всех пацаньих перипетиях, периодически потрясавших школу, и был неоспоримым авторитетом у пацанов. Настюха гордилась им и обожала отца, как и он её.
Иногда она тоже пыталась забросить к Ларику на балкон яблоко из их сада или конфету. Со временем это у неё стало даже хорошо получаться. А потом они выросли, и эти детские забавы и заигрывания ушли сами собой в прошлое. Он поступил в училище, и сидеть на балконе времени у него не оставалось. А после училища, он сразу пошел в армию. Ему очень хотелось увидеть море. Морячки служили по четыре года. К подводному флоту Ларик был не очень пригоден из-за роста. А вот в морской десант – в самый раз, там потолки высокие – всё небо. И все четыре года он занимался «строевой, боевой и политической», как и все. А со второго года, обвыкнув и освоившись, выполнял ещё обязанности худрука хора их крейсера, раз уж успел на гражданке стать «специалистом». Его хор постоянно, и потом даже уже нудно-постоянно, завоёвывал призовые места в смотрах самодеятельности частей флота, дислоцированных в Крыму. Ларику даже предлагали навсегда связать свою музыкальную судьбу с Морфлотом, такие люди везде нужны, «для поднятия настроения, воспитания стойкости и патриотизма силой искусства», как ему тогда говорили. Он не согласился, он насмотрелся на море, очень соскучился и рвался домой. У него были причины торопиться не только потому, что он соскучился по дому.
Ларик счастливо улыбнулся. Пока всё шло, как по маслу. Обсыхая и блаженно щурясь на солнце, крутя в руках оторванный обрывок веревки и вспомнив свои проказы по закидыванию соседского балкона то конфетами, а то и обманками, камешками, завернутыми в фантики, он глянул вниз на правый балкон. Там, прикрываясь от чужих глаз старым зонтом со сломанными спицами, кто-то сидел и загорал, вытянув ноги сквозь прутья балкона. Судя по ногам – девушка.
– Настюха? – негромко окликнул он на всякий случай. Из-под зонта выглянула девушка. Это, конечно, Настюха была. Но теперь она была не той девчонкой, злящейся на него из-за фальшивых конфет и показывающая ему язык. На него из-за зонта смотрело очень даже симпатичное создание лет шестнадцати с толстой русой косой, небрежно заколотой на затылке тяжелым разваливающимся узлом.
– Ларик?! Ты уже приехал?
– Приехал. Месяц почти уже, как приехал. Привет. Ты где теперь?
– Я?! Я экзамены сдаю. Привет.
