Бойся мяу

– Вот и хорошо.

Шагнул к двери, но Маша вновь остановила:

– Ты хотел отмотать? Так? – Женек замер. – Но зачем?.. Извини, кассеты там уже нет.

– Надеялся исправить… кое-что…

Сестра поднялась из кресла:

– Что-то ужасное? На тебе лица нет. Беда какая-то? Что случилось?

Женька пожал плечами. Конечно, ужасное. Настолько, что он не заслужил второго шанса.

Маша подошла ближе, чуть прихрамывая.

– Ну чего ты? Где твои сестры? Пожалуйста, ведь… ведь не с ними же что-то стряслось?

– Нет, Маш, это я… просто я п-придурок, но понял это слишком поздно, – выговорил он, тяжело вздохнув.

– Дурак! – воскликнула она.

Женек удивленно обернулся.

– Испугал, черт, – улыбнулась Маша. – А слишком поздно не бывает.

– Но я не успел. Кнопка не работает.

– Не все можно исправить этой штуковиной. – Она кивнула назад, а рука легла на бедро. – Да и не нужно. Так что случилось-то? Я никому не расскажу.

Маша чуть пригнулась и приподняла козырек бейсболки, заглянула в глаза. Женька хотел уже вырвать козырек, крикнуть: «Отвали!» и сбежать, проклиная всех и вся, но она смотрела так участливо и по-взрослому спокойно, что, если б подмигнула, он, скорее всего, улыбнулся бы. И, однозначно, стало бы легче. Возможно, на мгновение, но легче.

– Обидел, – выдавил он. – Обидел друзей. Зачем-то, как дурак. И что вот теперь? Будут разве они со мной говорить?

– Ну, братишка, тут есть средство и получше магического видика, – Маша выпрямилась и уперла руки в бока.

Зажглась надежда. Неужели точно будет легче? Взглянул с немым вопросом, затаив дыхание.

– Просто попроси прощения, – открыла секрет сестра и, видимо, заметив тень его разочарования, добавила: – Да, это совсем не то же, что кнопку нажать, но легко не всегда значит хорошо, понимаешь? Ну, обидел, с кем не бывает. Достойный выход – попроси прощения. Это даже полезно, знаешь. Как… как есть чеснок.

Женька скорчил гримасу. Маша хмыкнула, заулыбалась.

– Но если… и они тоже… в чем-то… – начал он, но она качнула головой:

– Даже если так, ты отвечай за свои слова. Ну, сделай первым шаг, не будь надутым индюшонком. Это смело, по-мужски. Ты же уже не маленький, а, Евгений?

Он скорчил другую гримасу – как-то неловко было слышать свое взрослое, такое грозное имя. Но не согласиться не мог.

– Я не размазня, – сорвалось у него.

– Во-о-т.

– Но как? – развел он руками, боясь представить, что все же пойдет и… и будет извиняться?

– Ой, да ради бога, Жень, ну, двух предложений хватит. – Маша двинулась обратно к креслу и перед тем, как устроиться в нем, закончила: – Запоминай. Хорошенько. Обязательно еще пригодится. «Я был не прав. Пожалуйста, простите». Точка.

«Я был не прав. Пожалуйста, простите», – повторял Женя, смело вышагивая по улице. Школьное поле опустело, он проверил. И теперь направлялся вниз, к Колиному дому. Он так и скажет, просто – раз, два. Потому что зря, действительно зря устроил эту глупую ссору. Это по-прежнему было ясно. И спорить с несогласным голоском внутри не собирался.

Однако, проходя мимо бабушкиного дома, почувствовал вдруг, как проголодался. Посмотрел на дом, затем дальше по улице и снова на дом.

А ведь наверняка и Колька сейчас обедает, возможно, вместе с Митей, и тут он заявится. Но это же хорошо, с другой стороны, не пришлось бы искать их. Да и извинения не надо дважды повторять.

Вроде пошел дальше, но живот заурчал, и в горле пересохло. Вспомнил, что сбежал на поле, не предупредив сестер. А вдруг дома уже переполох? Вдруг его потеряли?

Может, заглянуть на полчасика, показаться, что жив – здоров, и перекусить? «Я был не прав. Пожалуйста, простите», – всё он помнит и разве ж забудет за неполный час?

Женек медлил, колеблясь. Вновь замотал головой – то на свой дом, то на дом Коли, маячивший в отдалении. Так он за то же время успеет – живот заныл – сказать пацанам эти простые непростые слова. И уже с чистой совестью…

Мысль потерялась. Посреди улицы в двадцати шагах он увидел кошку. Черную, взрослую. Не котенка и не тощую замухрышку. Она сидела мордой к нему. У соседнего дома ребенок катался на велосипеде, теребя звонок. Но кошка и ухом не вела.

«Просто кошка», – попробовал внушить себе Женька. Однако тут же отвернулся и поторопился домой.

Так нет же, нет, разве будет он спорить, что готов был идти к Коле, знает же, что готов, но эта чертовая кошка. Вот откуда она взялась? Еще и черная. А он – один! По-настоящему один. Значит, через полчаса?..

Через полчасика.

Дернуло обернуться.

Кошка сидела там же, словно ей и не надо никуда. Могло показаться, что ей и до него нет дела, если бы она не глядела так в его сторону. Странная, неподвижная кошка.

Только Женек подумал это и отвернулся было, как краем глаза уловил, что черное пятно пришло в движение. Он сорвался на бег и за несколько секунд долетел до ворот. Не теряя времени, подпрыгнул, крутанул ручку. Засов выскочил, Женька забежал внутрь и захлопнул дверь.

Дома никто его не терял. Сестры лавировали из комнаты в комнату, перебирали свои гардеробы, менялись блузками, юбками и сарафанами, мерили и перемеривали. Мама, завидев его, без вопросов усадила есть.

Пока жевал макароны с фаршем, покусывая помидор, поглядывал во двор. Все было тихо. Потом, когда тарелка опустела, дверь в воротах распахнулась. Причем не ясно кем. Некоторое время не происходило ничего. Женек ждал – сейчас за порог прыгнет она – ждал и сам же не верил.

Она и вправду перешагнула через порог. И пошла по дорожке, цокая копытами и помахивая рогами. За коровой во двор вошел дядя Юра.

«Просто кошка! – вбивал себе Женя. – А значит, после компота – к Коле!»

Посасывая сладкий компот и заедая блинчиками, разгадал секрет девичьей суматохи. Сестры собирались на танцы в клуб и, похоже, брали с собой в кои-то веки и Катьку.

А потом мама позвала его в зал посмотреть «Ералаш». А после усадила читать «Детство». Дело это оказалось нелегким в девичьем щебетании и смехе. Наконец, сестры упорхнули. А Женек, злясь на книгу, отнимающую драгоценное время, согласился однако, что идти к Коле и Мите поздновато, уже вечер.

Книжку, правда, отложил уже через десять минут. Включил «Шаяр», посмотрел «Комиссар Рекс». А потом со взрослыми и новости, а потом «Слабое звено». А дальше был сон и совсем не близкое утро где-то за ним.

* * *

Ни утром следующего дня, ни после обеда Женя к ребятам так и не собрался. А ближе к вечеру не стал тем более, потому что поздно.

Сразу после завтрака не пошел, потому что еще весь день впереди, перед обедом – потому что невыносимо жгло палящее солнце, после полудня – так как мама пригрозила, что будет спрашивать по тому, что ему полагалось прочесть.

На самом деле, в глубине души понимал, на что это похоже: на киоски и витрины магазинов, на игровые площадки и даже стенды с объявлениями, у которых он неизменно задерживался, растягивая время, когда родители вели его к зубному. И, перечитывая по несколько раз строки из Горького «Детства», как читал когда-то, что за скромную плату отдаются в хорошие руки рыжие котята, Женька все же чувствовал, что хочешь не хочешь, а зуб вырвать надо.

Но все эти уловки касались пацанов. Огорченное, разочарованное Марусино лицо возникало при малейшей мысли о вчерашнем дне. Ему было мерзко от самого себя, настолько противно, что отговорки, почему он не должен немедленно искать ее прощения, не могли и родиться.

Женя не рвался к Коле и Мите, но срывался к Почтовой Осине с письмом. Однако, не добегая, возвращался обратно. И переписывал.

За первое сел сразу после завтрака, с которого сбежал, не вытерпев восторженную перестрелку впечатлениями от сестер – можно подумать они не были в клубе все вместе.

«Привет, Руся, – начал он. – Как ты? Не обижайся, ладно. Просто я расстроился, что вы всегда веселитесь без меня. И в домике на дереве, и убегали от хулиганов, прятались на дереве. А теперь еще и футбол вместе играли, без меня. Я же тоже хочу, вот и расстроился и разозлился. Как дурак, как ты и сказала. Не обижайся, я не со зла. Хотя пацаны все-таки могли же зайти за мной по пути, я бы не пошел никакое кино смотреть. Еще тебя обманули, что я тоже на поле. Как тут не разозлиться? Но тебя я не хотел обижать. Честно. Ты хорошая. А я дурак. Жду ответа. Пока».

Сложил листок и побежал. Но спустя короткое время снова оказался на стуле у подоконника. Тот же чистый лист в лучах солнца, та же ручка с искусанным колпачком. Только слов бы других. Прежние не годятся, почувствовал он на полпути.

«Марусь, конечно, ты можешь это не читать, можешь порвать и выкинуть, поэтому напишу сразу: я очень сожалею о своих словах. Я тоже хотел увидеться с тобой, но сам же все испортил, вот точно дурак. Но я не хотел, на самом деле. Наверно, расстроился, что реально не допёр поискать ребят на стадионе, идиот. Вот и разозлился. Но ты не виновата, это все я. Ну не пришла смотреть финал и не пришла, не смогла, это твое дело, а не мое. В общем, мне очень жаль, как все получилось. Напиши. Если захочешь, конечно. Буду ждать. Пока.

Ps: Как же то мне повезло – у-у – с такой подружкой. Надеюсь, ты подпеваешь?»

Сложил листок. Бежать решимости уже не было. Ноги шли, а голова все взвешивала – нужен ли «пэ-эс», оставить или вычеркнуть. Не заметил, как картофельное поле кончилось, но перед спуском в овраг решил перечитать письмо, перечитать вслух.

И вновь пришлось отмотать назад. Он застрял.

Мог бы оставить эту затею, но тогда получалось, что пора идти к пацанам. И все повторялось: подоконник, лист, ручка. Бабушка в разговоре с мамой на кухне обронила даже, мол, Женечка твой, похоже, влюбился, все утро стихи сочиняет. И в зал заходила мама якобы по своим делам.

А Женя представлял улыбчивую Русю, вспоминал время, проведенное с ней, и писал:

«Руся, ты очень хорошая, добрая и светлая. Я очень рад, что вот так вот сложилось, что мы познакомились. А теперь мне очень плохо от того, что я натворил, дурак. Все испортил, обидел тебя. Хочется вернуться назад и все исправить. Я был не в себе, я не хотел. Не знаю, как так получилось, ведь я не могу тебя ни в чем винить, ты такая клевая и очень мне нравишься. Прости».

Он откинул ручку, и без того скользившую в потных пальцах, смял листок – быстро, как попало, точно сам не хотел разглядеть, что написал. И помчался к Почтовой Осине, хотя сердце колотилось так, словно он уже долетел до нее. Спрятал письмо в пустом тайнике под корнем. И сердце отпустило, и даже когда взбирался по склону, стучало ровно.

Однако чем ближе подходил к дому, тем сильнее росло волнение. Он что же, получается, признался ей?.. Так и написал? А раз написал, значит, что, он действительно того?..

У дверей хлева просто замер в мелкой дрожи. Обернулся назад. Не понимал точно, что с ним, но знал – нужна перемотка. Опять.

Хватит! Зачем он мучается? Ведь еще со вчера знает, что надо написать.

На новом листке скорым почерком Женек вывел:

«Руся, прости меня, пожалуйста. Я был не прав и очень жалею о своих словах. Ты ни в чем не виновата. А я виноват и прошу прощения. Очень не хочу, чтобы наша дружба закончилась».

Всю дорогу до тайника повторял: «Я был не прав, прости, пожалуйста». Действительно, просто, а он столько насочинял.

Тяжело дыша, нагнулся к корню Почтовой Осины. На миг даже потемнело в глазах. Спина вся взмокла. А затем вдруг разом покрылась льдом. Сердце сжалось.

Он не мог нащупать оставленного письма.

Забрала? Уже? Быть не может!

В горле пересохло. Голова гудела. Женя пошарил рукой еще, пошире и поглубже.

Внезапно пальцы наткнулись на что-то мягкое. Округлое, подвижное, размякшее. Удивительно, но он не отдернул руку. Практически не сжимая, вытащил находку.

Коричнево-желтое, гнилое яблоко размером больше его кулака.

Только увидев копошащихся на нем муравьев и учуяв резкое зловонье сока, уже скользнувшего на пальцы, отбросил тухлое яблоко. Не ясно, откуда оно взялось, – еще пятнадцать – двадцать минут назад его не было.

Женек посмотрел на заляпанные пальцы, хотел вытереть бумагой. И вспомнил про письмо. Поколебался. Но все-таки на всякий случай оставил в тайнике последний его вариант.

Огляделся. Чуть дольше изучал сад за забором.

Никого. Только высокий, по-морскому поющий шелест над головой. И бесшумные, но вездесущие муравьи.

В этот день проверять тайник снова Женя не ходил ни разу. А вот руки мыл раз шесть. И все равно засыпал ночью с едва уловимым, но не покидающим головы запахом бурой яблочной гнили.

Изо всех сил

Детство кончилось.

Женек прочитал повесть. Всю книгу. Все сто девяносто две страницы. Это ли не значит, что детство, наполненное играми, но не толстыми книгами, подходит к концу?

Возможно, так оно и было, и он перестал бояться страниц со сплошным текстом, без иллюстраций, но со сносками до цифры «8». А возможно, права мама, и скука действительно сильнее лени. Женя с радостью поиграл бы, да не с кем.

С Колей и Митей они не помирились. Шел четвертый день.

Он не помирился. Они не заглянули и не помирились. Кажется, он надеялся, что все уляжется, забудется. И ребята, как бывало раньше, позовут его с улицы, помахивая мячом. Время околдует их, выветрив обиду. Хотя слова помогли бы лучше и быстрее. Несколько простых слов, которые он хорошо знал. Но каждое казалось весом в тонну.

Его жизнерадостный спутник, настоящий болельщик и свидетель Иети, братик Саша уехал со своей мамой, тетей Лизой, в Комсомольск лечить астму. Вместе с ними домой вернулась Таня. Сашка перед отъездом шепотом наказал ему кормить петуха, пока сам будет в больнице. Чем кормить, Женек не понял. Не исключено, что петух этот попросту пластмассовый или тряпичный, – Женька так по-настоящему и не изучил его ящик с игрушками.

А вот с Катькой они могли бы развернуться по полной. Однако детство оборвалось и у нее. Сыграем в «Город»? Покидаем летающую крышечку? Постреляем в «Морской бой»? На все предложения ответ один – детский сад. Теперь она мерила юбочки, красила губы помадой и пудрилась широкой кисточкой, помахивая ей словно волшебной палочкой. С Олей и Ларисой они включали кассеты «Руки вверх» и «Иванушек» и танцевали, подпевая.

Женя и подумать не мог, что они с сестрой вот так вот перестанут друг друга понимать. Но именно так и происходит, когда начинаешь говорить, желая разного. Раньше они могли трещать без умолку, создавая миры, произнося лишь: «А представь…» Последние же дни Катя говорила, чтобы встроиться в мир – древний и, по железному убеждению всезнающих взрослых, единственный. Говорила, дождавшись своей очереди. Но больнее всего был Олин взгляд – «Не неси чушь», – который поселился вдруг в глазах Кати, отвечавших ему еще недавно: «Прикольно».

И, конечно, Руся. Оставалась еще Руся, но она – шел четвертый день – не отвечала. Либо письма исчезали бесследно. Их поглощала земля, и бумага через ниточки корней живительными соками возвращалась туда, откуда пришла. Или тайные записки выносили на крохотных, но крепких спинках наглые, вездесущие муравьи.

Еще бабушка. С ней было интересно и весело и возиться на огороде, и служить на кухне. Но она каким-то образом прознала, что он поссорился с товарищами – так она их называла, – и объявила с жульнической улыбкой, что, пока он не помирится с товарищами, сказок не будет.

Женя пролистал книжку, понимая, что победил эти страницы, с приятным чувством захлопнул и спрятал обратно в рюкзак. Впервые ему захотелось домой, в родной город. Вернуться в квартиру, где у него собственная комната и кровать, во дворы и на школьный стадион, где можно играть в футбол хоть каждый день. Бегать и толкаться с друзьями, с которыми ссорился и мирился уже бесконечное число раз и все без толку.

Внезапно он перенесся туда.

Как же прекрасно сбежать после завтрака на улицу и придумывать все на ходу! Сперва «Квадрат», потом «Чеканка», после «В одно касание» в одни ворота. Или все наоборот, и снова по кругу. Можно в «Козла», или просто распасовку. Можно бить штрафные на точность. А когда народ соберется – тут же делиться, и кончается все многочасовой футбольной катавасией.

В перерыве валяешься в траве в тени деревьев, и не нужен обед – кому-то скинули яблок с окна, а двое-трое сбегали в магазин за лимонадом. И вот уже вечер. Солнце ушло за пылающие алым крыши домов, а решающий гол все откладывается и откладывается. Кто-то в итоге выиграет, когда небо стемнеет до космического синего, а в желудках поселятся черные дыры, готовые проглотить уже и травинку.

Пыльный, потный, с гудящими ногами, Женек возвращался домой, принося запахи травы на коленках, резины на ладонях и ветра в волосах. А затем чистый, сытый и влюбленный в мир успевал еще посмотреть, сидя в ногах папы или мамы, долгожданный фильм, который Оля обвела ручкой в телепрограмме в начале недели.

«Да, прекрасно», – защемило в груди от тоски. Защекотало глаза, он сжал челюсти, захотелось пнуть рюкзак. Что он здесь забыл?..

Да, прекрасно, потому что просто, как апельсин. Ни тебе приставучих Мяуков, ни безумных сторожей, ни шестипалых лисов и ехидных гиен. Чтоб они все провалились! Захотелось завтра же сесть в автобус и уехать. Сегодня же! Вот оно…

Так и есть – он действительно ощутил себя вдруг чужим.

Смог он с кем-то породниться, к кому-то прикипеть?

Дед да бабушка… С некоторой горечью и обидой подумал и о Русе.

Надо бы сходить, заглянуть в тайник – и тут же мельком – напоследок. Будто в самом деле вот-вот и уедет.

Направился из комнатушки – и снова вопрос: «А когда, вообще-то, мы собираемся домой?» Нужна была мама.

В зале Оля и Лариса аккуратными и точными движениями красили ногти. Ветерок, задувавший в распахнутые окна, махнул в лицо запахом лака. Женя свернул на кухню и в дверях столкнулся с Катькой. Она замерла на высоком пороге со стаканом в руке. Женьку пришлось смотреть вверх:

– Маму не видела?

– Кажется, пошла за горохом, – сестра шагнула вниз. Пальцы, сжимавшие стакан, передразнивали цветом ногтей вишневый компот в нем.

– Куда?

– В амбар, помнишь? – Катя отхлебнула компот и облизнулась.

– А, понял.

Они уже было разошлись, но Женек, в свою очередь забравшись на порог, обронил:

– Может, тоже сходим, поныряем? – и улыбнулся как-то опасливо.

– Не говори ерунду, – скривила губы Катька. Опасения оправдались.

– Да не сейчас, потом, после мамы…

Но она лишь махнула рукой.

Маму он нашел на крыльце, которое оказалось осажденным курочками. Все потому, что мама держала в руках тарелку с горохом. Она забавно их отчитывала, притоптывая ногой, пока не заметила сыночка.

– Гляди, какие глазастые, – кивнула она ему на кудахчущую банду.

– Мам, когда мы поедем домой?

Ее веселая улыбка угасла. Вместо нее спустя секунды появилась добрая, успокаивающая.

– Скоро. Еще дней пять, может. Послезавтра вот юбилей у дяди Васи, а потом уже, наверно…

Женек не сдержал вздоха.

– Ну а чего ты? Устал? – мама потрепала его по волосам. – А ты подумай, где ты в городе сможешь яблоками покидаться или…

– Да не бросал я, – сбежал он из-под ее ладони.

– Или дождь наколдовать, а?

Она засмеялась и похлопала по спине, мол, беги, куда собирался. И направилась в дом.

Едва вышел на поле за хлевом, к нему обернулся дядя Юра. Он уже прошел несколько метров между рядами картошки, но, заметив племянника, вернулся обратно.

– Туда? – спросил, мотнув головой в сторону дальнего края поля, оврага и осин. Руки его были заняты ведрами, полными сорняков.

– Да, – осторожно кивнул Женя.

С его «криминальным прошлым» следовало, конечно, держаться подальше от сада. Однако Юре-Великану было совсем не до этого: он вывалил сорняки из ведер в стоящую тут же тачку, подошел ближе, пригнулся, положив мощную кисть ему на плечо.

– Есть для тебя задание, пострел, – сказал сурово, рука его была в земле, как и мокрый от пота лоб. – Возьми тачку, отвези к оврагу и скинь туда сорняки, раз уж тебе по пути. Осилишь?

Хоть дядя и опустился, Женька все равно смотрел вверх.

– Так точно, – ответил твердо, но без задора – настроение не дотягивало.

Дядя Юра кивнул, снял руку с плеча и протянул:

– Республика тебя не забудет.

Женек всунул ладошку в его шершавую лапищу, на миг обернувшуюся в тиски, затем подхватил за ручки тачку.

– Служу Галактической Империи, – брякнул и покатил ее между грядками.

Это оказалось не так просто. Дорожка вилась узкая и неровная, колесо подскакивало и петляло, угрожая наехать на картошку. Тачка кренилась в неумелых руках, ногам не хватало место, и Женя едва не терял равновесие. На полпути его остановила бабушка:

– Тпру, конек-горбунок, осади-ка, – она пошарила между грядками, – Выручай, жеребенок, – и вывалила в тачку друг за другом еще два ведра сорняков.

Тачку повело, Женек кое-как удержал.

– Я уже не ребенок, бабуль, – процедил, с трудом сдвинув ношу. – У меня и молочных зубов больше нет.

– А ручки-то молочные, – хихикнула она в спину.

Эти самые руки ныли, толкая отяжелевшую тачку и стараясь при этом держать прямо. Ноги уже не беспокоились о том, чтобы не затоптать грядки. Женя вспотел и задыхался от удушающих запахов сорных мертвецов, трясущихся под носом. И снова злился, что он здесь, а не на любимом пыльно-травчатом прямоугольнике с парой воображаемых ворот по краям.

Наконец он подвез тачку к краю оврага. Едва накренил, как она опрокинулась. Огромная зеленая куча посыпалась по склону, а следом, выскользнув из рук, полетела и тачка. Женька лишь всплеснул руками. На счастье, сползла она лишь на метра полтора.

Женек оглянулся назад: бабушка была занята работой, дядя Юра-Великан у другого края не маячил. Посмотрел на Почтовую Осину. Она и ее сестры – а может, братья, – отсекли тот мир, накрыв Женю умиротворяющим и – как подумалось вдруг – вечным шелестом. Он полез вниз, мимо тачки – заберет ее на обратном пути.

Но, вскарабкавшись к Почтовой Осине, в тайник не полез.

А если там снова нет ответа? И больше не будет, ведь он уезжает. Почему-то в нем все еще сидело то, что не сегодня, так завтра все закончится, его здесь больше не будет. Нужно дать еще время, подумалось ему, чуточку времени и себе, и тайнику. Он свернул и пошел по тропе между осин.

Шелест укрыл его от прочих звуков. Он был лишь рад – совсем не хотелось вздрагивать от любого щелчка и шороха. Забор ограждал его от безумного сторожа. А банда… Ну, не могут же они каждый день его здесь караулить?

Очень скоро Женя перестал о них думать. Огибал одно дерево-великан за другим, проводил ладонью по их шершавой коже. Он не мог избавиться от обиды.

Почему именно он должен извиняться? Нет, он знал, конечно, что есть, за что просить прощение, но почему… Почему все не пройдет само, почему они уже не помириться наконец?

Вспомнил, как классно и весело было здесь гулять с Русей. В ответ на ее признание в любви к поездкам на двухколесном Везунчике он поделился своей страстью к футболу. Сошлись они на мечте запускать целый день воздушного змея, ширококрылого, длиннохвостого и обязательно с красивым именем. Маруся рассказала о любимых книгах – «Алиса в Стране чудес», «Тим Талер, или проданный смех», «Двадцать тысяч лье под водой». Женек тогда замялся, пробормотав, что больше любит кино. И даже назвал своих фаворитов – «Назад в будущее», «Джуманджи», «Останься со мной». А еще похвастался папкой, в которую дома собирал вырезки из газет, посвященные футболу и его любимому клубу «Реалу».

Как-то, прощаясь, она пообещала рассказать ему о Изумрудном океане, Радужном солнце, если и он ответит тем же. Теперь он мог поведать ей историю о Нэе и Нэоне или – сообразил вдруг – рассказать, как они призвали дождь. Но случится ли это?

От этих мыслей и фантазий тело, казалось, стало невесомым. Земля под ногами не ощущалась, он словно пружинил на кончиках трав. Тихий хор гигантов звал ввысь. Одно усилие – и он оторвался бы от земли и, возможно, не стал бы даже хвататься за корни. Взбежал бы до самых глубин мерцающей листвы. Если нырять, то нырять с головой.

Но обида была все еще с ним. Что если Руся сейчас гуляет с Колькой и Митей? Что если ее обещанные истории достались им?

Ноги врезались в землю. Он споткнулся и чуть не упал. А лучше бы упал и ушибся. Тогда можно было бы заплакать.

Неужели он действительно размазня?

Осины закончились. Дальше – склон, дорога, конюшня, холмы и горизонт. Но разве он за этим шел? Женек вдохнул полную грудь воздуха, развернулся и обратно уже побежал.

Сероватые колонны летели навстречу. Шумное дыхание, топот ног заглушали льющийся сверху шелест. Еще недавно он звал, теперь же ему, несомненно, было все равно. И не легкой трусцой бежал, сам не понимая зачем, мчался, выжимая еще и еще. От дерева к дереву. Слово желал обогнать их перешептывания: