Долгая дорога

За этой петицией последовали еще три: в одной шла речь о часах работы местной библиотеки, другая требовала запретить строительство общежития для студентов колледжа, третья – изменить авиатрафик: уж очень донимал всех грохот самолетов, взлетавших и приземлявшихся на аэродроме LaGuardia, который расположен довольно близко от нас.

Уж теперь-то я не мог пожаловаться, что мне не о чем беседовать! Постепенно получилось так, что бизнес как бы отошел на задний план. Я приходил к своим «овечкам», чтобы попросить об участии в общих делах. Они с огромным интересом слушали, чем мы занимаемся, как хотим улучшить их жизнь. Встретились, поговорили, узнали друг друга чуть-чуть поближе – вот и прекрасно! А о продаже домов говорилось между прочим. Круг моих собеседников все ширился… Кстати, не так давно я прочитал, что знаменитый нефтяной магнат Онасис залогом своего успеха считал широкий круг знакомств. Где бы он с кем ни повстречался, тут же телефон нового знакомого попадал в его записную книжку – представляю, какой она была толщины! Онасис утверждал: рано или поздно все эти люди непременно становятся ему так или иначе нужны… Тоже своеобразное фермерство – хоть и не приходилось Онасису обивать пороги и стучать в чужие двери.

* * *

Первый дом мне удалось продать примерно через полгода. Принадлежал он супругам Хассон. Первая удача, первая победа – большое событие. Не удивительно, что я на всю жизнь запомнил и этот дом, и его владельцев. Запомнил и потому, что Хассоны были людьми на редкость общительными, добрыми. Они и внешне были привлекательны. При взгляде на Бетти не верилось, что у этой стройной дамы – шестеро взрослых детей, внуки. Ральф, бывший пловец, тоже был моложав и подтянут. Посидев у Хассонов часок, ты поражался тому, как крепки связи между ними, родителями, и их многочисленными детьми, жившими самостоятельно. Телефонные звонки раздавались один за другим. «О, опять кто-то из детей, – смеясь, объясняла Бетти. – Мы друг без друга не можем…» Это радовало. Я хорошо знал, что многие американцы пенсионного возраста, даже имеющие детей, очень одиноки, что потомки их, обзаведясь семьями и разъехавшись по другим штатам, редко вспоминают старых родителей.

Когда я познакомился с Хассонами, они уже продавали свой дом. Я увидел объявление на столбе возле крыльца – и все же зашел, спросил, как идут дела с продажей. «Плохо, – пожаловалась мне Бетти. – Объявление висит, а покупателей нет. – И тут же предложила: – Может, у тебя найдутся? Заходи, погляди сам…» Это был хороший дом – кирпичный, с большими окнами. Я взялся за дело и, хоть не сразу, нашел покупателей. Муж и жена Доматовы, люди милые и простые, были совсем не богаты: она не работала, он присматривал за престарелыми. Дом очень им понравился. Воскресным утром я привел их к Хассонам для оформления сделки. Переговоры велись не впрямую, а через меня – так уж принято. Поэтому, усадив Юлю и Изю внизу, я помчался наверх. Бетти и Ральф чаевничали на кухне. Я обрадовался: есть у нас примета, что сделки хорошо совершаются именно за кухонным столом. Хозяева просили за дом двести тысяч долларов, покупатели давали сто восемьдесят три. Зная доброту Хассонов я начал расхваливать Доматовых – мол, помогите им, пойдите навстречу. Хассоны повздыхали и сбавили пять тысяч. Я бросился вниз, к Доматовым. «Видите, какие они славные люди – сбавили! Добавьте пять тысяч – и дом ваш!» Доматовы повздыхали – и добавили три. Я – наверх. «Видите, как они хотят купить… Сбавьте!» Хассоны повздыхали, сбавили… Словом, побегал я вверх-вниз, и сделку удалось завершить.

Первая удача! Я ликовал, я жаждал новых побед. Как они близки, я и представить себе не мог.

Забегаю навестить Хассонов перед их отъездом, и слышу: «Зайди-ка, Валэри, к миссис Шварц. Она хочет дом продавать, мы рекомендовали тебя»… – «Миссис Шварц? Ваша соседка? – ахнул я. – И она тоже?..» – «Да», – вздохнула Бетти. И почему-то смутилась. Тут я кое-что припомнил…

Зашел я как-то к миссис Шенкер. Обычно приветливая, она на этот раз была чем-то раздражена. Кивнула на соседний дом: «Скажи-ка, Валэри, не твои ли земляки сюда переехали?» Я сразу понял, в чем дело: балкончик был завешан бельем явно советского производства. Ох, опять это белье! Но если бы только оно… Встретила меня жалобами и другая дама: «видишь тот палисадник? Устроили там мусорную свалку, как не стыдно! А их мальчишка деревья на улице ломает! Не веришь – погляди сам!» Я обещал поглядеть, разобраться, поговорить. На душе у меня было не весело – я знал, что владелец этого дома – тоже мой земляк, и что не скоро его семья «впишется» в американский быт.

В нашем районе обитают люди сравнительно бедные. Дома на 77-й авеню, впрочем, как и на соседних улицах, тянутся непрерывной кирпичной лентой, стена к стене. Владельцы домов живут в непосредственной близости друг к другу. И это не всегда приятно. Особенно если появляются соседи, которые нарушают привычный уклад жизни. А моих соплеменников становится все больше и больше. Значит, будет расти и число недовольных «коренных» жителей. Как это скажется на моей работе, на отношениях с «овечками»?

Но оказалось, что именно недовольство «коренных» пошло мне на пользу. Переселяться решили многие. Скажу коротко: Хассоны, продав свой дом, рекомендовали меня миссис Шварц. Она осталась довольна моей помощью и порекомендовала меня соседям, Гольдбергам. Затем объявление «На продажу. Звоните Валерию Юабову» появилось рядом, возле дома Пирсона, затем – у домов Кеблика, Бергмана… Один за другим, продал я шесть домов, стоящих рядком на 77-й Авеню!

«Такого не бывает! – хохотал Дэвид. – Может, это тебе приснилось? Удачно попрошайничаешь, прямо как Воробьянинов!» – «Ага – завидуешь? Так становись сам “фермером”!» – «Да я и так еле управляюсь», – отмахивался Дэвид.

Он не лукавил. К тому времени, как я принялся за фермерство, компания наша немного окрепла. Мы позволили себе переехать из моего подвала – купили одноэтажный домик в Вудсайде, северной части Квинса. Далековато от наших краев, от Кью-Гарденс-Хилс. Но Дэвид настоял на этом. «Конечно, – говорил он, – здесь теперь все больше «своих», бухарских евреев. С ними вроде удобнее, легче работать. Но это только так кажется. Евреи – народ упрямый, недоверчивый, подозрительный. И заметь: чем еврей примитивнее, чем менее культурен, тем больше уверен, что «знает все»… Вспомни-ка, многие ли из твоих клиентов прислушиваются к советам? Нет – сразу же тебя начинают учить… Вудсайд – иное дело: там сперва ирландцев было много, потом их потеснили китайцы, корейцы, филиппинцы. Да и латинов стало порядочно. Среди такой разношерстной публики легче вести бизнес. Они проще, они более открыты, доверчивы».

Дэвид – аналитик. Он всегда полон новых идей, умеет их обдумать, обосновать, доказать практический смысл. Вот и на этот раз он убедил меня.

Домик в Вудсайде мы купили довольно ветхий, пришлось его ремонтировать, расширять. Этим очень энергично занимался Дэвид. «Доводил до ума», как он выражался. Сколько раз я заставал его в офисе с метром в руках – что-то он измерял, потом вычерчивал на листе бумаги. Или захожу утром – а Дэвид с сигаретой в зубах уже за письменным столом, на котором дымится чашечка кофе. «Привет, привет! У тебя найдется пара минут? Есть одна мысль»… – «Ох, снова мысль! А как насчет затрат?» – «Ничего, ничего! Надо расти!»

По мере того, как мы росли, увеличивалось и число агентов нашей фирмы. К сожалению, среди них почти не было людей с профессиональной подготовкой. Какой адский труд обучать их – в двух словах не расскажешь. Дэвид и в этом деятельно участвовал. А тут еще ведение и оплата счетов, налоговые ведомости, реклама и снова реклама…

Да, мой партнер был действительно очень занят. Но думаю, что занятие фермерством ему и по характеру не подходило. День за днем стучать в чужие двери, спокойно переносить неприязнь, а порой и унижения… Не случайно же не более одного процента риелторов избирает такой путь!

Я вовсе не восхваляю себя. Многих достоинств Дэвида нет или почти нет у меня. Однако же и я кое-чего добился на своей ферме в Кью-Гарденс-Хилс. После небывалой удачи с шестью домами меня стали считать человеком, которому можно доверять. Ежегодно я продавал по 15–20 домов. На одной лишь 77-й авеню продал больше сорока. А всего за восемь лет работы на «ферме» примерно 130. Так что опасения Дэвида не совсем оправдались: взяв на продажу очередной дом, я, как правило, находил покупателей среди «своих». Для многих соплеменников я как бы осуществлял связь между ними и новой страной. Я стал доверенным лицом, посредником между соседями. Каким-то образом мне не раз удавалось погасить вспышки страстей, предотвратить ссору, наладить отношения.

Однако же 1995 год оказался на моей ферме не очень урожайным, и я, наконец, решился: создал еще одну ферму в Вудсайде, возле нашей конторы.

Мы уже пять лет, как сюда переехали, а я все еще никак не мог привыкнуть к Вудсайду, неряшливому, застроенному, казалось, без всякого плана и архитектурных замыслов. То попадались дома-поместья с большими земельными участками и садами, то покосившиеся, с зияющими в фасадах щелями домишки на сваях, построенные на месте осушенного болота. Идешь по дороге с глубокими ухабами, оглядываешься по сторонам – и кажется: то ли землетрясение тут было не так уж давно, то ли бомбежка…

Вудсайд – в переводе «лесная сторона». Еще во второй половине XIX века здесь действительно были леса, среди них – поместья и нескольких деревень. Застраиваться домами городского типа Вудсайд начал лишь после того, как в 1865-ом в Квинсе появились трамваи. Заселяли такую отдаленную и неблагоустроенную часть города в основном эмигранты. Давид оказался прав: наш бизнес здесь пошел совсем неплохо.

Моя ферма в Вудсайде была почти вдвое меньше первой – около 700 домов. Я недолго ею занимался, серьезных успехов добиться не успел. Пожалуй, самым большим успехом было одно знакомство.

Обходя новую ферму, я приметил красивый сад. Плодовые деревья, кусты роз, грядки – мне это немного напоминало ташкентский двор деда Ёсхаима. И немецкая овчарка – старая, спокойная – заслышав мои шаги, всякий раз подбегала к калитке. Но в саду было пусто, а в дом я не заходил. Ну и ладно, думалось, загляну потом. И вот как-то вижу: возится у грядок старый человек, судя по одежде – садовник. Я полюбовался, как энергично всаживает он лопату в кучу опилок, как ловко разбрасывает их по грядкам – и окликнул его. Старик тут же подошел, приветливо поздоровался. Я ошибся – это был не садовник, а хозяин дома. Леон Да Сильва оказался человеком простым, разговорчивым. Я похвалил сад, Леон сказал, что очень любит садоводство. «Но занимаюсь я не только садом, – сказал он. – Моя основная работа – с недвижимостью…»

Тут я тихонько охнул: надо же, наскочил на конкурента! А может, на партнера? Мой новый знакомый объяснил, что покупает чаще всего старые дома. Те, что требуют большого ремонта, а значит – больших затрат. Но он приводит дом в порядок с минимальными затратами. «Покупаю дешево, за наличные, сделку закрываю за месяц, реставрирую дом и продаю с прибылью. Пользуюсь услугами того же брокера, через которого купил дом. Для него – двойная выгода. Так что присоединяйся и ты». Мне понравилось это неожиданное предложение. Не теряя времени, я быстро кое-что подыскал – и через неделю-другую Да Сильва пожаловал в нашу с Дэвидом контору. Пришел в той же одежде, что работал в саду: старые рабочие брюки, рубаха с пятнами краски и шпаклевки… Это меня удивило. Представляю, насколько сильнее я удивился бы, если бы уже тогда знал, что передо мною – мультимиллионер, живое воплощение «американской мечты!»

Разумеется, узнал я об этом очень скоро. Время от времени у нас происходили деловые встречи. Но беседовали мы, конечно, не только о делах. Не могу сказать, что мы стали друзьями – у Да Сильвы были сотни таких знакомых, как я – но для меня это знакомство было, конечно же, необычным, я им даже гордился.

Разговаривать с Да Сильвой всегда было очень интересно. Он охотно рассказывал о себе. Потомок португальских эмигрантов, Леон в юности был моряком, в 1944 году приплыл в Нью-Йорк – и навсегда остался здесь. Женился, работал супером (управляющим) в многоквартирных домах. Работал на совесть – достаточно сказать, что свободные дни были у него только раз в году, на Рождество. У последних своих хозяев, очень богатых людей, купил первые четыре дома. Купил, практически не имея в кармане ни гроша, но на прекрасных условиях: четыре года выплачивал по 100 долларов в месяц. С того и началось. А потом стал покупать за наличные дома-развалюхи, реставрировал своими руками… Как – об этом я уже рассказал. В семидесятые годы у Да Сильвы было уже 34 многоквартирных дома – около 4 тысяч жильцов. А когда в восьмидесятые произошло то, что в истории американской недвижимости называется бумом, Леон даже без собственных усилий, как гласит поговорка, «проснулся по утру мультимиллионером». Впрочем, я не сомневаюсь: он стал бы «мульти» и без бума. Уж такой это человек.

Немало знал я богатых людей, но такого – никогда. Говорю не о деньгах, о личности. Казалось бы, Да Сильва-миллионер похож на стандартного героя американской сказки-мечты: миллионы, выросшие из медного гроша. Но Да Сильва-личность своеобразен настолько, что сравнить его не могу ни с кем… Хотя может быть, благодаря подобным ярким личностям и родилась сказка?

Что за человек Леон, я начал понимать, когда впервые своими глазами увидел его в деле. Произошло это после того, как я купил для него дом на своей ферме в Кью-Гарденс-Хилс. Дом… Даже язык не поворачивался называть так развалюху без оконных рам. Что уж говорить о стенах и полах! Краны текли, туалет работал кое-как. Воняло так, что, заходя в дом, я старался поменьше дышать. Поразительно: до такого состояния довели свое «гнездышко» не какие-то немощные старики, а люди средних лет, муж и жена, вполне здоровые и дееспособные, но очевидно, ленивые и беспечные. Достаточно было поглядеть, как избалованы их дети и что они вытворяют.

Дом-инвалид был куплен, разумеется, за небольшие деньги. Как только завершили сделку, явился Леон – с ведрами, ящиками, кистями. Привел подручных и сам остался среди них. Работал, можно сказать, за десятерых – плотником, кровельщиком, электриком, сантехником. Забежав поглядеть, как идет ремонт, я каждый раз поражался все больше: ну и Леон! Мастер на все руки. Через две недели ходил я с Леоном по комнатам и думал: да тот ли это дом? Здесь все сверкало, все казалось новым. Вот только на кухне, приглядевшись к шкафам, тумбочкам и к холодильнику, я подумал: вроде и прежде были эти же? Правда, все было отшлифовано, отлакировано, сияло… «А к чему было менять? – удивился Леон. – Привел все в порядок. Послушай-ка, ни одна дверца не скрипит! Уверяю тебя – дом скоро купят. Вот ключи, работай!»

Спустя несколько недель я продал дом – и Леон заработал свыше 30 тысяч долларов.

Энергичен, ловок, напорист, мастеровит… Но к этому надо прибавить: и бережлив… Насколько бережлив, я понял, заглянув как-то в гараж Леона. Ну и свалка – ахнул я. Гараж был доверху забит всяким старьем – краны, трубы, унитазы, кухонные раковины, тумбочки… Чего только здесь не было! Можно пожать плечами, сказать – чудак. Скупец… Можно вспомнить Плюшкина. Но то, что подбирал, копил и берег Леон, не сгнивало, как у Плюшкина, а шло в дело. «Ты не поверишь, Валэри, – сказал он мне, – сколько квартир и домов я отремонтировал этим ломом, подобранным на улицах! Вычистишь как следует, починишь кое-что – и не хуже нового!»

Да, был он бережлив и даже прижимист, не упускал ни копейки. С поразительной ловкостью выискивал простодушных людей, у которых можно было задешево купить участок земли, а потом перепродавал его за большие деньги. Сам же обмана не прощал – тут он действовал по правилу «око за око и зуб за зуб». Обо всем этом Леон рассказывал мне охотно и весело, даже хвастливо. Он был убежден, что в делах именно так и надо поступать. И все же я не побоюсь при всем при этом назвать Леона человеком щедрым. Десятки миллионов долларов, полученных при ловкой спекуляции землей в Манхэттене, он подарил госпиталю «Гора Синай» (теперь он тамошний почетный пациент). И это далеко не единственный дар. Многие были связаны с семейной трагедией. В автомобильной катастрофе погиб один из сыновей Леона, любимый сын Джон. Всего за год до гибели юноша закончил университет St. John. Отец много месяцев был в жестокой депрессии, жизнь потеряла для него смысл. И все же выкарабкался. Опорой стало стремление делать добро от имени сына – словно сын жив… Да Сильва начал щедро помогать университету: создал там фонд имени Джона, куда вложил сотни тысяч долларов. Солидные проценты отчисляются на стипендии нуждающимся студентам. Миллионы долларов перечислены на ремонт университетского футбольного стадиона, на строительство студенческого общежития, на постройку филиала университета в Стейтен-Айленде.

Да – Леон Да Сильва справился с отчаянием. Возродилась его кипучая энергия, его жизнелюбие, душевная молодость. Одно из его хобби – бальные танцы… Много ли вы встречали таких стариков? Посещая клубы, где собирается испаноязычная публика, Леон развлекается там как может. Овдовел он много лет назад, но к женщинам интереса не потерял и не раз весело рассказывал мне о своих любовных приключениях.

Глава 54. Судьбы таинственны пути

В 2000 году мы покинули Вудсайд и перевели контору в Форест-Хилс. Давно закончилось и мое фермерство. Но я с благодарностью вспоминаю об этих нелегких годах. Они помогли мне окрепнуть, вырасти – и не только профессионально. Я научился внимательнее присматриваться к людям. Вырос интерес к ним и, мне кажется, глубже стало понимание. Вероятно, без этого моя жизнь была бы намного беднее. И уж конечно, не было бы ни тех встреч, о которых я уже рассказал, ни дружбы, о которой пойдет речь сейчас…

Судьбы таинственны пути,Попробуй этому не верить!Ведь мимо Вы могли пройти,В мои не постучавши двери…

Этими строчками из стихотворения, которое посвятила мне Раиса Исааковна Мирер, я начинаю главу о нашем с ней знакомстве и дружбе. Главу эту мы решили писать вдвоем – чтобы дополнять друг друга…

Действительно, «судьбы таинственны пути» – хотя бы потому, что привели они Раису на мою ферму, в дом № 144–13 по 75-й авеню. И я не «прошел мимо» – постучался к ней. Старая женщина, маленькая и седая, открыв дверь, не обратила на меня, казалось, никакого внимания. Сначала она подозвала свою кошку, впустила ее в дом. А уж потом и на меня глянула: «Что вам угодно?» Мне повезло меньше, чем кошке: мне было сказано, что в моих услугах не нуждаются. Я ушел. Но мы продолжали видеться во время моих обходов…

Раиса Мирер. «Продолжали видеться!» Можно, конечно, сказать и так. Но я-то продолжала удивляться: зачем он все стучится да стучится в двери? Даже злилась – что за назойливость? Ведь сказано: не будем покупать дом. И квартиру – тоже. Так нет же, он снова здесь! Улыбается – улыбка не сходит с лица. «Как ваши дела?» Еще неделя-другая – снова стук в дверь. «Не надумали?»

Валерий. Постепенно наше знакомство становилось все более тесным. Меня стали приглашать в дом…

Раиса. Открою – и смех разбирает: опять этот чудак! Но в конце концов неловко стало держать на пороге такого вежливого и милого молодого человека! Расспрашивает, откуда приехала, как поживаю, не вернулся ли из командировки сын и все такое прочее. Вот я и предложила: «заходите, присядьте»… Знакомство состоялось. Я-то и знать не знала, что Валерий действует обдуманно, как умелый фермер. Но как только выяснилось, что я – журналист, редактор, Валера прямо-таки встрепенулся. И вдруг спросил, не соглашусь ли я прочитать то, что он пишет. Это воспоминания о детстве… Совсем немного, несколько страничек…

Передать не могу, как я была поражена! Такой молодой парень – Валера выглядел тогда совсем юным – пишет воспоминания? Конечно же, я согласилась прочитать…

Валерий. Я действительно был юным, когда начал писать. Может быть, все началось с детских дневников – я вел их, подражая Робинзону Крузо… А потом переезд в далекие края сделал более острыми и яркими воспоминания о детстве… Захотелось их сохранить, кое-что набросал… Но с тех пор прошло уже больше десяти лет. Я учился в аспирантуре, поменял профессию, женился. Стал отцом… Заболела мама… Писать-то хотелось, но я будто ждал какого-то толчка. И вот он, толчок – эта встреча в середине девяностых…

Раиса. Принес он несколько листочков линованной бумаги, исписанных карандашом. Начала читать – фразы корявые, не очень грамотные… Но прочла эти странички – и удивилась: из неуклюжих фраз складывались живые картинки! Яркие картинки совершенно незнакомой для меня жизни маленького бухарского еврея из Ташкента. Читала я с интересом и даже с завистью: о своем детстве я не сумела бы так написать, потому что «живых картинок» в моей памяти нет. Исчезли!

Валерий. «Вы молодец, Валера! – сказала Раиса. – Вы все это видите. Но язык… Умение излагать… Помочь я берусь, только и вам придется много работать. Согласны?»

Еще бы! Ее слова, ее интерес к моей работе как бы пробудили меня от долгой спячки.

* * *

Раиса. Вот так я и стала литературным редактором Валерия Юабова… Эта работа требовала постоянного общения, она нас и сблизила. Она как бы открыла для меня дверцу не только в душу Валеры, но и вообще в новый для меня мир…

Исходно мы с Валерием принадлежим к одной нации, но о ее бухарской ветви я прежде не знала ровным счетом ничего, кроме шутливой строчки Ильфа и Петрова – о полном костюме бухарского еврея. Приехав в Америку, я очень удивилась: оказалось, что в Нью-Йорке «бухари» полным-полно. Я то и дело встречала их на своей и соседних улицах, в магазинах. И вот пожалуйста: один из них постучался в мою дверь…

Честно говоря, национальная проблематика не больно-то меня интересует. Работая над книгой, я, естественно, кое-что узнала об островке еврейства, образовавшегмся когда-то в Средней Азии. Но главной моей темой оставалась судьба Валерия. Впрочем, мне думается, что она довольно типична для многих тысяч людей его национальности. Сужу только по личным впечатлениям, статистических данных у меня нет.

Еще живя в Узбекистане, Юабовы в значительной степени ассимилировались, говорили по-узбекски и по-русски, многие получили высшее образование, занимались наукой. То же самое произошло с ними и в Америке – по крайней мере с младшим, Валериным, поколением. Валерий закончил в Нью-Йорке колледж, стал программистом, потом сменил профессию и, торгуя недвижимостью, вполне «обамериканился», вписался в деловую американскую жизнь. Может быть, это укрепило его энергию, стремление чего-то добиться, достичь. При этом не только материально… И мне кажется, что особенно сильно растут духовные стремления Валерия. А это уже черта сугубо личная, ее американским влиянием не объяснишь. Я чувствую духовный рост Валерия по его интересу к чтению, по упорству, с каким он стремится дать своим детям разностороннее образование. Да и по тому, как нуждается он в общении с людьми интеллигентными.

Но вернусь к нашей дружбе… Невозможно работать над книгой вместе – и не сближаться. Иначе это обман, халтура. Однако же наше деловое общение далеко не всегда происходило мирно.

Он приносил мне свои листки, я тут же, при нем, их читала – и начиналось…

Валерий. За пятнадцать минут Раиса безжалостно превращала мой многодневный труд в некий коллаж, выполненный шариковой ручкой: разнообразные подчеркивания, прямые и волнистые, восклицательные и вопросительные знаки, стрелки вверх и вниз, записи на полях… Одновременно раздавались восклицания, все более громкие, а то и яростные: «Что значит – “услышал на фоне мглы”? А “прошагал на весу”? На весу можно держать, но не шагать! Ох, Валера, Валера! Приходят не “со школы”, а из школы! Не “с бассейна” – а из бассейна! Не “курей много”, а кур!»

Но «уроки грамматики» были только началом, за которым следовал, мягко выражаясь, разбор содержания главы, а точнее – ее разгром. «Сюжет есть, но не чувствую вашего присутствия. Похоже на плохую газетную заметку… Перестаньте поучать и рассуждать, у вас это не получается. Ваша задача – показывать то, что увидели! Ведь это ваш мир, только ваш, понимаете? Никто, кроме вас, не может о нем рассказать «изнутри». Показать, как было… Картинки, картинки, создавайте картинки!»

Почти всегда Раиса требовала каких-то пояснений, дополнений, деталей. Иной раз записывала их с моих слов, но чаще мне приходилось снова садиться за главу…

Раиса. Очень уж хотелось «вытащить» из него главное! Валера наделен умением видеть целые сценки в деталях, похожих на кадры фильма. Общий план, крупный план… Руки деда… Шершавые, как рыбья чешуя, изуродованные работой. Покрытые мозолями пальцы и ладони… Весенний двор – дурманящие запахи, цветущие вишни, пышные, тугие соцветия сирени, виноградные лозы. Звук капель, падающих из водопроводного крана… Дед, фыркая, моет под краном бритую голову и волосатую грудь… Радужные лучи солнца в прижмуренных глазах Валеры… Ряды кроватей в больничной палате, беспомощно свисающая голова больного отца… Длинные, струящиеся, упругие волосы мамы – она причесывается перед маленьким круглым зеркалом… Сотни таких «картинок!»