скачать книгу бесплатно
– И вы все эти годы оставались с ним, – с отчаянием в голосе сказал шестнадцатилетний парень. – Почему же вы не ушли от него?
– Мальчики любили его, – объяснила Марион. – А я любила мальчиков. Я собиралась уйти от Теда, когда мальчики закончат школу и разлетятся из дома. Ну, или после того, как они закончат колледж, – добавила она с меньшей уверенностью.
Эдди заел свое сочувствие к Марион огромным количеством десерта.
– Вот что мне нравится в мальчишках, – сказала ему Марион. – Что бы ни происходило, вы о своем деле не забываете, правда?
Марион позволила Эдди вести машину до дома. Она опустила окно со своей стороны и закрыла глаза. Вечерний воздух трепал ее волосы.
– Приятно, когда тебя везут, – сказала она Эдди. – Тед слишком много пил, и за рулем всегда сидела я. Ну… почти всегда, – прошептала она.
Потом Марион повернулась к Эдди спиной; наверно, она плакала, потому что плечи ее сотрясались, но она не производила ни звука. Когда они добрались до дома в Сагапонаке, следов слез на ее лице не было – либо их высушил ветер, либо она вообще не плакала. Эдди знал только – с того дня, когда он плакал перед ней, – что Марион не одобряет слез.
Отпустив вечернюю няньку, Марион налила себе четвертый бокал вина из открытой бутылки, стоявшей в холодильнике. Убедившись, что Рут спит, она позвала за собой Эдди, шепча, что, хотя теперь это и трудно представить, когда-то она была хорошей матерью.
– Но я не буду плохой матерью для Рут, – все так же шепотом добавила она. – Лучше уж я не буду для нее никакой матерью, чем плохой.
В то время Эдди еще не понимал, что Марион уже знает: она уйдет и оставит дочь Теду. (В то время Марион не понимала, что Тед нанял Эдди не только потому, что ему нужен был водитель.)
Свет ночника из хозяйской спальни так слабо ощущался в комнате Рут, что разглядеть при нем несколько находившихся здесь фотографий Томаса и Тимоти было затруднительно, но Марион настояла, чтобы Эдди посмотрел на них. Она хотела рассказать ему, что делали мальчики на каждой из фотографий и почему именно их выбрала она для комнаты Рут. Потом Марион повела Эдди в хозяйскую ванную, где свет ночника позволял рассмотреть фотографии немного лучше. Здесь преобладала тема воды, которую Марион сочла подходящей для ванной: каникулы в Тортоле, еще одни – в Ангуиле, летний пикник на пруду в Нью-Гемпшире, Томас и Тимоти, когда они оба еще были младше Рут, вдвоем сидят в ванночке, Тим плачет, а Том – нет.
– Ему мыло попало в глазки, – прошептала Марион.
Экскурсия продолжилась в хозяйской спальне, где Эдди никогда еще не был, не видел он и этих фотографий, каждая из которых напоминала Марион соответствующую историю. И так они прошли через весь дом. Они переходили от фотографии к фотографии, и Эдди в конечном счете понял, почему Рут так взволновали клочки бумаги, прикрывавшие голые ножки Томаса и Тимоти. Рут совершала эту экскурсию в прошлое много-много раз, возможно, на руках то отца, то матери, и для четырехлетней девочки истории этих фотографий были, несомненно, не менее важны, чем сами фотографии. А может быть, даже еще важнее. Рут росла не только в обстановке постоянного, давящего на душу присутствия мертвых братьев, но и с мыслью о беспрецедентной важности их отсутствия.
Фотографии были историями – и наоборот. Изменить фотографию, как это сделал Эдди, было столь же немыслимо, как и изменить прошлое. Прошлое, в котором жили мертвые братья Рут, было закрыто для пересмотра. Эдди поклялся себе, что постарается загладить свою вину перед девочкой, заверить ее, что все, известное ей о мертвых братьях, нерушимо. В нестабильном мире с неопределенным будущим ребенок мог опереться хотя бы на это. Или и это было иллюзией?
Экскурсия, на которую ушло больше часа, закончилась в спальне Эдди, а точнее, в гостевой ванной, которой пользовался Эдди. В том, что последней фотографией, вызвавшей поток воспоминаний Марион, была фотография самой Марион на кровати с голыми ребячьими ножками, было нечто фатальное.
– Я люблю эту вашу фотографию, – выдавил из себя Эдди, не отваживаясь добавить, что он мастурбировал, глядя на голые плечи и на ее улыбку.
Марион, словно в первый раз, рассматривала себя на фотографии, снятой двенадцать лет назад.
– Мне тогда было двадцать семь, – сказала она, и канувшее в Лету прошлое, грусть затуманили ее взор.
Это был ее пятый бокал вина за вечер, и она выпила его, опрокинув себе в рот, потом протянула пустой бокал Эдди. Он оставался стоять на месте в гостевой ванной еще минут пятнадцать после ухода Марион.
На следующее утро в собачьей будке Эдди начал было раскладывать на кровати розовый кашемировый джемпер (вместе с сиреневым лифчиком и трусиками в тон ему), когда услышал преувеличенно громкие шаги Марион по лестнице, ведущей наверх из гаража. Марион не постучала в дверь – она ударила в нее. Она не хотела застать Эдди врасплох на этот раз. Он еще не успел раздеться, чтобы возлечь рядом с ее одеяниями. И тем не менее он на мгновение впал в нерешительность, а потом уже убирать одежду Марион не было времени. Еще он успел подумать, что выбрал далеко не лучшую цветовую гамму – розовое с сиреневым, правда, с другой стороны, привлекали его вовсе не цвета. Он сходил с ума от кружев на резинке трусиков и от кружев на шикарном вырезе лифчика. Эдди все еще оставался в нерешительности, когда Марион шарахнула по двери во второй раз; он оставил ее одежду на кровати и поспешил к двери.
– Надеюсь, я тебе не помешала, – с улыбкой сказала она.
На ней были солнцезащитные очки, которые она сняла, войдя в комнату. Эдди впервые отметил ее возраст – о нем говорили морщинки в уголках глаз. Вчера вечером Марион выпила слишком много вина – пять бокалов было для нее многовато.
К удивлению Эдди, она прямо подошла к ближайшей из фотографий Томаса и Тимоти, перевезенных ею в съемный дом, продолжая объяснять Эдди свой выбор. Эти фотографии Томаса и Тимоти были сняты, когда им было приблизительно столько же, сколько теперь Эдди, то есть незадолго до их гибели. Марион объяснила, что, по ее мнению, фотографии ровесников могли показаться Эдди близкими, даже располагающими, в обстоятельствах, которые могли быть для него и неблизкими и нерасполагающими. Она волновалась за Эдди задолго до его приезда, потому что знала: дел у него практически никаких не будет. И она сомневалась, что здесь ему будет легко, так как понимала – у шестнадцатилетнего парня тут не будет никакой компании.
– Если не считать молоденьких нянек Рут, с кем ты тут мог встречаться? – спросила Марион. – Ну, если только ты не был каким-нибудь особенным хватом. Томас был хват. А вот Тимоти – нет, он был более сосредоточен в себе, как ты. Хотя внешне ты похож больше на Томаса, – сказала Марион Эдди, – я думаю, что в душе ты – скорее Тимоти.
– Вот как, – сказал Эдди. Для него было открытием, что она думала о нем до его приезда.
Экскурсия по фотографиям продолжалась. Ощущение возникало такое, будто этот съемный дом был тайной комнатой, примыкающей к коридору гостевого крыла, а Эдди и Марион не завершили свой совместный вчерашний вечер – они просто перешли в другую комнату с другими фотографиями. Они миновали кухню собачьей будки – Марион все это время не закрывала рта – и вернулись в спальню, где она продолжила говорить, указывая на фотографию Томаса и Тимоти, висевшую в изголовье кровати.
Эдди без труда узнал одну из самых ярких примет экзетерского кампуса. Мертвые мальчики стояли в дверях главного здания академии, где под заостренным фронтоном над дверью была надпись на латинском. На белом мраморе, выделявшемся на фоне кирпичного фасада и лиственно-зеленой двойной двери, были начертаны призывные и требовательные слова:
HVC VENITE PVERI
VT VIRI SITIS
(«U» в словах HUC, PUERI и UT было начертано, конечно, как «V».) На фото в пиджаках и галстуках были Томас и Тимоти в год своей гибели. Томас в семнадцать почти производил впечатление взрослого мужчины, а Тимоти в пятнадцать выглядел еще мальчишкой. И стояли они на фоне этой самой двери, которую чаще других выбирали для фотографий тщеславные родители бесчисленных экзонианцев. Сколько несформированных тел и душ вошли в эту дверь под строгим и грозным приглашением:
ВХОДИТЕ СЮДА, МАЛЬЧИКИ,
И СТАНОВИТЕСЬ МУЖЧИНАМИ
Но этого не случилось с Томасом и Тимоти. Эдди обратил внимание, что Марион сделала паузу в своем рассказе – взгляд ее упал на розовый кашемировый джемпер, который (вместе с ее сиреневым лифчиком и соответствующего цвета трусиками) лежал на кровати.
– Боже милостивый – только не розовое с сиреневым!
– Я не думал о цветах, – признался Эдди. – Мне нравится… кружево.
Но его глаза выдали его – он смотрел на вырез лифчика, но не мог вспомнить, как это называется. В голову ему пришло слово «расщелина», но он знал, что это называется иначе.
– Декольте? – подсказала ему Марион.
– Да, – прошептал Эдди.
Марион подняла глаза на фотографию своих счастливых сыновей над изголовьем кровати: Huc venite pueri (входите сюда, мальчики) ut viri sitis (и становитесь мужчинами). Эдди с трудом продирался через свой второй год курса латинского: впереди его ждал еще третий год мертвого языка. Он вспомнил о старой экзетерской шутке относительно более точного перевода этой надписи («Приходите сюда, мальчики, и становитесь мучениками».) Но он чувствовал, что Марион не в настроении для шуток.
Глядя на фотографии своих мальчиков на пороге зрелости, Марион сказала Эдди:
– Я даже не знаю, успели ли они познать женщину.
Эдди, вспомнив фотографию Томаса в ежегоднике 53-го года, на которой тот целует девушку, подумал, что Томас, может быть, и успел.
– Может, Томас и успел, – добавила Марион. – Он пользовался успехом. Но Тимоти – точно нет. Он был такой застенчивый…
Голос ее стих, а взгляд переместился на кровать с цветовой гаммой сиреневого и розового – ее джемпер и нижнее белье, привлекшие ее внимание чуть раньше.
– А ты знал женщину? – спросила вдруг Марион.
– Нет, конечно нет, – сказал ей Эдди.
Она улыбнулась ему – сочувственно. Он попытался не выглядеть таким несчастным и ненужным, каким, по его убеждению, он казался со стороны.
– Если бы умерла девушка, не узнав мужчины, то я бы могла сказать, что ей повезло, – продолжила Марион. – Но что касается мальчика… боже мой, ведь этого хотят все мальчики, правда? Мальчики и мужчины, – добавила она. – Разве это не так? Разве вы все не хотите этого?
– Да, – сказал безнадежным голосом шестнадцатилетний мальчишка.
Марион подошла к кровати и взяла сиреневый лифчик с невероятным декольте, потом она подняла и трусики, а розовый кашемировый джемпер откинула в угол кровати.
– Ну это уж было бы слишком, – сказала она Эдди. – Надеюсь, ты меня простишь за то, что на мне не будет этого джемпера.
Он стоял, замерев, сердце его бешено колотилось – она расстегивала пуговицы на своей блузке.
– Закрой глаза, Эдди, – пришлось сказать ей.
Он закрыл глаза, боясь, что может свалиться в обморок. Он чувствовал, что его качает из стороны в сторону, но на ногах он все же удержался.
– Ну, – услышал он ее голос.
Она лежала на кровати в лифчике и трусиках.
– Теперь моя очередь закрывать глаза, – сказала Марион.
Эдди неловко разделся – он не мог заставить себя оторвать от нее глаз. Когда она почувствовала, как он улегся рядом с ней, она повернулась к нему лицом, они заглянули друг другу в глаза, и Эдди почувствовал боль в сердце. В улыбке Марион было больше материнского чувства, чем того, что он питал надежду увидеть.
Эдди не осмелился прикоснуться к ней, но, когда он начал прикасаться к себе, она ухватила его за затылок и прижала лицо Эдди к своей груди, на которую он даже не отваживался взглянуть. Другой рукой она взяла его правую ладонь и твердо поместила ее туда, куда – как она видела – он клал ее в первый раз: к ней на пах. Эдди почувствовал, как сперма извергается в его левую ладонь – так быстро и с такой силой, что он отпрянул от Марион.
– Мамочка моя, ну и скорость.
Марион была так удивлена, что отпрянула от него тоже.
Эдди, держа член в ладони, бросился в ванную, пока не успел испачкать все вокруг.
Когда, вымывшись, он вернулся в спальню, Марион лежала в той же позе на боку, почти не изменив положения. Он медлил, не зная, ложиться ли ему к ней. Но она, не шелохнувшись, сказала:
– Иди сюда.
Они лежали друг подле друга, глядя друг другу в глаза, чуть ли не целую вечность, по крайней мере он не хотел, чтобы это когда-либо кончилось. Всю свою жизнь он вспоминал эти мгновения как пример истинной любви, которой не нужно ничего больше, которая не ждет, что кто-то другой превзойдет ее, – просто это было ощущение полного упоения. Никто не заслужил того, чтобы чувствовать что-нибудь лучше этого.
– Ты знаешь латынь? – прошептала ему Марион.
– Да, – прошептал он в ответ.
Она подняла взгляд туда, где над изголовьем кровати висела фотография того важного пути, которым не прошли ее сыновья.
– Скажи это мне по-латыни, – прошептала Марион.
– Huc venite pueri… – так же шепотом начал Эдди.
– Входите сюда, мальчики, – шепотом перевела Марион.
– …ut viri sitis, – закончил Эдди; он почувствовал, как Марион снова взяла его руку и положила себе на пах трусиков.
– …и становитесь мужчинами, – прошептала Марион. Она опять взяла его за затылок и прижала его лицо к своей груди. – Ведь ты так еще и не познал женщину, верно? – спросила она. – Я имею в виду – по-настоящему.
Эдди закрыл глаза, прижавшись к ее груди.
– По-настоящему – нет, – согласился он. Он волновался, потому что ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он жалуется. – Но я очень-очень счастлив, – добавил он. – Это такое упоение.
– Сейчас ты узнаешь упоение, – сказала ему Марион.
Пешка
Что касается сексуальных возможностей, то шестнадцатилетний мальчишка способен на огромное число подходов за промежуток времени, который Марион, в ее тридцать девять лет, представлялся поразительно коротким.
«Мамочка моя! – восклицала Марион, отмечая почти постоянную и непреходящую эрекцию Эдди. – Тебе что, совсем не нужно времени, чтобы… восстановиться?»
Но Эдди и в самом деле не требовалось времени на восстановление; как это ни парадоксально, но он легко удовлетворялся и в то же время был ненасытен.
Марион была счастливее, чем помнила себя за все время после гибели сыновей. С одной стороны, она уставала и от этого спала лучше, чем когда-либо за последние годы. А с другой – она не предпринимала ничего, чтобы скрыть свою новую жизнь от Теда.
– Он не осмелится предъявлять претензии мне, – сказала она Эдди, который тем не менее побаивался, как бы Тед не предъявил претензий ему.
Бедняга Эдди, вполне понятно, нервничал из-за того, что их захватывающий роман протекал у всех на глазах. Например, когда после их любовных соединений на простынях в спальне собачьей будки оставались следы, именно Эдди брал на себя труд прачки, чтобы Тед не увидел предательских пятен. А Марион всегда говорила: «Пусть его думает: это я или миссис Вон». (Когда оставались пятна на простынях в хозяйской спальне дома Коулов, где причиной их появления миссис Вон быть не могла, Марион говорила: «Пусть его думает» – и это было более уместно.)
Что касается миссис Вон, то знала она или нет о совместных трудах в поте лица Марион и Эдди, но ее отношения с Тедом, не такие откровенные, теперь переменились. Если прежде миссис Вон пугливо и неуверенно пробегала по дорожке (и когда она шла позировать, и когда возвращалась после сеанса), то теперь она направлялась на каждый очередной сеанс со смирением собаки, готовой к побоям. А покидая мастерскую Теда, миссис Вон плелась к машине такой понурой походкой, что было ясно – ее гордость претерпела невосполнимый ущерб; впечатление было такое, будто именно сегодняшнее позирование погубило ее. Миссис Вон явно уже прошла, по терминологии Марион, период развращения и теперь находилась в завершающем периоде – позора.
Обычно Тед посещал миссис Вон в ее летнем доме в Саутгемптоне не больше трех раз в неделю. Но теперь эти посещения стали еще более редкими и заметно более короткими. Эдди знал это, потому что всегда исполнял обязанности водителя Теда. Мистер Вон проводил рабочую неделю в Нью-Йорке. Наилучшим временем для Теда были летние месяцы в Гемптонах, когда множество молодых матерей жили здесь без мужей, не баловавших их ежедневными приездами. Тед постоянным обитательницам предпочитал молодых матерей из Манхэттена, ведь приезжающие на лето оставались на Лонг-Айленде достаточно долго. «Идеальный отрезок времени для одного Тедова романа», – сообщила Марион Эдди.
Услышав эти слова, Эдди начал нервничать; он не мог не спрашивать себя, каков, по мнению Марион, «идеальный отрезок времени» для ее романа с ним. Спросить он не отваживался.
Что касается Теда, то молодые матери, из которых он мог выбирать по окончании летнего сезона, были куда более навязчивыми; не все из них сохраняли с ним дружеские отношения (после окончания романа), как, например, жена владельца рыбного магазина в Монтауке, которую Эдди знал только как верного поставщика кальмаровых чернил Теду. По окончании лета миссис Вон вернется на Манхэттен, а там на расстоянии в сотню миль от Теда пусть себе сходит с ума. По иронии судьбы, летний дом миссис Вон в Саутгемптоне находился на Джин-лейн – с учетом склонности Теда к джину и шикарным районам это было забавно.
– Мне никогда не приходится ждать, – заметил Эдди. – Когда приходит время его забирать, он уже обычно идет вдоль дороги. Но я не могу понять, куда она девает своего мальчишку.
– Может, увозит на уроки тенниса, – сказала Марион.
Но в последнее время свидания Теда с миссис Вон не продолжались больше часа.
– А на прошлой неделе я его туда возил всего один раз, – доложил Эдди Марион.
– Он с ней почти закончил, – сказала Марион. – Я это всегда знаю.
Эдди полагал, что миссис Вон живет в особняке, хотя дом Вонов, находившийся на той стороне Джин-лейн, что ближе к океану, был скрыт высоким забором. Идеальные, размером с горошину камушки, которыми была отсыпана скрытая, исчезающая вдали подъездная дорожка, были всегда свежеразровнены. Тед неизменно просил Эдди высадить его из машины у начала подъездной дорожки. Может быть, Теду нравилось ходить на свои свидания по этим дорогим камушкам.
По сравнению с Тедом Эдди О’Хара был в любовных делах неоперившийся птенец – начинающий, делающий первые шаги, но он быстро узнал, что наслаждение предвкушения почти не уступает лихорадке любви; что же касается Теда, то Марион подозревала, что для него предвкушение гораздо сильнее. Когда Эдди был в объятиях Марион, шестнадцатилетнему мальчишке такое допущение казалось невероятным.
Они каждое утро занимались любовью в собачьей будке; когда там ночевала Марион, Эдди оставался с ней до самого рассвета. Им было все равно, что и «шевроле», и «мерседес» припаркованы перед домом на виду у всех. Им было все равно, что их каждый вечер видят в одном и том же ресторане в Ист-Гемптоне. Марион с нескрываемым удовольствием смотрела, как ест Эдди. Еще ей доставляло удовольствие прикасаться к его лицу, или рукам, или волосам – хоть бы и на виду у всех. Она даже ходила с ним к парикмахеру, чтобы сказать, сколько подстричь или где остановиться. Она стирала его вещи. В августе она начала покупать ему одежду.
Иногда случалось, что выражение лица Эдди во сне так щемяще напоминало ей Томаса или Тимоти, что Марион будила его и вела (сонного) к какой-нибудь конкретной фотографии, чтобы показать ему, каким он вдруг представился ей. Потому что кто может описать выражение, которое вызывает у нас воспоминание о тех, кого мы любили? Кто может предугадать, какой хмурый взгляд, улыбка или растрепавшиеся волосы незамедлительно пошлют узнаваемый сигнал из прошлого? Да кто может хотя бы оценить силу ассоциации, которая сильнее всего проявляется в мгновения любви или в воспоминаниях смерти?
Это происходило невольно: что бы Марион ни делала для Эдди, она вспоминала все, что делала для Томаса и Тимоти; и еще она становилась сосудом тех наслаждений, которых, как она это себе представляла, не получили ее погибшие сыновья. Пусть и на короткий миг, но Эдди О’Хара вернул к жизни ее мертвых мальчиков.
Хотя Марион было все равно, знает ли Тед о ее отношениях с Эдди, для нее оставалось загадкой, почему Тед ничего ей не говорит, хотя ему наверняка все было известно. Он, как и всегда, был приветлив с Эдди, к тому же в последнее время Тед проводил с ним больше времени.
Взяв с собой охапку плохо увязанных рисунков, Тед попросил Эдди свозить его в Нью-Йорк. Для поездки на сто миль они взяли «мерседес» Марион. Тед направил Эдди в свою художественную галерею, которая находилась то ли на Томпсон неподалеку от перекрестка с Брумом, то ли на Бруме неподалеку от перекрестка с Томпсоном – этого Эдди не мог вспомнить. Доставив рисунки, Тед пригласил Эдди пообедать в ресторане, куда как-то водил Томаса и Тимоти. Тед сказал, что мальчикам ресторан понравился. Эдди он тоже понравился. А вот неловкость он испытал на обратном пути в Сагапонак, когда Тед сказал – он благодарен Эдди за то, что тот стал таким хорошим другом для Марион. Она была так несчастна – замечательно, что она теперь снова улыбается.
– Он так и сказал? – спросила Марион у Эдди.
