Проектируемые проезды. Современное искусство в хонтологической перспективе

Видеоинсталляция «Штази Сити» (Stasi City, 1997) представляет кафкианское пространство, населенное призраками истории. На мой взгляд, самыми жуткими оказываются даже не постановочные фигуры этих привидений, но неподражаемо убогие узоры на советских обоях и обивке мебели. Самих же сестер, по их признанию, больше всего поразили массивные якобы звукоизолирующие межкомнатные двери, которые на самом деле были чистой бутафорией – для устрашения.

После «Штази Сити» Джейн и Луиза Уилсон создали еще несколько видеоинсталляций, посвященных пространствам, населенным призраками холодной войны. «Гамма» (Gamma, 1999) запечатлела бывшую американскую военную базу в Англии, знаменитую тем, что вокруг нее в 1981 году возник огромный протестный женский лагерь – Greenham Common Women’s Peace Camp[7], просуществовавший несколько лет после того, как сама база закрылась. В видео английских художниц мы видим, впрочем, не активисток, но женщин, марширующих в военной форме в мрачных интерьерах базы.

«Руинам» британской послевоенной модернистской утопии посвящен проект «Общедоступный и анонимный монумент» (A Free and Anonymous Monument, 2003) – видеоисследование судьбы Павильона Аполлона (названного в честь космической программы), построенного в 1969 году архитектором и художником Виктором Пасмором (Victor Pasmore, 1908–1998). Бруталистское сооружение, символизирующее устремленность в будущее, не понравилось местным жителям и превратилось в испещренное граффити прибежище разнообразных маргиналов, но в 2000-е годы оно все же было отреставрировано.

Еще одно архитектурное исследование Джейн и Луизы Уилсон – видеоинсталляция «Береговая линия» (Sealander, 2006). Фрагмент работы был представлен на постере выставки «Тяга к руинам». Предмет исследования – немецкие бункеры времен Второй мировой войны на атлантическом побережье Франции. Эти бункеры впервые были осмыслены как архитектура в книге французского философа и архитектора Поля Вирильо (Paul Virilio; 1932–2018)

«Археология бункера», вышедшей в 1975 году[8]. Завораживающие черно-белые фотографии военных укреплений сделаны самим автором. Поль Вирильо, наверное, первым эстетизировал бункеры и увидел в них часть модернистской архитектурной эстетики, предвосхищение послевоенного брутализма – так Ле Корбюзье в свое время восхищался функциональной архитектурой элеваторов. Только в случае Вирильо это модернизм не утопии, но дистопии, модернизм зла. Видеоинсталляция сестер Джейн и Луизы Уилсон также основана на черно-белых съемках, сделанных уже в 2000-е, когда бункеры порядком разрушились с тех пор, как их фотографировал Поль Вирильо. Это своего рода руины руин.

Английская скульптриса Рэйчел Уайтрид (Rachel Whiteread, р. 1963) также заслуживает упоминания в контексте хонтологии уже потому, что одно из ее программных произведений называется «Призрак» (Ghost, 1990).

Однако речь в нем идет не о доме с привидениями, но о доме- привидении. Белый объем – это слепок внутреннего пространства целой комнаты. Рэйчел Уайтрид занимается тем, что делает слепки пустоты – пространства под кроватью или стульями, отпечаток отсутствующего тела на отсутствующем матрасе. Это овеществленное отсутствие, пустота, которую никогда больше нельзя будет заполнить. «Призрак» – это комната, в которую больше никто никогда не зайдет. Что может быть более заброшенным, чем дом, в который нельзя войти?

В октябре 1993 года Рэйчел Уайтрид создает в лондонском районе Тауэр- Хэмлетс скульптуру «Дом» (House) – бетонный слепок внутреннего пространства викторианского дома, обреченного на снос. Тауэр-Хэмлетс в то время радикально перестраивался, вскоре там должны были появиться футуристические офисные башни. А обреченное на исчезновение прошлое еще какое-то время постояло на пустыре в виде собственной мумии – белый глухой бетонный объем воспринимался как немой укор, грозящий мщением. Рэйчел Уайтрид получила за свой «Дом» престижную английскую премию в области современного искусства – премию Тернера. Но «Дом», простояв 11 недель, все равно исчез. Объект невозможно было переместить и не получилось оставить на том месте, где он был создан, – местные жители и местные власти выступили против: бетонное привидение казалось слишком тревожащим. «Дом» не был памятником исчезнувшему архитектурному шедевру – снесенный особняк был ничем не примечательным строением. Но само разрушение, каким бы прагматически оправданным оно ни было, не должно быть бесследным.

Джейн и Луиза Уилсон. Береговая линия, 2006. Фрагмент видеоинсталляции

© Jane and Louise Wilson, 2006, DACS / УПРАВИС, 2024

Рэйчел Уайтрид. Дом. Тауэр-Хэмлетс, 1994. Фото Джона Дэвиса

© Rachel Whiteread, 1994;

© Davies John, DACS / УПРАВИС, 2024

В 1996 году Рэйчел Уайтрид фотографирует процесс сноса многоквартирных башен в том же Восточном Лондоне. Многоэтажки выглядят, как типичное социальное жилье, довольно депрессивные спальные кварталы – такие можно представить в любом городе мира, в том числе и в Москве. Но даже эти унылые башни были частью чьей-то памяти, и их взрывы – на снимках Рэйчел Уайтрид кажущиеся не плановыми работами, но катастрофой, – совершенно не обязательно расчищают место для гарантированно лучшего будущего.

Архитектурные призраки, которые создает английская художница, отнюдь не всегда враждебны городу. Напротив, они делают его более одушевленным. Такова ее великолепная водонапорная башня из синтетической смолы, в 1998 году появившаяся на крыше нью-йоркского музея современного искусства MOMA. Подобного рода башни стоят на многих нью-йоркских зданиях, они столь вездесущи, что уже незаметны. Но эта просвечивающая, вбирающая в себя свет, почти нематериальная форма вдруг оказывается настоящим духом города.

В 2000 году Рэйчел Уайтрид выиграла конкурс на проект Монумента Холокоста в Вене – она создала белый монолитный слепок иудейской библиотеки, в которой можно пересчитать все книги, но ни одну уже нельзя открыть. Хотя монументам подходит хонтологическая эстетика, хонтология – не только про память и скорбь, но и про предчувствия и надежду на утопию. Утопическим мегаполисом с белоснежными пирамидами, напоминающими Вавилон и Египет, небоскребы Нью-Йорка и Чикаго и архитектоны Казимира Малевича, выглядит инсталляция «Набережная» (Embankment), созданная в 2005 году для гигантского Турбинного зала галереи «Тейт Модерн», занимающего здание бывшей электростанции. Весь этот впечатляющий архитектурный ландшафт собран, как из кубиков детского конструктора, из одинаковых белых модулей, каждый из которых является слепком картонной коробки, найденной художницей во время разбора вещей своей скончавшейся матери. У каждого из нас на антресолях или на даче, наверное, есть эта коробка, со старыми фотографиями или письмами, забытыми игрушками или елочными украшениями, пыльная ностальгическая коробка из детства, из кирпичиков которого и состоят утопические образы будущего. Еще одним источником вдохновения для Рэйчел Уайтрид были грузовые контейнеры в портах. «Набережная» – скорее порт, чем променад, предвкушение путешествия, а не туристический вид. В контейнерах еще не распакованными хранятся даже не грузы, а фантастические города, в которые предстоит отправиться. А еще художница сравнивала свою инсталляцию с финальной сценой фильма «Индиана Джонс в поисках утраченного ковчега», – где мы видим гигантский тайный склад, в котором хранятся все сокровища и реликвии мира, считающиеся утраченными.

Рэйчел Уайтрид. Набережная, 2005, Тэйт Модерн

© Rachel Whiteread, 2005

Французская художница Доминик Гонсалес-Ферстер (Dominique Gonzalez-Foerster, р. 1965) относит себя к постмодернистскому поколению, весьма скептично настроенному по отношению к модернистским утопиям и, прежде всего, модернистской архитектуре, оказавшейся не слишком дружественной к нуждам и вкусам обычного человека. Но, может быть, модернизму просто нужно больше солнца, чтобы стать более витальным? Художница была очарована модернистской архитектурой Бразилии, страны, не знавшей войн и катаклизмов северного полушария. И в своих проектах предлагала «тропикализировать» европейский модернизм, соединив таким образом две утопии – первозданного тропического рая и рационального «идеального города».

В 1999 году в Барселоне Доминик Гонсалес-Фестер делает проект «Тропический модернизм» (Tropical Modernité) для выстроенного заново в 1980-е годы павильона Людвига Миса ван дер Рое, профессора и одного из директоров Баухауса. Здание изначально было создано как павильон

Германии для Всемирной выставки, проходившей в Барселоне в 1929 году. В импозантном минималистском сооружении, одном из самых знаковых памятников архитектурного модернизма, французская художница всего-то постелила пляжные полотенца на бортики декоративного бассейна. Безупречность стерильного выставочного пространства разрушена – но и очеловечена. Можно представить, что павильон на время сквотировали деликатные, но непринужденные путешественники-бэкпекеры, решившие понежиться на почти тропическом барселонском солнце. Доминик Гонсалес-Фестер впустила в павильон Миса Ван Дер Рое оставленную за скобками архитектуры природу. Ведь если природа берет верх над архитектурой, это необязательно разрушение – возможно, это завершение. В том числе, если речь идет о человеческой природе, о таком понятном желании окунуться в воду и позагорать у бассейна. Художница населила павильон призраками беспечных отдыхающих – но именно благодаря им здание перестало выглядеть нежилым.

Проекты Доминик Гонсалес-Ферстер часто предлагают такого рода игры воображения: давайте пригласим воображаемых друзей и привидений и поиграем с ними; давайте представим, не сходя с места, что мы находимся в другом времени, на другом конце света, в другой реальности; давайте наблюдать, как эта иная, призрачная, хонтологическая реальность проступает сквозь очертания видимого мира.

Музеи современного искусства – эти монументы архитектурного модернизма – превращаются в места действия дистопических повествований. Так, Турбинный зал «Тейт Модерн» в проекте 2008 года ТН.2058 предстает убежищем времен ядерной катастрофы. Давайте представим, что снаружи – 2058 год и ядерная зима, и даже самые монументальные скульптуры из музейного собрания, те, что обычно стоят на улице, пришлось убрать внутрь. Так что тут соседствуют скульптура Александра Калдера и гигантский паук Луиз Буржуа, а между ними стоят двухэтажные кровати-нары, по которым разбросаны книги – фантастика, фэнтези, сказки, притчи, повествующие о всевозможных утопических и антиутопических воображаемых реальностях, от «Волшебника из страны Оз» Фрэнка Баума до романов Джеймса Балларда и Филипа Дика.

Нью-йоркский музей Соломона Гуггенхайма превращается в «Титаник»[9] – его спиральные пандусы оборачиваются палубами разных классов, на которых пьют шампанское, танцуют, играют музыку (во время перформанса Оркестр бессловесной музыки исполнял сочинение британского экспериментального композитора Гэвина Брайерса «Крушение “Титаника”» (The Sinking of the Titanic, 1969) – но все равно пребывают в ожидании неминуемой катастрофы.

В центре роскошного арт-парка Иньотим в бразильском городе Брумадинью, где скульптуры и павильоны разбросаны среди пышной тропической природы, обнаруживается, кажется, участок его посткатастрофического будущего – мертвенная, пыльная бетонная площадка, на которой собраны строения, напоминающие опустевшие авангардные выставочные павильоны в миниатюре. На самом деле это модернистские автобусные остановки, которые Доминик Гонсалес-Ферстер собирала по всей Бразилии для инсталляции «Пустынный парк» (Desert Park, 2010). И некоторые из них поразительно напоминают советские остановки, которые фотографировал Кристофер Хервиг. И к ним точно так же никогда больше не подойдут автобусы, чтобы эвакуировать выживших из этой бетонной пустыни.

Еще один французский художник, работающий с хонтологическими аспектами модернистской архитектуры, – это Николя Мулен (Nicolas Moulin, р. 1970). Сам он говорит, что архитектурными утопиями он заинтересовался через научную фантастику, его в равной степени впечатляют и проекты русского конструктивизма, и декорации «Бегущего по лезвию» Ридли Скотта. Но сегодня сама перспектива будущего оказалась утраченной. Вместо «утопии», мира вне конкретного места, Николя Мулен предлагает «ухронию» – мир вне времени, в котором разрушенное прошлое смешано с так и не построенным будущим.

Мулен занимается фотографией, снимает фильмы, создает образы при помощи компьютерной графики. В 1990-е он переезжает из Парижа в Берлин, куда его влечет неприкаянная и свободная после падения берлинской стены атмосфера города, а также любовь к электронной музыке, центром которой тогда была столица Германии. Художник даже создает свой музыкальный лейбл, название которого, Grautag, «серое утро», созвучно «краутроку», направлению экспериментальной рок-музыки, сложившейся в ФРГ эпохи холодной войны. Николя Мулен делал великолепные обложки для релизов этого лейбла – черно-белые, окутанные вечным туманом, разрушающиеся или недостроенные образцы «соцмодернизма» из параллельной реальности. Создается впечатление, что на этом лейбле музыка подбиралась к обложкам, а не наоборот.

Существует ли «архитектура зла», изначально задуманная как непригодное для жизни пространство, или же все эти жуткие ландшафты – всего лишь результат ошибки, и эти обреченные оставаться необжитыми и недостроенными уродливые здания нужно пожалеть? Среди постоянных «героев» проектов Николя Мулена 2000-х годов есть, например, гигантская пирамида недостроенного в то время отеля в Северной Корее. И пустынные ряды многоэтажных башен, напоминающие советские города 1970-х годов. В одном из интервью Николя Мулен говорил об эмпатии к такого рода монструозным сооружениям. А в 2016 он начал проект Azurasein, принципиально обреченный остаться незавершенным. История недостроенного мегаполиса вдохновлена «Атлантропой» – фантастическим проектом, придуманным в 1920-е годы немецким архитектором и градостроителем Германом Зергелем, предлагавшим объединить Европу и Африку, перегородив плотиной Гибралтарский пролив и соединив дамбой Сицилию и Африку.

Николя Мулен. Обложка альбома «Bader Motor» лейбла Grautag

© Nicolas Moulin

Своя хонтология есть и у художников из бывшего советского мира. Хонтология амбивалентная: тут и сожаление о так и не наступившем светлом будущем коммунизма, и фрустрированные ожидания того, каким прекрасным мог бы стать мир после конца советской власти и падения железного занавеса. Хонтология стала названием стиля электронной музыки раньше, чем определением тенденции в современном искусстве. Призрачное присутствие часто манифестирует себя не через четкие образы, но через звуки – загадочные скрипы, шорохи и стоны. Именно такой хонтологический саундарт создает художник::vtol:: (Дмитрий Морозов, р. 1986). Его инсталляция «12 262 Кольская сверхглубокая» предлагает вслушаться в звуки, добытые в недрах некогда самой глубокой скважины мира. Сооружение этой скважины имело научно-

исследовательские цели, но она была окутана множеством легенд. Дмитрий Морозов даже упоминает версию, что Советский Союз намеревался досверлить до ада. Скважина давно заброшена, но художник все же побывал там и обнаружил в развалинах лаборатории рулон перфоленты от старой ЭВМ. Установить, что за информация на ней записана, невозможно – таких машин больше не существует. Но зато эти данные можно конвертировать в звук, использовать как ноты. А «исполняют» эту партитуру миниатюрные буры, сверлящие небольшие образцы грунта из шахты. Таким образом, автор делает слышимыми звуки из самых недр современности[10]: этакие стенания и звон цепей «призрака коммунизма».

::vtol:: (Дмитрий Морозов),

12 262 Кольская сверхглубокая, 2018

©::vtol::, 2018

Ввысь в прошлое

Томас Сарацено. Затмение исследователя аэроцена, 2016, Салар-де-Уюни.

Фото Хоакин Эскурра

© Tomas-Saraceno, 2016

Аргентинец Томас Сарацено (Tomás Saraceno, р. 1973) на первый взгляд кажется не хонтологическим художником, погруженным в ностальгию о нереализованных утопиях прошлого, но настоящим футуристом, планирующим будущее, которое мы должны создать вместе. Томас Сарацено даже придумал название для грядущей новой эры – «аэроцен», который должен сменить исчерпавший себя и поставивший мир на грань экологической катастрофы антропоцен. В аэроцене люди переселятся в воздушное пространство, оставив внизу и в прошлом ископаемое топливо и хищническое отношение к природе, капитализм и патриархат. Объекты, которые создает Томас Сарацено, – это макеты новых жилищ человечества. Эти летательные аппараты лишены двигателей и перемещаются исключительно благодаря энергии солнечного света и воздушным потокам. В 2015 году Сарацено удалось продемонстрировал рекордно долгий полет воздушного шара на солнечной энергии. Именно с разработки подобного летательного аппарата художник начинал свои поиски. В 2003 году он опубликовал инструкцию, как самостоятельно сделать такой шар из мусорных пакетов – тех самых, которые так засоряют окружающую среду. Проект этот показывали и в Москве, в Парке Горького на фестивале науки и искусства, организованном «Политехом» в 2017 году, но я так и не увидела, увы, как шар поднялся в воздух. Но это не такая уж беда для проекта Сарацено, который указывает новые возможности, а не реализации. Мы еще не готовы оторваться от земли, но можем представить себе эту жизнь в воздушных потоках, это демилитаризованное воздушное пространство, которое станет нашей средой обитания, и мы будем делить его с птицами, растениями, спорами, которые переносятся по воздуху, с солнечным светом. Но эта обетованная гармония потребует изменения нашего представления о времени. Летающие шары – самый древний вид воздушного транспорта. Первым, что поднялось в воздух в истории человечества, был именно воздушный шар. Считается, что это был монгольфьер, запущенный во Франции в 1793 году. Но Томас Сарацено утверждает, что полеты были и раньше. Он вспоминает гигантские геоглифы Наска в Перу – их могли создать только те, кто умел подниматься в воздух. Но почему летательные шары так и не стали основным видом транспорта? Они очень медленные, и ими сложно управлять. Но именно эти их свойства должны изменить наше будущее, в котором мы откажемся от скорости и контроля и будем неспешно и свободно дрейфовать в воздушном океане, подчиняясь законам мироздания. И тогда на смену человеку прямоходящему придет человек парящий. Понятие «дрейфа» отсылает к ситуационистам, для которых бесцельные блуждания по городам были попыткой придумать новый способ существования в мире, не подчиненный вечной схеме «работа-потребление-развлечение». В такой дрейф Томас Сарацено предлагает отправиться всему человечеству, прихватив с собой, например, растения – как в проекте «Летающий сад» (Flying Garden/Air-Port-City, 2005). Огромные биосферы для этого проекта он разрабатывал совместно со своей мамой-биологом. Летающие сады могли бы спасти виды, оказавшиеся на грани исчезновения в результате экологической катастрофы. Томас Сарацено разрабатывает новые идеи урбанизма – летающие города-аэропорты, к которым пристыковываются и отстыковываются автономные летающие сферы. Модель такого города он показывал на крыше музея «Метрополитен» в Нью-Йорке – «Облачный город» (Cloud City, 2012). Эти футуристические проекты предполагают совершенно новый тип взаимоотношений. В инсталляции «В пене пространства-времени» (On Space Time Foam, 2012) Сарацено предлагал попрактиковаться в такой жизни на облаках. Публика поднималась на огромный батут и выясняла, что этот аттракцион требует очень точного выстраивания партнерских отношений с другими людьми. Если вы оказались близко друг к другу, то просто провалитесь в «воздушную яму», выбраться из которой можно будет только совместными усилиями. В 2015 году Томас Сарацено основал Фонд «Аэроцен» (Aerocene Foundation), в честь чего представил в Парижском Большом дворце прототипы огромных шаров, сделанных из зеркальной и прозрачной пленок, для аэросолнечных полетов.

Бакминстер Фуллер, Сёдзи Садао. Cloud Nine, ок. 1960

© R.Buckminster Fuller, 1960, © Shoji Sadao, 1960

Но произведения Томаса Сарацено – не только предложения будущего, но и своего рода археология забытых исследовательских проектов прошлого, и это делает его хонтологическим художником. Шары в Большом дворце были вдохновлены проектом MIR (montgolfière infrarouge, инфракрасный монгольфер), над которым в конце 1970-х годов работал французский Национальный центр космических исследований. Cарацено был там в арт-резиденции в 2012 году. Жюль-верновский образ летательных аппаратов под сводами Большого Дворца напоминает авиасалоны, проходившие в этом здании в первой половине ХХ века. Один из них в 1912 году посетили Марсель Дюшан, Константин Бранкузи и Фернан Леже, всерьез задумавшиеся – каким должно быть искусство, способное соперничать с невиданными формами летательных аппаратов? Бранкузи после этого стал создавать абстрактные скульптуры, а Дюшан отказался от живописи. В 2005 году Томас Сарацено принимал участие в самой первой Московской биеннале современного искусства, ориентированной на молодых художников, восходящих звезд. Биеннале проходила в бывшем музее Ленина, тогда совершенно заброшенном и выглядевшим вполне хонтологической руиной потерпевших крах идей светлого будущего. Сарацено мечтал сделать красный воздушный шар, парящий над Красной площадью, как планета Марс. Отчасти это была полемика с обсуждавшейся тогда марсианской программой NASA – Сарацено полагал, что дорогостоящие проекты колонизации других планет отвлекают от куда более насущных проблем спасения нашей собственной Земли. Но аргентинский художник также хотел создать оммаж остановленному советскому аэронавтическому проекту Термоплан АЛА-40, похожему на летающую тарелку дирижаблю, который с 1970-х годов разрабатывал в ульяновском конструкторском бюро инженер Игорь Юшков.

После распада СССР финансирование этого проекта прекратилось. Томас Сарацено побывал в Ульяновске и встретился с Юшковым, предложив ему сделать «летающую тарелку» на Красной площади, но из этого, увы, ничего не вышло, как и из проекта АЛА-40. Видимо, дирижабли и монгольферы обречены оставаться образами несостоявшегося будущего. Ведь среди самых знаменитых катастроф, показавших уязвимость прогресса в эпоху, наиболее этим прогрессом очарованную, было не только крушение «Титаника», но и падение дирижабля «Гинденбург». Дирижабли остались в несостоявшейся, вычеркнутой версии будущего – и, возможно, именно это делает их такими романтичными. На московской биеннале Томасу Сарацено пришлось удовлетвориться очень скромным проектом – маленьким надувным глобусом, парящим над струей воздуха в обшарпанных интерьерах музея Ленина. И в этом было ощущение предельной эфемерности любых утопий и хрупкости мира.

Томас Сарацено в различных интервью называл имена художников прошлого, вдохновивших его видение будущего. В их числе и американский архитектор, изобретатель и визионер Бакминстер Фуллер (Buckminster Fuller, 1895–1983), прославившийся своими геодезическими куполами. Бакминстер Фуллер считал, что сама конструкция геодезического купола делает возможным проект летающих городов. Чем больше геодезический купол, тем он легче. Купол можно сделать настолько лёгким, что он будет парить в воздухе.

Геодезические купола Бакминстера Фуллера стали опознаваемыми символами американской версии будущего. Один из таких куполов Бакминстер Фуллер построил для легендарной американской выставки в Сокольниках в 1959 году, где советским людям впервые показали американские автомобили, дали попробовать колу, а также продемонстрировали полотна абстрактных экспрессионистов Марка Ротко и Джексона Поллока. Геодезические купола пытались как-то закупить и использовать в СССР, но сейчас от этих проектов сохранились разве что конструкции для лазанья на детских площадках в спальных районах – этим захиревшим следам утопии был посвящен проект современного российского художника Николая Смирнова.

Еще один, куда менее известный, чем Бакминстер Фуллер, художник, вдохновивший Томаса Сарацено, – работавший в Аргентине чех Гюла Кошице (Gyula Kosice, 1924–2016). Именно Гюла Кошице начал использовать в искусстве такой футуристический материал, как неоновые трубки, – еще в 1940-е годы, до итальянца Лучо Фонтана, который вполне мог быть с ним знаком, – Фонтана во время Второй мировой жил в Аргентине. Гюла Кощице был одним из первых кинетистов. А в 1971 году он придумал научно-фантастический проект гидрокосмического летающего города (Ciudad Hidroespacial). Конечно, это было не предложение, но метафора, для 1971 года уже почти старомодно-утопическая, – как было бы прекрасно покинуть землю и переселиться в мир, не знающий государственных границ и классовых барьеров. Но именно на него ссылается Томас Сарацено, когда говорит о своем «аэроцене».