Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

Геле так бешено бросилась кровь в лицо, что даже закружилась голова.

– Там они и о личной жизни написали, о цыганях каких-то, я вообще ничего не поняла… как можно так, в личную жизнь, я и читать не стала.

Геля смотрела, как в такт речи у директора подпрыгивает челка -хохолок и комкала тоненькую ручку сумки. Ей почему-то стало так стыдно, она хотела встать, но Зинаида Ивановна вскочила первая, одним скоком подлетела, сжала плечо и усадила на место.

– Я порвала эту чушь и написала, что характеристика с прежней работы утеряна. У вас, Ангелин (извините, мне так проще), такой опыт, да с такими детьми. С ТАКИМИ детьми, так долго плохой человек никогда не сможет…

Она подвигала туда -сюда чистейшую тряпку на доске. Геля молчала.

– Да и вижу я людей, сразу. Работа такая… А вот нюнить ни к чему.

Она потрепала Гелю по плечу, увидев, что у той повлажнели глаза

– Работать будем. Жизнь все покажет, от нее не скроешься.

Зинаида Ивановна проводила Гелю до дверей, приостановилась на крыльце школы. Перед ними и спереди и справа и слева, везде были разбросаны комья коричневой глины, после дождя грязь стояла непролазная, но директорша смотрела вокруг так радостно, что казалось даже, что выглянуло солнце.

– Там забор, видишь? Вдоль липы насажу, прямо по периметру. А справа – там стол деревянный поставлю и лавочки, вокруг сирень… пусть пахнет… А сзади – огород будет, для биологии. А тут – стадион. Все как надо. Знаешь, как заживем! И да…

Зинаида спустилась вниз, на последнюю ступеньку, посмотрела снизу и зачем-то подала Геле руку.

– С квартирой что-нибудь придумаем. У меня одна отказная есть. Повезет тебе – вступишь. Только потянешь ли, там цена, ужас. Потому и отказались.

Трясясь в электричке, сидя с закрытыми глазами, Геля думала… Она уже видела свой класс, смешные и умненькие лица. Она уже различала их, и, кажется, знала каждого по имени. Она уже поняла, что никуда не уйдет из этой школы, что именно там – её, наконец найденный дом.

***

– И хочу вам сказать, вы будете тоже учиться. Да, не смотрите так на меня, ничего особенного и странного я не сказала. Вы будете учиться вместе со мной и вашими ребятами всему, не только математике. Дружить и любить, искать и терять, добру и злу, счастью даже. Мы с вами научимся всему только, если будем вместе. Без вас мне не справиться. Никогда.

Геля оглядывала свой класс. Рядом с каждым взрослым, плотно прижавшись, стараясь уместиться на тесном сиденье вдвоем, сидел ребенок.

– Какие одинаковые у них глаза, никогда не замечала… Неужели и у Ирки точно такие же глазенки, как у меня…

– И еще сказать вам хочу.

Класс зашумел, будто ветер прошелестел поверх голов и спрятался в новых занавесях. Геля подняла руку, оперлась ею о край доски и чуть пошевелила пальцами. Стало тихо.

– Сказать хочу… Плохих детей нет. Не бывает. Есть недолюбленные. И вот тут – дело в вас!

***

Утро первого сентября было на редкость теплым. В ярком, высоком небе, носились паутинки, желтой листвы почти не было. В школьном дворе играл оркестр, грустно и торжественно. Геля очень волновалась, она держала худенькую ручку маленького, как гномик, стриженного наголо мальчишки и чувствовала, как дрожат ее пальцы. Она повела ребят в школу, длинной вереницей они прошли по нарядной дорожке, поднялись на школьное крыльцо. Зинаида подошла, внимательно посмотрела Геле в лицо и еле слышно, одними губами шепнула: «C богом». Геля открыла дверь, подождала, когда все рассядутся, помолчала.

И подняла руку…

Глава 20. Встреча

– Видишь, Вов, баба Пелагея, как в воду смотрела, что денег дала. Ровно на первый взнос хватило, поедем, в ножки кинусь, благодарить надо, прям по гроб жизни.

Геля, пыхтя, как паровоз, (последнее время, она сильно округлилась, стала пышной, как сдобная булочка), тащила тумбочку на седьмой этаж. Лестница была бесконечной, лифт не работал, и они с утра таскали свой нехитрый скарб, переезжая в новую квартиру.

– …ля! Я сегодня точно помру. Еще пару рейсов, прямо вот тут рухну. Воооов…, а Вооов. Мне на каком скопытиться сподручнее – на четвертом или на пятом? Мне пятый больше нравится, тут почище, вымыл полы кто-то. Потом чистая буду, хоть не обмывай.

– Тьфу, дурилка.

Вовкин голос звучал глухо и далеко, то ли сверху, то ли снизу, уже было невозможно разобрать. Геля села прямо на пол, бросив под попу старое Иркино одеялко, потом легла, расправив его полностью и так, абсолютно одна на чужой лестничной клетке лежала, минут двадцать точно. Пахло известкой, краской и чем-то еще, странным и свежим. И вдруг, почувствовав, что засыпает, она вскочила, потрясла головой, отгоняя морок. Именно сейчас Геля наконец поверила, что вот уже – она окажется в своем, настоящем доме.

Отказная квартира, которую они совершенно неожиданно все же заполучили, была большой, красивой, но проблемной. Кооперативный дом находился на самой окраине, у кольцевой автодороги. Без машины, а машина им не светила, судя по всему, никогда, можно было добраться только на трамвае. Его конечная остановка находилась от ближайшего метро на расстоянии часа нудной, неспешной трясучки, трамвай делал круг прямо у кожгалантерейной фабрики. А вокруг фабрики не было почти ничего. Вернее – был один дом – башня в пятнадцать этажей, торчащая прямо среди пустыря, поросшего бурьяном. От этого одинокого дома, куда доставал взгляд, тоскливой вереницей тянулись серые пятиэтажки. Минут двадцать ходьбы по грязной перекопанной улочке, как вдруг, у самого леса, прямо у опушки, вырастал белый красавец – дом, новенький, двенадцатиэтажный с яркими, блестящими окнами, в которых отражалось синее, по-деревенски чистое небо. А перед домом, куда ни глянь, простирались луга, и лишь вдали, можно было разглядеть село, настоящее и, видно очень большое. Пока они ехали, трясясь на грузовике, который им организовала Зинаида, Геля крутила головой и совершенно не верила, что здесь – тоже Москва. А вот Ирке с Володей все нравилось чрезвычайно. Они весело обсуждали перспективу походов за грибами, покупку лыж и заливку собственного катка на пустыре перед домом. И может, собаки, с которой можно будет бегать по утрам по лесу.

– Волка заведите!

Геле не нравилось это место, ей казалось, что ее выдернули из привычного мирка, как редиску из земли, и бросили в красивый белый ящик, прямо так, без упаковки.

– Тут именно волка надо, лес вокруг, вон -дикий…

– Мам, тут хорошо, смотри.

Ирка высунула кудрявую голову из кабины, толстые косички с бантиками свесились вниз

– Лягушечки какие малюсенькие скачут.

– А жабы не скачут? Жалко, прям, как без жаб-то? Вов! Галоши купим. Тут без галош не пролезть. Мне чур первой.

Вовка улыбался и смотрел в окно. А по городу шла радостная и светлая весна.

***

– Гель. А Гель… вставай. Субботник сегодня. Деревья сажать пойдем.

– Чегоооо? Выходной же. Обалдели?

Она с трудом разлепила глаза. В огромной спальне ещё не было занавесок и солнце пронизало комнату насквозь, раскидав на светлых обоях целую вереницу зайчиков. Дверь в коридор была приоткрыта и там, у входной двери происходило веселое движение и толкотня. Накинув халат, Геля протащила свое сонное тело по бесконечному коридору в прихожую. У дверей Вовка и Ирка запихивали в новое ведро игрушечные совки.

– Вам там лопату выдадут, под расписку, большууую. Куда вы совки пихаете? И грабли дадут. Ирк, ты знаешь, что такое грабли?

– Это такая чесалка. Для травы.

Ирка быстро вытащила совок из ведра и спрятала за спиной.

–Точно! Идите и чешите свою траву. А потом кваску купите, там бидон.

Дверь захлопнулась и веселые голоса быстро удалялись. Раз и все стихло.

Геля медленно пошла назад, в спальню, потом передумала и побрела обратно. Коридор был длинным, как в общаге, начинался от огромного зала, пустого и гулкого, в котором из мебели был только материн стул, гнутый, старый, но крепкий и незыблемый, как вечность, и тянулся до самой кухни гладкой ровной змеей. Все комнаты располагались по одну сторону. С другой стороны находилась глухая стена, по которой Ирка всегда вела пальчиком, пробегая по нему со скоростью звука. Она никогда не могла затормозить сразу, скользила на ровном, гладком паркете, пролетая свою комнату мимо. Вот там, в комнате дочурки они всё обставили. Теперь у Ирки был большой полированный гардероб, новенький диван и маленький письменный стол с двумя аккуратными ящичками. Все это поместилось шутя, даже осталось место для красивого торшера, который Володя сам сварганил из остатков тонких труб и плексигласа. Торшер заканчивался задорными разноцветными плафонами, светил ярко и весело, и очень Ирке нравился.

Геля поставила чайник, присела на старенькую табуретку, задумалась.

– Опять чулки штопать, денег нет вообще!

Ежемесячный взнос за кооператив был таким, что в сберкассе на нее оборачивались все, с ужасом глядя, как она отсчитывает сумму, раз в двадцать больше, чем остальные. Потом, она доставала квитанцию за Иркину частную музыкальную… Народ выпучивал глаза еще сильнее, а Геля прятала поглубже в туфлю палец в опять продранном чулке и с ужасом думала о предстоящем ужине.

– Бабкино прошлогоднее вишневое варенье, чай и батон! А на завтрак – манную кашу сделаю. Не удивительно, что меня разносит, как на дрожжах. Хорошо еще мать крылышки куриные притащит, и пупочки, сделаю макароны по-флотски. Господи, еще двадцать лет ведь платить… и как жить?

Печальные мысли были прерваны безжалостно и резко. Жуткий звук, режуще – громкий, странный до жути, взрезал тишину полусонной квартиры. Пустующие пространства комнат отразили его многократно и Геле показалось, что у нее лопнули перепонки, она зажала уши ладонями и посмотрела на потолок. Штукатурка вроде не сыпалась, она потихоньку убрала руки.

– Во, блин! Это еще что!

Все затихло, минут пять все было спокойно. Геля встала и, почему-то на цыпочках, прокралась к балкону, выглянула в окно. Внизу, народонаселение весело рыло ямы с таким энтузиазмом, вроде хотели прорыть туннель под домом. Ирка носилась со своим совком от машины, битком набитой деревцами, до отца, который стоял в выкопанной яме уже по пояс.

– Баобаб, не иначе, решил посадить. Как раз, до нашего седьмого этажа достанет. Что там, на баобабе растет? Хорошо бы орехи.

Геля высунулась посильнее и хотела было помахать рукой, как жуткий звук раздался снова. Она присела, чуть не вывалившись, схватилась за перила.

– Не, ну охренали, что ли. Дом развалят сейчас. Хорошо, не ночью.

Она быстро натянула треники, майку и длинный свитер, выскочила из квартиры, и, перепрыгивая через ступеньку, рванул на восьмой, пробежала по коридору до квартиры, которая была прямо над ними, позвонила. За дверью кто-то катал по паркету, что-то, явно пластмассовое, возил – туда-сюда. Пахло пирогами и жареной картошкой.

– По коридору гоняют что-ли? Неужели от этого такой звук?

Она позвонила еще раз. Дверь открылась. За ней, близоруко щурясь, вся розовая от плиты, в белоснежном нарядном халатике, стояла Верка. За ее спиной маленькая черноглазая девчушка лет четырех, выставив круглую попку, гнала по коридору здоровенный трактор с большими, пластмассовыми ребристыми колесами.

Геля с Веркой постояли, обалдело разглядывая друг друга. Наконец, Геля очухалась.

– Опа! Привет, подруга. Какими судьбами?

– Так мужу, от работы дали…

Верка никак не могла прийти в себя, девчушка подошла сзади, обняла мать за ногу.

– Оксанка моя. Почти четыре уж…

Из дальнего угла квартиры, по коридору, вытирая красивое лицо полотенцем шел высокий стройный парубок.

– Знакомься… Толик… мой муж…

– Ну… здрасьте…

Глава 21. Одуванчики

– Слушай, Ангелин! Вот скажи мне, что ты делаешь такого, чего я не делаю? Ведь все одинаково – программа, часы, тетрадки. А к тебе ломятся они, как сбесившиеся. Правду, что ли Зинаида на собрании сказала, что в твой класс 200 человек заявление подали?

Геля с Любой – хорошенькой нежной блондинкой, учительницей соседнего, первого Б, спрятавшись в кустах подросшей за четыре года сирени, болтали напропалую. Они сошлись как-то неожиданно для Гели, которая, в принципе не любила и не заводила подруг. Но с милой, незлобливой, простодушной Любочкой, она чувствовала себя, как с сестрой, спокойно и уютно. Да и муж Любы, меланхоличный, философски настроенный на все парень, ей очень нравился. Так, по-дружески, по-соседски где-то. Они часто собирались компанией у них дома и, вжбанив как следует, танцевали до упаду, в конец заездив немногие Гелины пластинки.

– А не знаю, Люб. Честно. Может чувствуют, что я их люблю. Дети на любовь отзывчивы, как зверушки, их не обманешь.

– Не! Дети – это я понимаю. Но у тебя родители все время гурьбой торчат. Тут на собрание не дозовешься, хоть тресни. А в твой класс они прям не влазят, по трое припираются. С дедами вместе.

– Так общее дело делаем с ними, Любаш. Человека лепим, как же иначе. Кто же вместо них? Вон вчера отказника взяла, гидроцефалия, памяти, говорят нет. Но я чувствую – болезнь болезнью, но голова нормальная, ерепенится он. Там ума палата, он злой просто, потому что унижают его жалостью своей дурацкой, всерьез не принимают. Я его на последнюю парту посадила, вместе с Генкой – поганцем, тем, кого выкинуть из школы хотели. Так парень сразу человеком себя почувствовал, доску глазами ест, даже руку начал тянуть. Верить в них надо. Я… верю.

– Ну дааааа, верю, верю, птичке и зверю, – Люба поправила бантик кокетливой туфли, выпрямилась, расправила яркий шелк платья на стройной талии. Сорвала кисточку еще нерасцветшей сирени, понюхала и спрятала в вырез платья.

– Ты, Гельк, спектакль готовишь, слышала – вместе с родителями. Они что, тоже играть будут?

– Ага… «Синюю птицу» ставим. Представляешь, у меня два папки -толстяка образовались, один другого толще. Так за роль хлеба чуть не подрались, жены во дворе разнимали. Я хохотала, ужас. Жребий тянули. Так тот, что проиграл, обиделся насмерть, он костюм уж сам сшил. Еле уговорила, теперь он постановщиком света будет. Настольных ламп ему натащили, даже прожектор приперли. Колдует там… свет цветной, очень красиво.

– К Первомаю?

– Да нуууу… Не-а. К Пасхе! Мы яиц навыдували целый таз! Не ржи, дурочка, обычай же, знаешь какой это праздник! Я в деревне видела, это так… по-настоящему… Мне завтра деревце притащат, знаешь, на Яузе сады старые рубят сейчас. Нарядим его, хорошо получится. Я все придумала уже, приходи, посмотришь.

– Ты глупая, Ангелин. Вот делать мне нечего. До парткома дойдет, устроят нам пасху с тобой. А тебе интерната, видно, мало, сама ж рассказывала.

– А наср…! Я сценарий написала – «Праздники старины нашей». Зинаида утвердила, парторг тоже, не понял ни хрена. Так что все тип-топ. Мать кулич обещала испечь. А на Первомае без меня помаршируют, желающих вон, навалом.

Геля жадно затянулась, докурив почти до фильтра, помолчала.

– Детям настоящую историю знать надо, а не это… дер…

– Тсс. Молчи, дурила. Влетишь с тобой еще.

Люба швырнула окурок под куст, достала из кармана зеркальце, внимательно рассмотрела один глаз, потом другой. Толстая синяя линия, удлиняющая ее и так красивые глаза, была идеальной. Она улыбнулась зеркалу большим, ярко накрашенным ртом.

– А я, знаешь, чужих детей, как-то не очень. Я своих хочу…троих. Может мне уйти из школы, Гель, а? Меня в артистки зовут, там Олег, на киностудии мои фото показывал. Сказали – можно пробовать

Геля копнула мягкую землю щепкой пару раз, вырыв ямку, носком туфли посталкивала окурки, притоптала посильнее, подумала, сгребла прошлогоднюю листву, сделала кучку на месте ямки.

– Пошли, артистка. Звонок скоро. Меня возьмешь? Этой – грандкокет…

Хихикая, они влетели на этаж, кончалась физкультура и классы должны были вот-вот выпустить. Постояли, наслаждаясь тишиной.

– Слушай, Гель. Ты Ирку в свой класс возьмешь?

– Нет! Бери ты. Так честнее.

– Не. Я тоже буду к ней неровно дышать, она вон у тебя, кукленок какой. Пусть Раиса Пална берет, она хотела.

–-Пусть. Раиса, тетка спокойная.

***

Геля проснулась от резкого звонка в дверь. Вернее, она не проснулась, а долго-долго выныривала из тягучего сладкого дурмана, похожего на вишнево-шоколадный кисель и никак не могла вынырнуть. Последнее время она странно чувствовала себя, появилась какая-то тяжесть в теле, сонливость. Правда, она гнала от себя сомнения, ведь поспать она любила и раньше.

– Вовка опять в аэропорту… какое воскресенье уж. Не работа -..опа. Еще закрытия эти под водяру… что-то менять надо…

Эти тягучие мысли навевали тоску, и Геля, стряхнула их, усилием воли заставив себя проснуться, натянула шелковый халатик, противно зацепившийся за заскорузлый от вчерашнего мытья окон палец, и пошлепала в прихожую открывать.

– И какой баран так звонит? Рань, блин, Ирка спит, кой веки. Сейчас прибежит, запищит – «Я наспалась».

– Нуууу, сеструха, ты капиталистка. Тебя раскулачивать надо со всей пролетарской ненавистью. Ишь, трюма поразвела со шкапьями.

–Борька! Гад! Сто лет тебя не видела, паразита. А красивый, господи.

На пороге, в облаке резкого и незнакомого одеколона стоял Борька. Шикарный костюм после привычного кителя смотрелся на нем потрясающе, идеальные усы, прищур смешливых глаз. Красив он был, как бог.

– Примешь, что ли? На пару недель, учиться приехал. Повышать кволификацу. А, сестричка?

Он схватил Гелю в охапку, попробовал оторвать, но запыхался и выпустил.

– Ты справная стала, прям не охватишь. Вовка кормит на убой, что ли? До центнЕра?

Геля поискала глазами – чем бы запустить потяжелее, но в идеально вылизанной прихожей ничего подходящего не нашлось. Тогда она из всей силы ткнула брата кулаком в бок, и пока он шипел и ойкал, нашла тапки.

– Давай, залазь. Вот Вовке радость, теперь неделю не просохнете.

– А то!

Борька, вздернув рукава идеально белой рубашки, с видом доброго волшебника, щелкнул замками новенького пупырчатого портфеля и выудил три бутылки водки и огромную тарань.

– Рыба, бляха, все бумаги провоняла, завтра преподавателю вместе с ними пиво придется купить, а то зачет не сдам.

Борька расстегнул пиджак, сел на диван, поддернув брюки с такой стрелкой, что можно было обрезаться об её остриё, развалился, откинувшись, прикрыл глаза.

– Кофейку бы. Небось нет, кура?

– Треснешь, чаем обойдешься. С сухариками.

– Ага. А колбаски, жада?

– Треснешь, говорю.

В дверь опять позвонили, но уже тихонько, два аккуратный звоночка с небольшим перерывом. Верка!

– У меня сегодня аншлаг, блин. Народ косяком идет.

Влетела Верка, румяная, пышная, в легких трениках и обтягивающей маечке, подчеркнувших все, что можно и что нельзя. Втолкнула сонную Оксанку, блеснула здоровенными золотыми сережками, улыбнулась белозубо.

– Я на часок, как всегда. Пару кружков вокруг леска сделаю и заберу её. А чо, Ирка спит?

И тут споткнулась, налетев на оценивавший Борькин взгляд, как лошадь на препятствие.

– Ой! – голос Верки сразу изменился, стал тягучим, она повернулась к лесу передом, выпятив немаленькую грудь, – А кто это?

– Конь в пальто! Борька, не видишь? Приходите вечерком с Толиком, посидим. Я и Любу приглашу.

– А Толик в деревню уехал, картошку сажать, – Верка аж изогнулась, как береза под ураганом, принимая залпы из Борькиных нагловатых зрачков, – A я приду…

Она медленно, покачиваясь всем телом, пошла к дверям.

…

Геля проводила глазами резко изменившуюся фигуру с крутой грудью и поджатой донельзя попой.

– Кхм. Угу. Оксанку не забудь, смотри.

Захлопнув дверь, Геля внимательно посмотрела на брата.

– Ничо, козка, в теле, – Усмехнулся Борис, пряча ухмылку. Эту маслянистость хитрого прищура, нельзя было спутать ни с чем.

– Смотри Борь. Я тебе сама башку оторву, если что.

– Та лааадно…

…

Последние приготовления к завтрашнему празднику Геля заканчивала сама. Темная, гулкая, пустая школа – она обожала такие часы, когда в коридорах тускло светились редкие лампы, а стук каблучков отдавался в просторах рекреаций звонко и странно. Ей тогда казалось, что портреты со стен тоже начинали светиться неверным отраженным светом, и глаза писателей и поэтов оживали. Они явно следили за Гелей, переводя взгляд и от этого у нее по спине пробегали мурашки. Но было не страшно, а как-то чудесно, трепетно.

Володя ругал Гелю за такие «оставания», как говорила Ирка, но Геля все равно оставалась. Бросив последний взгляд на класс, внимательно оглядев кулич, который торжественно поставили на рушник, присланный с Борькой от бабы Пелагеи, гору крашенных луком яиц и веселую свору цыплят и зайчиков, сделанных из всего, что можно только себе представить, Геля присела. Она любовалась тонким вишневым деревцем, которое было нереально красивым. Деревце даже не рубили специально, его нашли в ворохе срубленных в старых садах веток, установили в большую старую керамическую вазу, совершенно преобразившуюся от блестящей масляной краски. Вишенку украсили яйцами, почти прозрачными, белоснежными, настоящими, из которых выдули желток-белок и разрисовали тоненько серебряной краской. А на самой вершинке завязали огромный белый бант. Геля хотела крест, но не знала, можно ли так, спросить было особо некого, и она не рискнула.

Вишенка была такой, что Геля даже всплакнула, неожиданно для себя, встала, потрогала ветки, поправила бант. И тихонько прикрыла дверь класса, уходя, почему-то стараясь не щёлкнуть замком.

***

– В нашей работе надо быть беспристрастным. Нельзя иметь любимчиков. Это дисквалификация.

Мастер Мер сегодня был в хорошем настроении, у его окна расцвела долгожданная золотая роза. Она была действительно золотой, из настоящего золота, только раньше никто ему не верил, что этот металл может быть живым. Все обитатели страны Мер сбежались, каждый норовил потрогать теплые золотые лепестки. Мастер не успевал отгонять желающих и отталкивать руки, потому что, не вмешайся он, Золотую Розу замучали бы насмерть. Она и так вздрагивала, жалобно звенела и пахла так прекрасно – апельсином, мимозами и грушевым нектар ом. И ему было так её жаль…

Когда наконец наступил вечер и золотые лепестки плотно сомкнулись, как спящие веки, он вызвал к себе помощника. Того самого, похожего одновременно на толстого молчаливого воробья и серьезного шмеля.

– Я видел кучу белых шаров – одуванчиков. Ты набил ими мой мешок и тащил к Краю. Зачем?

Мастеру не хотелось ругаться, у него в животе все время щекотало от радостного предчувствия завтрашнего золотого утра и встречи с Розой, но порядок, хочешь – не хочешь, надо соблюдать.

Воробей молчал, ковыряя пухлым пальцем ажурную скатерть.

– Я понимаю, ОН! – Мастер помолчал, оглянулся и даже пригнулся, испугавшись сам своего громкого голоса, – Он любит к себе любовь. Но ты уверен, что она это сделала ради любви к НЕМУ?

Шмель – воробей зажужжал и внутри у него потемнело.

– Любовь всегда заслуживает награды, – мрачно и серьезно басил он, – Любая любовь. Любая любовь к любому. На то она и любовь.

Он вытянул мешок прямо из воздуха, поплотнее уложил свои одуванчики.

– Я сам решаю за что одариваю. И сам за это отвечу.

Мастер Мер показал воробью на дверь безупречно-царственным жестом. Подождал, пока стихнет ворчливое жужжание, погасил хрустальный месяц, висевший над столом, тихонько открыл окно. Там, на несколько взглядов вперед разлива лось золотое сияние. Втянув носом грушевый воздух чихнул и, фальшиво мыча под нос «Люби любую любовь», потрогал розу, стараясь не разбудить. Роза спала, тихо, как ребенок. Тогда Мастер, еле слышно кряхтя залез на подоконник и долго смотрел, как воробей трясет мешком над Краем, высыпая в звездное небо белые одуванчики.

Глава 22. Свекор

Пасхальное утро выдалось дождливым и холодным, хотя мать всегда уверяла Гелю, что не было года, когда в Светлое воскресенье не выглянуло бы солнышко. Промокнув до нитки и замерзнув, как жучка, стуча зубами, Геля пронеслась по лестнице и трясясь, долго совала непослушный ключ в замок.

– Куда спешу, еще два часа есть. Сейчас чайку хряпну, сигаретку давану, пока никого. Мятные мои на месте?

Она порылась в сумке неловкими от холода руками в поисках конфетки, и с ужасом поняла, что забыла сигареты на столике в прихожей.

– Твою мать! – прошипела в сердцах и тут же, опомнившись, хлопнула себя ладошкой по губам.

– Бабы Пелагеи нет на меня, в святое-то воскресенье! Сейчас бы за косу! Правда и косы-то никакой нет. А Ирка, точно, найдет сигареты.

Геля вздохнула, наконец открыла дверь и ввалилась в класс. В сумраке чудилось что-то странное, непривычное. Она перевела дух, кинула сумку на стол и включила свет.

– Господи, воля твоя!

Она сама не знала, из каких глубин памяти всплыла эта фраза, но сейчас она была очень точной. Медленно, как заколдованная, Геля подошла ближе и потрясла головой, отгоняя наваждение. За спиной скрипнула дверь.