скачать книгу бесплатно
– Не нравилось? – Он немного помолчал. – Ну, это – довольно просто. Больше всего мне не нравилось, когда ты в себя уходила, и я не мог до тебя достучаться. К счастью, такое случалось всего несколько раз – когда у тебя случались серьезные неприятности. Ты словно пряталась, но не за стенку или в нишу какую-нибудь – ты как будто под мутную воду уходила. Знаешь, как бывает: очертания просматриваются, и движение вроде какое-то есть, рябь на воде видна. Но толком ничего не видно и не слышно. И не выловишь тебя – не видя – в этой мути, на поверхность не вытащишь.
Что-то мне не нравятся эти разговоры. Спасибо хоть аллигатором не назвал! Врет он все! Ну бывали моменты, когда я себя чужой всему человечеству ощущала, но это же не значит, что меня в крокодилы нужно записывать!
– А что нравилось?
– Нужно подумать.
От возмущения я даже глаза открыла. Чтобы меня пресмыкающимся в грязную воду затолкать, ему думать не нужно было. А вот чтобы о чем-то хорошем рассказать – конечно, тут нужно напрячься, поразмыслить, в памяти порыться.
– Хм. Странно, – вновь заговорил он, и в голосе его прорвалось какое-то веселое удивление. – Ты знаешь, это – тоже не сложно. Это тоже были моменты, когда ты уходила в себя – но как-то иначе. И случалось такое намного чаще. Особенно в транспорте. У тебя лицо в такие минуты становилось какое-то … светлое, что ли. По твоему лицу ведь можно примерно догадаться, о чем ты думаешь. Так вот, видно было, что ты думаешь о чем-то … не ежедневном. Ты словно вверх куда-то взлетала – туда, где небо чистое, и солнца много – и такими мелкими тебе оттуда все проблемы казались…. Когда ты так думала, у меня душа, на тебя глядя, радовалась.
Вот это уже лучше. В этом описании у меня хоть лицо появилось – не крокодилья морда. С другой стороны, в чистых, солнечных небесах парят, в основном, орлы и грифы разные – тоже, в общем, хищники. Правда, и ласточки тоже… Эта мысль мне больше нравится. Ладно, остановимся на ласточке, парящей в поднебесной выси и размышляющей о бренности наземного мира. Господи, хоть кто-то не возмущается тем, что я постоянно думаю. Всю свою жизнь, со всех сторон я слышу, что в жизни нужно делом заниматься, а не думу думать. И вот – надо же! – кто-то заметил, что люди, размышляя, светлеют.
Я, кстати, после разговора с Франсуа тоже к лицам в транспорте присматривалась. Мне они тоже задумчивыми показались. Я, правда, не обратила внимания, насколько светлыми они были в тот момент. Может, и были. Нужно будет еще понаблюдать. Почему бы и нет? Ведь в небесах-то места не одной ласточке хватит. Может, ходят вокруг меня, ездят со мной в маршрутках, стоят со мной в очереди в магазине такие же мыслители, которым думать – интересно. И может, их даже много. И может, за каждым из них кто-то наблюдает. И этому кому-то нравится то, что он видит на их лицах…
Не успев додумать эту мысль до конца, я уже спала.
Глава 8. Новые грани
Когда тело мое слилось с окружающей средой, я не стал закрывать глаза. Я не знал, сколько у меня осталось секунд, прежде чем все это исчезнет. И Татьяна, и эта крохотная кухня, в которой я уже начал чувствовать себя, как дома, и все предметы в ней, знакомые до боли. Но мне не хотелось терять ни одной из этих оставшихся секунд; мне хотелось видеть все вокруг себя до самого последнего момента. После которого я окажусь под взыскующим взором контрольной комиссии. Ох, и взыщется же с меня! И за все ошибки совершенные, и за самоуверенность непревзойденную, и за отсутствие проницательности, и – особенно – за потерю бдительности в самом конце…
Куда это она…? Почему я все еще ее вижу? Я быстро оглянулся по сторонам. Вроде все на месте. Я вдруг почувствовал, что все так же держусь руками за подоконник – твердый такой, холодный. Совершенно реальный. Меня что, не отозвали? Может, до них еще не дошли Татьянины слова? Или им время требуется, чтобы обработать полученный сигнал? Сам я с подобной ситуацией – слава Богу! – никогда еще не сталкивался; говорить же с другими – теми, кто ее испытал – было как-то неловко. О такой катастрофе не то что рассказывать, думать даже не хочется. Теперь я это точно знаю.
Татьяна подошла, пошатываясь, к диванчику и села на него, чуть не свалившись с угла. Я дернулся было, чтобы поймать ее, но вовремя спохватился. Мне уже все равно: одним грехом больше, одним меньше… После того, что она меня увидела, еще один физический контакт не намного усугубит список моих прегрешений. Но вот если ее поддержат невидимые руки… Ей, наверно, «Скорую» вызывать придется. И так уже сидит, обхватив голову руками – из стороны в сторону раскачивается и мычит что-то без слов.
Может, можно еще как-то спасти ситуацию? Пусть даже не для меня – мне уже ничего не поможет. Меня, конечно, заменят; и тому, следующему, объяснят, что случилось. Придется уж ему постараться, чтобы сгладить впечатление. Впрочем, он меня мало волнует: придется – значит, постарается, работа такая. Но ей-то сейчас каково? Глядя сейчас на нее, я очень явственно увидел, почему нам лучше держаться в тени. Ей ведь, наверное, кажется, что она с ума сходит. Ну, конечно: посреди ночи, в закрытой квартире – неизвестный человек, который к тому же тут же исчез. Немудрено решить, что с головой что-то не в порядке.
А может, я еще успею навести ее на мысль, что, мол, просто померещилось в темноте? Так я, конечно, и этому, следующему, задачу облегчу… ну, и черт с ним! Мне не жалко, а Татьяна скорее в себя придет. Пусть свет включит, чаю попьет, увидит, что все вокруг – по-прежнему… Успокоится, поспит до утра, а там – сама над своими фантазиями посмеется.
Она медленно встала и направилась к двери в коридор. Щелкнула выключателем. Глаза мне резануло ярким светом – я автоматически прищурился. Да она же дрожит вся! Неужели я ее так напугал? Нужно как-то ее успокоить. Да еще и в одной ночной рубашке! А если воспаление легких? Она ведь сама к врачу не пойдет – а сообразит ли тот, следующий, что она заболела, вот вопрос. Его ведь в подробности сегодняшних перипетий посвящать не будут – в целом ситуацию обрисуют, и хватит.
О, халат надела. Интересно, она все еще меня слышит – или сама заметила, что продрогла? Да неважно, главное – что оделась.
Возвращаясь на кухню, Татьяна замерла на пороге, настороженно оглядывая все вокруг. Несколько раз взгляд ее задержался на мне – или, для нее, на том месте, где я был. Она напряженно хмурилась, словно пыталась найти разумное объяснение своему видению. И найдет – она точно найдет: тучка на луну, например, набежала; или птица перед окном пролетела, бросив тень на подоконник… А то, что видение бросило короткую фразу – это результат разыгравшейся фантазии.
Мне вдруг стало очень тоскливо. Так и останусь я в ее памяти тенью на подоконнике? Так и запомнит она мои последние слова: «Я – никто» – не зная, сколько раз до этого слышала меня? Так и будет дальше жить – возможно, даже не заметив, что у ее внутреннего голоса сменился тембр? У меня защемило в груди. А дальше – еще лучше. Однажды жизнь ее закончится, и – если ничего в ней не переменится – она придет к нам и даже ведь не узнает меня. А я сам-то ее узнаю?
Как же все же хочется, чтобы она меня увидела – не в темноте, по-настоящему! Может, запомнит, хоть ненадолго. Поразмышляет какое-то время над этой загадкой природы. В самом-то деле, она ведь меня уже заметила – завеса тайны уже и так приоткрыта! Что мне терять-то? Мне – нечего, а ей? Совсем ведь перепугается. При свете, правда, впечатление должно быть не такое ошарашивающее. И я не буду двигаться…. Так ей будет спокойнее….
Эх, была – не была. Я встряхнулся, чтобы принять свой обычный облик и … ничего. Ничего не изменилось. Я глянул вниз, на свои руки-ноги, туловище – и ничего не увидел. Защитные рефлексы оказались сильнее меня. Глубоко внедрилась мне в сознание мысль о том, что человек не должен видеть своего ангела-хранителя. Кстати, не только потому, что такое видение может напугать его до полусмерти. Главная причина нашей невидимости состоит в том, что человек должен жить свою жизнь сам, не надеясь на поддержку потусторонних сил.
А вот это – уже вызов. Никакие рефлексы – даже самые основополагающие – не окажутся сильнее моей воли. Нужно просто сосредоточиться. Я собрался с силами и начал восстанавливать – часть за частью – свое тело в прежнем виде. Так, контур рук на подоконнике, кажется, забрезжил…
Татьяна подошла к плите и принялась готовить кофе. Вот этот факт все и решил. Рефлексы рефлексами, но все же главная цель моего пребывания здесь состояла в том, чтобы останавливать ее перед совершением опрометчивого поступка. А пить кофе в два часа ночи – это не просто опрометчиво, это уже полный идиотизм. Потом она до утра не заснет, а работать как? Да еще будет бродить все это время по квартире – такого нафантазирует! Поскольку я все еще – почему-то – остаюсь здесь, и на смену мне никого не прислали, так кому же, как не мне, удержать ее от этой глупости? Так я и уговорил себя, что мои желания вполне совпадают с обязанностями. Ей ведь внушать сейчас разумные мысли уже поздно – сейчас средство намного сильнее потребуется, чтобы оторвать ее от зелья этого наркотического. Значит, я имею полное право перейти к чрезвычайным мерам – вновь ей показаться. Не шевелясь. А поскольку она меня уже видела… Для нее это уже не будет таким шоком, как в первый раз; да и мне за это нарушение уже и так отвечать придется.
На этот раз материализоваться оказалось намного проще – вот что значит уверенность в правомерности своих действий. Увидев краем глаза, что тело мое вновь приобрело видимость, я еще крепче вцепился в подоконник (чтобы ни один мускул не шевельнулся) и принялся пристально смотреть ей в спину. Вот так и нужно – не отрывать от нее глаз. И вовсе не хочу я понять, каким она меня увидит – я просто слежу за ее реакцией, чтобы – если дело пойдет совсем плохо – вовремя исчезнуть. Вот именно, я просто добросовестно исполняю свои обязанности в чрезвычайных обстоятельствах.
Она резко обернулась – и навстречу моему взгляду распахнулись огромные – в пол-лица – глаза. Так же широко раскрытые, как и тогда – в темноте, на пороге кухни. Она тоже не шевелилась, даже глазами меня не окинула, ни одна черточка в лице ее не дрогнула. Но мне все же показалось, что она мгновенно меня рассмотрела – всего меня, с головы до пят. Когда у человека так глаза раскрываются, у него обзор, наверное, до ста восьмидесяти градусов расширяется. Но реакции на лице – никакой. Ни испуга, ни удивления, ни любопытства, ни ужаса. Напряженная маска. Хотя нет, пожалуй – напряженно-думающая маска. Ну, конечно: стоит и думает, что я сейчас сделаю – и как ей на это реагировать.
Я еще внимательнее всмотрелся ей в глаза. Может, хоть там что-то мелькнет. За кого же она меня приняла? За бандита? Но ведь молчит почему-то, и не бежит никуда. Ни в коем случае не шевелиться – она малейшее мое движение может воспринять как нападение. А может, она все еще думает, что я ей кажусь? Стоит и ждет, что я сейчас опять пропаду, как тогда, после признания своего ничтожества? Хм. Она меня уже и видела, и слышала – что мне мешает заговорить с ней еще раз? Заодно и проверю, сколько раз нужно дернуть за бороду контрольную комиссию, чтобы у них терпение кончилось.
На плите что-то зашипело. Она вздрогнула, моргнула и повернулась ко мне спиной. Я чуть было не глянул туда же, но вовремя спохватился: ни на что не отвлекаться – глаз от нее не отрывать. Не исключено, что только она меня до сих пор здесь и держит. Честно говоря, в этом шипении не было для меня ничего необычного. Сколько раз я слышал его по утрам, когда у нее сбегал кофе.
Она сняла с плиты турку, выключила газ, перелила кофе в чашку, вытащила сахарницу. Вымыла турку, насыпала в чашку сахар, взялась за тряпку…. Задумалась. Затем открыла воду и принялась мыть плиту. Нет, это – просто невозможный человек! Позади нее стоит нечто непонятное, возможно, бандит-убийца-психопат – а она отвернулась, плиту надраивает и ухом не ведет! И плечами еще туда-сюда поводит!
Разделавшись с плитой, она тщательно размешала сахар в кофе – и только после этого вновь повернулась ко мне. И … словно ожидала меня увидеть. Словно готовилась к этому зрелищу, натирая плиту до зеркального блеска.
Она чуть прищурилась, поджала губы и медленно протянула ко мне руку, прикоснувшись к плечу. Почти сразу отдернула ее, но не отшатнулась, не съежилась от ужаса. На весу потерла большим пальцем об остальные, словно чувствительность в них проверила. Вскинула бровь. И – так же медленно – опустила глаза от моего лица к полу. И тут же как-то вся взъерошилась. Господи, а там-то что такое? На лицо – ноль внимания; а ноги ей, видишь ли, не угодили! Нет уж, пусть лучше мне в глаза смотрит.
– Татьяна, я тебе не кажусь, – решился я, наконец, открыть рот. Пропадать – так с музыкой; может, успею все-таки хоть о чем-то ее спросить. Чтобы было, о чем подумать, когда меня на штрафные работы отправят.
Как я и предполагал, глаза ее тут же взлетели к моему лицу. Она снова напряглась, пристально глядя мне в глаза, словно вновь и вновь прокручивала в голове мои слова, пытаясь найти в них некий скрытый смысл. И вдруг на лице ее забрезжила первая настоящая эмоция – отчаянное, бесшабашное веселье. Господи, да что же тут смешного? Точно решила, что все еще спит, и во сне ей призрак явился. Это же – мечта человечества: столкнуться с посланцем неведомого и задать ему сакраментальные вопросы о смысле своего существования и о жизни после смерти. Лучше бы они себя об этом почаще спрашивали. А то извольте задать им направление действий, а они потом всю жизнь будут жаловаться, что слишком трудную задачу перед ними поставили.
Татьяна хитро прищурилась, и губы ее сложились в плутоватую полуулыбку. Я вспомнил, что она так же улыбалась, размышляя над предложением Франсуа. Я тогда еще обрадовался, что ему явно не понравится ее представление об этих предполагаемых разговорах. Вот именно: не рой другому яму. Я что-то тоже занервничал. Вот сейчас возьмет и спросит меня, что ждет ее в ближайшем будущем. И что мне тогда – цыганку-гадалку из себя изображать: «На распутье ты стоишь, золотая моя, и счастье ждет тебя невиданное, если сможешь опасности, во тьме пока скрытой, избежать»?
– Как ты сюда забрался? – спросила она с искренним любопытством, чуть склонив голову к плечу.
Тьфу, опять неправильно угадал. Нет, ну, это уже – просто обидно. Я изо всех сил стараюсь оттянуть момент расплаты, цепляюсь за малейшую возможность продлить этот первый и последний разговор, а она меня за вора-неудачника приняла!
– Татьяна, я здесь уже три года, – буркнул я, и только потом понял, что сделал.
Все. Теперь отступать мне некуда. Теперь я уже не выкручусь, теперь мне придется ответить на все ее вопросы. Вот сейчас они горохом посыплются. Ха. Я представил себе, каким ужом придется тому, следующему, изворачиваться, чтобы сгладить из ее памяти такое. А вот не выйдет! А вот не забудет она, что хоть три года рядом с ней был кто-то, кому было интересно, о чем она думает. Чего, правда, этот кто-то так и не узнал. Пока, как этот кто-то надеется. Ладно – карты на стол.
А где вопросы? Почему она опять молчит?
Татьяна все так же смотрела на меня … и хмурилась. У нее не просто сошлись на переносице брови, как тогда, когда она глубоко задумывалась. Брови эти как-то подергивались, и губы то поджимались, то выпячивались. И потом смотрела она уже не на меня, а куда-то сквозь меня. Я что, опять разматериализовался? Я скосил глаза на свое плечо и чуть шевельнул им. Да нет, вроде я пока на месте.
У нее вдруг скривилось лицо. Неужели движение мое заметила? Если она меня бандитом считает – тогда понятно: решила, наверно, что я плечи расправляю перед броском на ушедшую в размышления жертву. Затем она вдруг прищурилась и вновь окинула меня взглядом с головы до ног. Она, может, еще сопротивляться вздумала? Фильмов насмотрелась, где героиня отражает нападение громилы с помощью ногтей и знаменитого колена? Вот убил бы тех, кто такую чушь снимает! Женщине нужно в сторону сворачивать, лишь издалека заметив опасно-подозрительную личность… М-да. Здесь ей, правда, сворачивать некуда, да и опасно-подозрительный я совсем не вдалеке стою. Неужели я действительно кажусь ей опасным?
– Да кто ты такой? – напряженно спросила она, и даже чуть наклонилась в мою сторону, с явным нетерпением ожидая ответа.
Вот он – момент истины. Она меня видела; она меня слышала; она в меня даже пальцем ткнула – и, тем не менее, все это можно было еще как-то исправить. Внушить ей мысль, что сны бывают покруче любой фантастики, что воображение с людьми и не такие шутки играет… Непростая задача, но вполне возможная. Но если я сейчас отвечу ей правдой… А я отвечу! И тогда меня, наверно, не то что отзовут – за шиворот отсюда сразу выдернут. Ну и черт с ним! Мне хочется сказать ей правду, а то – «Я – никто». Я – очень даже кто. По крайней мере, был им.
– Я был твоим ангелом-хранителем, – произнес я с расстановкой – и приготовился к неминуемым последствиям.
И … опять ничего. Ну, совсем ничего. Они, что, с ума там все посходили? Что за халатное отношение к своим обязанностям? У них прямо под носом, можно сказать, устои рушатся, а они? Хоть бы оплеуху какую-нибудь для порядка дали: ты, парень, мол, совсем зарвался! Уй, сейчас накличу… Я поежился.
Все так же молча, Татьяна отвернулась от меня, взяла в руки чашку с кофе (вот не забыла же!) и – глядя прямо перед собой – пошла к диванчику. Осторожно поставила чашку на стол. Прежде чем сесть, внимательно посмотрела на диванчик. Примеривалась, наверно, чтобы опять на угол не рухнуть. Сложила руки на столе… нет, опять ими за голову схватилась и принялась сосредоточенно рассматривать чашку. Я словно перестал для нее существовать. Может, они потому и не реагируют, что она мне явно не поверила? Дают мне возможность самому убедиться в тщетности прямого контакта с человеком? Сидят там, наблюдают, развлекаются от души, ждут, пока я смирюсь с поражением… А я все равно не уйду! Пусть отдирают меня от этого подоконника, или вместе с ним и выдергивают! Как они собираются потом объяснять ей его отсутствие? Как она их внушениям поддастся, если моим словам, в лицо произнесенным, не верит?
– Татьяна, я тебе не кажусь, – с отчаянием в голосе повторил я, чуть повернувшись к ней – для убедительности.
Она подняла на меня глаза. Ох, и не понравился же мне этот взгляд! Так на избу-развалюху, оказавшуюся на месте обещанного коттеджа со всеми удобствами, смотрят. У людей что, и для призраков свои каноны есть? А я в них не вписался?
– Слушай, чего ты там столбом маячишь? Сел бы, что ли, – сказала вдруг она.
Я оторопел. Она поверила? Первый вопрос: во что? Второй: радоваться мне этому или не очень? Раз сесть предложила, значит, уже не считает меня ни видением, ни бандитом. Она мне поверила? С ума сойти. И я все еще здесь? Может, они действительно почувствовали, что от подоконника меня не отодрать, и не решаются оставить столь явные улики? И если я его отпущу…
– Я … боюсь, – ответил я, чуть запнувшись.
Мою заминку она – естественно! – заметила.
– Боишься? – спросила она с неприкрытой насмешкой в голосе.
Ну конечно, только слабому человечеству простительно бояться; ангелам положено парить в благодатных высотах, в вооружении своей собственной всесильной мудрости. Ну как ей объяснить, что я панически боюсь, что, оторвавшись от этого дурацкого подоконника, я могу тут же – рывком – воспарить в высоты, отнюдь не благодатные? Что в тот самый момент, когда – похоже – мы начали, наконец, разговаривать, меня могут лишить этой возможности? Нет, лучше постепенно…
– Я боюсь опять потерять видимость. – Такое начало не должно ее испугать; такое она уже видела. Я замер в ожидании ее реакции.
Она не испугалась и даже не удивилась. Но обрадоваться я не успел – она тут же сообщила мне, что я должен делать, будучи ангелом.
Так, судя по всему, под ее определение ангела я не очень подхожу. Впрочем, для людей неведомое всегда – всесильно и самовластно; откуда им знать, как дела обстоят на самом деле? Они и об ангелах-хранителях такого понапридумывали – обхохочешься: мы для них – что-то вроде зонтика от всех неприятностей и бед. Ладно, незнание – это не преступление. Я ей сейчас в двух словах азы объясню.
Рассказав ей о причинах, по которым мы переходим в невидимое состояние, я закончил свое объяснение риторическим вопросом: Что бы, мол, она подумала, если бы я постоянно попадался ей на глаза? Ей же хватило одного слова – «постоянно». Ей хватило одного этого слова, чтобы тут же вскипеть. Ее возмутило то, что я присматривал за ней без ее ведома. Нет, эти люди меня просто угнетают. Если что-то у них случается – глаза к небу, и начинается: «Господи, спаси! Господи, помилуй! Господи, за что?». А когда все в порядке – извольте согласовать технологический процесс охраны с охраняемым объектом.
Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что к Татьяне это совсем не относится. Она свои неприятности молча переживает; не то что к высшим силам – к друзьям и близким за помощью не бежит. Терпение. Ей ведь со мной говорить ничуть не легче, чем марсианина выслушивать – марсианина, который описывает социально-политический уклад жизни на родной планете.
Она выслушала мое объяснение, но – вежливости ради. Мысли ее уже пошли дальше – и, к сожалению, отнюдь не мирной тропой. Более того, она задала мне весьма опасный вопрос: Зачем? Зачем я за ней присматривал? На этот вопрос я пока не мог ей ответить. Здесь азами не обойдешься; здесь мне пришлось бы объяснять ей вещи, совершенно неподходящие для первого разговора двух почти (по крайней мере, с ее стороны) незнакомцев. Успею еще – если повезет, и контрольная комиссия и дальше будет работать спустя рукава.
Она начала свою тираду довольно спокойно, но с каждым вопросом голос ее становился все громче и раздраженнее. Последнюю же фразу она и вовсе прошипела.
– Кстати, если ты невидимым по мере надобности становишься, то, может – в крайнем случае – и испариться можешь? Когда сбор информации будет закончен?
У меня перехватило дыхание. Что это? Возмущение от непрошенной опеки в ней клокочет – или так она подтверждает свое желание, чтобы я оставил ее в покое? Мне опять сдавило грудь – колючей проволокой. Неужели она на самом деле хочет, чтобы я от нее отвязался? Может, потому она и стала со мной говорить, чтобы высказаться – ясно и определенно – на этот счет? Недвусмысленно высказаться – не просто глядя на меня, но и видя меня? Несмотря на то, что увидела, услышала меня и поверила в мое существование? А может, именно потому, что увидела? Как же мне теперь верить, что я ей нужен? Что же меня все еще здесь удерживает? Не могу же я ей насильно навязываться…
Я закрыл глаза, представил себе всю невозможность последней мысли и – уже смиряясь со своей судьбой – вновь посмотрел на нее. В последний раз.
– Татьяна, я был твоим ангелом-хранителем. Я должен был находиться рядом с тобой. Не для того, чтобы просто наблюдать за тобой – для того, чтобы попытаться помочь тебе, когда это было нужно. – И сейчас я должен уйти достойно. Сейчас, в последний раз, я должен помочь ей так, как ей это нужно. – Что же до твоего последнего вопроса, то да: я могу – как ты сказала – испариться. Собственно говоря, именно это я и должен сейчас сделать.
Она растерянно заморгала. Ничего не понимаю. Я же сказал ей, что уйду – как она того хотела – где же радость от достигнутой цели?
Вместо радости на лице ее появилась отчаянная решимость, и на меня обрушился водопад вопросов – тот самый, которого я так ждал в самом начале этого разговора. Похоже, любопытство пересилило в ней – на время – желание от меня избавиться. Я почти улыбнулся. Ну, что ж, я сам на этот разговор напросился. Да и вопросы она задает разумные. Мне бы не хотелось, чтобы она возлагала уж слишком большие надежды на того, следующего… Пожалуй, лучше мне объяснить ей, что никакой ангел-хранитель не сможет уберечь ее от всего.
Когда я начал перечислять, что не может сделать ангел-хранитель, она меня перебила с требованием ответить сначала на ее последний вопрос. Какой же там был последний вопрос-то? Когда она начинает так тараторить, я никогда не успеваю все упомнить. Заметив, очевидно, мое замешательство, она повторила этот вопрос: – Почему ты должен исчезнуть? – за которым градом посыпалось еще несколько.
На этот раз я действительно улыбнулся. Чего бы ей там ни хотелось, закончить этот разговор она не спешит. Так же, как и я. Ну что ж. Почему бы нам не поговорить еще немного, ответить на вопросы друг друга (выдохнется же она когда-нибудь, тогда и я спрашивать начну), проститься по-хорошему? А может, не проститься? Господи, ну почему я не могу ее понять?
Поскольку в прошлый раз я ошибся с очередностью ответов, сейчас я решил на всякий случай уточнить: – На какой мне вопрос сейчас отвечать?
– На первый, – тут же ответила она. И быстро добавила: – А потом – на остальные.
– Хорошо. – Я задумался над тем, стоит ли обрисовывать ей все возможные ситуации, или достаточно описать только этот случай. Нет, лучше, пожалуй, говорить все, как есть. Так ей будет проще понять ответы на те, опасные вопросы – если, конечно, мы до них доживем. – Ангел-хранитель уходит в трех случаях. Когда человек заканчивает свою последнюю жизнь. Когда человека больше не имеет смысла хранить…
Опять взвилась. Ну и как ей объяснять, когда она к каждому слову цепляется? Неужели люди действительно верят, что у каждого человека есть ангел-хранитель? Неужели им своих шести миллиардов мало – еще большую толкучку на земле устроить хотят? Терпение.
– Ты просила меня ответить на твой вопрос, – напомнил ей я. Говорить дальше было почему-то очень трудно. Стыдно признаваться в своем провале и страшно услышать ее согласие с необходимостью моего ухода. Я опустил глаза и продолжил, не глядя на нее. – И есть еще третий случай – самый тяжелый для ангела-хранителя. Он обязан уйти, если человек попросил его об этом.
Услышав в ответ: «Замечательно!», я даже дышать перестал. За ним последовало: «Нет, это – просто великолепно!» – в котором уже зазвенело возмущение. И затем – небрежно отмахнувшись от первого и третьего случая – она мгновенно причислила себя к тем, кого не стоит хранить. Я задохнулся, словно меня под дых ударили. Я, взяв за горло – мертвой хваткой – собственную гордость, признаю, что оказался недостойным ее, а она – походя – пальцем смахнула это со счетов, словно мошку со стола?! Ей приятнее себя в макулатуру списать? Что за мазохизм! Ладно. Придется выразиться определеннее. Если она так настаивает, будем вдвоем по моему достоинству топтаться.
– Нет, Татьяна, дело во мне. Мой случай – как раз тот самый, третий. У тебя будет другой ангел-хранитель, более тебе подходящий.
Ответом мне послужило молчание. Я упрямо смотрел в пол, боясь увидеть на ее лице, что она поняла, наконец – поняла и согласна, что от некомпетентных специалистов в серьезном деле следует избавляться. Сидит сейчас, наверное, и вспоминает все те случаи, когда внутренний голос (теперь-то она знает, чей это был голос!) подсказал ей неверное решение, натолкнул на дурацкий поступок, заставил потом саму себя стыдиться… Ничего, Татьяна, скоро у тебя будет лучший советчик. Это меня в утиль списывать нужно.
И вдруг молчание взорвалось возмущенным воплем: «Ну что ты врешь?». Я чуть не подпрыгнул. Я вру? Нет, это я вру? Да я же ей слова неправды не сказал! Я даже на те вопросы, к которым она еще не готова, отвечать не стал, чтобы не врать! Ах, это мне надоело! Она что, решила, что я сюда за приключениями явился?! Что? Что?! Кто это здесь мхом порос? Она вообще соображает, что несет? Амеба мхом поросла? Ну, это просто … просто…
И тут она – уже на излете – выстрелила в меня последним вопросом: «Ты меня спросил?». Выстрелила. В упор. Из шокера. И в голосе ее звучало уже не только возмущение, но и … слезы? Слезы?! Потому что я не спросил ее, какой ангел-хранитель ей не нужен? Да быть такого не может!
У меня сама собой дернулась вверх голова, а глаза впились ей в лицо. Не может быть. Этого не может быть. Она хочет, чтобы я исчез, или не хочет; но слезы? Она чуть не заплакала, потому что я должен уйти? Или потому, что я с ней не посоветовался? Или потому, что считает себя скучной? Да скажи ты хоть что-то!
Дождешься от нее. Опять маску на лицо нацепила, глаза опустила, и сидит себе – кофеек попивает как ни в чем ни бывало. Да что же это такое?! Сначала прогнала меня, как пса последнего, затем интерес у нее проснулся к моей персоне – вопросами засыпала. А потом еще лучше: когда ответил я ей на эти вопросы, ничего (почти) не скрывая, во лжи меня обвинила. Да еще и накричала так, словно я ее в лучших чувствах обидел. Что это за игры? Я ей, не щадя свое самолюбие, все рассказал – теперь и она мне все начистоту выложит, не ходя вокруг и около.
Я вдруг понял, что стоять у окна, замерев и приклеившись к подоконнику, мне больше не обязательно. До тех пор, пока я из нее правду не вытащу, никакая сила меня отсюда не выковыряет. Одним прыжком я ринулся к столу и сел на табуретку. Руки я, правда, предусмотрительно положил недалеко от края стола – в крайнем случае успею за него схватиться; пусть вместе с ним и тащат.
Она испуганно отшатнулась и вскинула на меня глаза – и больше их не отводила. На мгновенье в них что-то мелькнуло, но что именно, я не успел понять. Я навалился грудью на стол, пытаясь поближе всмотреться в ее лицо, понять, что она опять от меня скрывает. Даже сидя, ей приходилось смотреть на меня снизу вверх – сколько раз я наблюдал, как она вскидывала свои лучистые глаза на других, и завидовал им. И, пожалуйста, дождался своего часа; вот только на меня она смотрела с вызовом.
– Чего уставился? – процедила она сквозь зубы.
Внезапно до меня дошла ирония ситуации. Мы словно местами поменялись: вчера она сидела на этом самом месте и, уставясь на меня, велела мне убираться вон. А сегодня решила в кошки-мышки со мной поиграть? Я, видишь ли, ни о чем ее не спросил! А был у меня такой шанс? Крепко стиснув зубы, чтобы не заорать, я сказал: – Ты … представить себе не можешь, сколько раз я хотел спросить тебя о … обо всем. – И продолжил, четко выговаривая каждое слово, чтобы освежить ее память и не оставить больше никакой лазейки. – Но вчера – сидя на этом самом месте – где сижу сейчас я – и глядя мне прямо в глаза – ты попросила – чтобы все – все до единого! – оставили тебя в покое.
Она чуть прищурилась, все лицо у нее сморщилось, и в глазах мелькнула паника. Да-да, дорогая моя, тебе придется объяснить мне, что ты вчера имела в виду. Не буду я больше догадываться – все равно я все время ошибаюсь. Будь добра высказаться напрямик.
– Ну и что? – беззаботно спросила она.
У меня отобрало дар речи. Как это – ну и что? Сказала, что ли, и тут же забыла? Это что, минутная вспышка была: отстаньте все от меня, видеть вас не хочу – только слова мои всерьез не принимайте? Пропустить их мимо ушей извольте? Но тут уже мой внутренний голос напомнил мне, что вчера я сам хотел, чтобы она не держала в себе все обиды, чтобы выплеснула их, облегчила душу. Неужели я сам себе все это устроил? Но меня-то за что прогонять? В чем моя-то ошибка была?
Вот об этом я ее и спросил.
В ответ она опять вспылила. Я, видишь ли, ее подслушивал; она, видишь ли, не со мной говорила и о моем присутствии вообще не догадывалась, поскольку я от нее прятался… Но опять – опять! – что-то шепнуло мне, что есть в ее словах логика. Она ведь действительно вчера ничего обо мне не знала; а тут еще весь мир на нее ополчился… Как это – откуда я об этом знаю? Она хоть одним ухом слушала, что я ей уже битый час твержу?
Но злость моя уже улеглась – чего не скажешь об удивлении. Что бы она ни думала, произнося эти слова – она их сказала, за чем должна была последовать незамедлительная реакция. Почему же ничего не случилось? Но лучше еще раз уточнить. Я поднял руки, крепко сцепил пальцы и уперся в них подбородком. – Ты что, действительно просто так сказала, не имея в виду ни меня, ни других? Это – очень важно. Я совершенно не понимаю, что происходит.
Она опять что-то возмущенно затараторила – я же напряженно размышлял. Может, правила за три года изменились? Может, теперь каждый случай отказа от ангела-хранителя рассматривается глубже, чтобы избежать недоразумений? Вряд ли. Меня бы об этом поставили в известность. Наверное.
Тут до меня дошло, что она снова меня о чем-то спросила. А, ей интересно, что именно я не понимаю. Я глянул за окно, в невидимые в ночи небеса, собрался с силами и сказал, сам не зная, то ли к ним обратился, то ли ей ответил: – Я не понимаю, почему я все еще здесь.
Она вновь отреагировала почти мгновенно, но … иначе. Явно не осознавая этого, она наклонилась вперед, приблизив ко мне лицо, и – на этот раз очень спокойно – принялась повторять, что произошло глупое недоразумение, и что у нее не было намерений избавляться от меня. В тоне ее звучала какая-то непонятная настойчивость. Хочет она, что ли, чтобы я остался? Надолго этой настойчивости, правда, не хватило, и под конец она отдала право решения мне. Ох, не любит же Татьяна добиваться чего-то! Ей всегда проще чье-то решение принять, на мудрость судьбы положиться.
Я отвел взгляд от окна – ничего-то я там не увижу, а на Татьяну мне всегда смотреть приятно. Вот сидит передо мной ежик взъерошенный, на весь мир иголки наставивший: не подходи ко мне, я – страшный! Нет, насколько все же лучше ее видно с этой табуретки, чем из моей вечной засады между холодильником и диванчиком! Я бросил туда взгляд, вспомнил, сколько раз рассматривал оттуда ее профиль, улыбнулся и принялся объяснять ей правила взаимоотношений ангела-хранителя со своим человеком.
Как только я дошел до своей вероятной – в самом ближайшем будущем – замены и упомянул, что замена эта произошла бы совершенно незаметно для нее, она опять вскинулась. Возмутило ее, конечно, то, что с ней опять не посоветовались. Хотел бы я видеть эту сцену: контрольная комиссия обсуждает с человеком кандидатуры претендентов на должность его ангела-хранителя! Затем – не переводя дыхания – она поинтересовалась, почему я решил ей показаться.
А вот это – хороший вопрос! Честно говоря, я и сам не мог понять, почему она меня увидела, но на фоне отсутствия реакции контрольной комиссии эта загадка казалась мне весьма малозначительной. Скорее всего, ее слова совершенно выбили меня из колеи, и потом – мне так не хотелось уходить, я был так занят поисками причин, чтобы остаться, что забыл о всякой бдительности. А тут и она еще неожиданно проснулась. Стечение обстоятельств. Так я ей и сказал.
Ее же это простое объяснение не удовлетворило. Она пошла дальше: почему я показался ей во второй раз? А вот это уже совсем другое дело! Перейти в видимое состояние осознанно было не так-то просто. И говорить об успешно завершенном трудном деле – всегда приятно. Даже если потом тебе за него голову оторвут, фигурально выражаясь.
Вспомнив о грядущей расплате, я вновь отчетливо осознал, как мало времени у меня осталось. Если я хочу хоть что-то узнать, пора переходить к своим вопросам. И в первую очередь, к самому главному: в чем состояла моя ошибка? Или ошибки. Она мне опять ничего не ответила, заявив, что не имела – и не имеет – ни малейшего представления о каких бы то ни было моих действиях, не говоря уже о промахах.
Пришлось объяснить ей природу взаимосвязи между человеком и его ангелом-хранителем. На этот раз ее реакция меня уже не удивила. Естественно, она возмутилась. Когда на нее люди со всех сторон давят, это – ничего, это она терпит; а вот с моей стороны это было возмутительное вмешательство. Ничего-ничего, если все пойдет, как нужно, однажды она и сама попробует, каково это: хранить в руках ежика – без перчаток.
Когда я спросил ее о внутреннем голосе, она как-то насторожилась. Признала его существование, но неохотно. Странно. Обычно люди с удовольствием говорят о своих предчувствиях и интуиции, а она и это от всех прячет. Хочет этого собеседника только для себя оставить или не хочет признаваться, что хоть кого-то слушается? Когда же я напомнил ей некоторые типичные примеры своего воздействия, она – в самом прямом смысле – разинула рот. И в этот момент – впервые – я почувствовал, что она мне все-таки, пожалуй, верит. Не до конца еще, конечно, но начало положено.
