Я трогаю войну руками

А кто-то ещё хуже… Двести.

На блокпосту нас остановили проверить. Я слышал голоса снаружи: «Чё везёте? Дезертиры есть?» – «Трёхсотые. В госпиталь». – «Проезжай быстрее».

В госпитале было столько раненых, что нас некуда было положить. В коридоре всё заставлено – кто на каталке лежит, кто на полу. Крики, суета, все бегают, всё в кровище кругом. С меня срезали остатки одежды, часы и документы положили в пакет.

«Сейчас борт на Питер будет, там подлатают», – сказал молодой парнишка в хирургическом костюме. То ли медбрат, то ли врач. Думаю: если в Питер – значит, всё будет хорошо.

Погрузили. Борт под завязку. Раненые в четыре яруса, без ног, без рук, наспех перевязанные. Стонут, кто-то орёт благим матом, кто-то без сознания, жара невозможная. Скорее бы долететь, во рту всё пересохло.

На полосе нас уже встречала куча автомобилей скорой помощи. Грузили по два человека в машину – и в госпиталь.

Меня загрузили в машину с морпехом без руки по локоть. Он орал всю дорогу. Потом и в реанимации мы с ним вместе лежали. В приёмном покое нас распределяли по отделениям. Подошла врач хирургического отделения, потыкала пальцем в живот: «Хм-м… Интересный случай». И тут же закричала что было сил: «Срочно в операционную!»

Как ты понимаешь, борщ после этого дня не ем.

* * *

Костя замолчал. Перевёл дух. Глотнул воды. Посмотрел на меня – вот и всё.

– Слушай, Самурай, – спросила я, – а как ты ощущал время на войне?

– Как кусок жизни. Просто отрезок времени. Как путь, который надо пройти.

– Ты прошёл этот путь достойно! – улыбнулась я.

– Мурашки пошли в онемевшее бедро, – улыбнулся в ответ Костя, кивая на мои руки.

Я опустилась с живота на раненую ногу. Трогала колено. Импульс шёл в бедро.

– Кем ты был до СВО?

– Инструктором тренажёрного зала.

– Поможешь мне поднять пульс на тренировке? – спросила я. – Фигачу, а выше ста двадцати – ста тридцати – никак.

– Не вопрос! – серьёзно ответил Костя.

И улыбнулся так, что я поняла – сработаемся. Жизнь длинная. Нам будет чем заняться, когда победим. Когда я выйду на метафорическом полустанке, а рядом будет кто-то из моей Великой Страны. Независимо от того, где я выйду. Казань? Сыктывкар? Волгоград? Владивосток? Порхов? Мурманск? Екатеринбург?

У меня везде теперь свои люди.

– Дышать будем дальше? – спросил Костя.

Я в ответ положила руки на рёбра и кивнула: начинаем.

* * *

Я вышла из палаты спустя полтора часа. Девчонки, Надя и Женя, закончили раньше, перешли в соседнюю палату. Я направилась туда же.

В дверях столкнулась с Саней. Он возвращался из своего колясочного километрового забега по коридору. Я улыбнулась ему.

– Так вы скажете, – посмотрел мне в глаза Саня серьёзно, – почему приходите? Мне непонятно.

– Скажу, – говорю. – Раз вам так важно это узнать, я скажу. Только чтоб никто не слышал.

Саня кивнул и сдал на коляске назад. В коридор. Чтоб я могла выдать свою военную тайну. И чтоб лишние уши не слышали ничего.

– Была такая история, Александр. Июнь сорок первого. В первые дни войны в деревню пришли повестки. Мобилизация. Бабы плачут. Водка льётся. Машинка сбривает чубы. И только один мужик сажает картошку. Три часа осталось до военкомата – сажает. Два часа – сажает. Час – сажает. Люди смотрят на него – никак с ума сошёл? Можно это время за столом провести с тостами. Можно успеть в баньке напоследок попариться. Можно с бабой своей помиловаться. А он сажает. К тому ж конец июня. Поздно уже картошку сажать. А мужик – прямо с огорода, захватив вещмешок – в военкомат и на войну.

– И что дальше? – спрашивает Саня недоумённо.

– То, что эта картошка спасла жизнь его семье. И ещё нескольким семьям рядом. А когда партизаны в лесах около этой деревни прятались – и им тоже. Мужик вернулся домой через четыре года – цела его семья. И вот тогда уже были и тосты, и банька.

– Не понял… – нахмурился боец.

– Считайте, что вы, уходя на фронт, посадили картошку. И сейчас мы здесь восстанавливаем вас, потому что вы сделали всё правильно. И чтоб вы вернулись с Победой домой, у нас тут есть всё – время, силы, картошка… Эту картошку, конечно, поздно посадили – когда уже спецоперация в разгаре была. В смысле волонтёров в госпиталь не сразу допустили. Но, как видите, взошла картошка.

– Понял! – Саня миролюбиво улыбается.

– А ещё, – улыбаюсь я в ответ, – у рыбаков есть присказка: «Время, проведённое на рыбалке, не засчитывается за время жизни». Знаете?

Он кивнул.

– Тут – то же самое. Время, проведённое в госпитале, не засчитывается. Ты как бы живёшь. Но тебе это время не засчитывают. И в итоге у меня там, наверху, в божественной бухгалтерии, сложат все субботы, и я проживу на год-другой подольше.

Саня ухмыльнулся:

– Теперь вообще ясно. Так бы сразу и сказали!

* * *

Саня Морев направился в палату. Оглянулся на пороге и сказал, не таясь, – видно, что не военной тайной поделился:

– А у меня война – это просто жизнь. Где-то день за два. Где-то за три. Но ничего такого. Просто жизнь. И там, за ленточкой, и здесь. И дальше – тоже, та жизнь, которая будет в военкомате – это просто жизнь будет. Просто жизнь и служба России.

Он заехал на коляске в пятнадцатую палату. А я пошла в соседнюю. Ну раз уж субботы не засчитываются за время жизни.

* * *

Спустя неделю я зашла в палату. Там были все новенькие. Костю выписали домой до Нового года. Игоря отправили на реабилитацию. Саня – по традиции – свои планы и координаты не сдал. Про Андрея и Вадима я ничего не знала (девчонки Надя и Женя с ними работали).

Я вдохнула. Выдохнула. Огляделась. Рядом с Саниной кроватью по-прежнему стояла коляска. Новая. На ней лежал боец без обеих ног.

Я подошла и улыбнулась.

– Ира. Реабилитация.

Боец посмотрел настороженно:

– Вова.

– Хочешь, расслаблю плечи?

Он просиял, но старался не подавать вида:

– Как хочешь. Мне в принципе всё равно.

Я была здесь для того, кому всё равно. Кто не хочет жить. И не верит в новую жизнь.

– Когда было ранение?

– В первый день войны, Ирин. 24 февраля. Обидно. Не успел повоевать.

Вова дышал. Я искала смыслы и аргументы. И расшевеливала рёбра. Живот был в спазме – последствия осколков и ампутаций. Я верила, что найду правильные слова. Мои руки сами находили верные пути к тому, чтобы в следующий раз Вове было не всё равно. И чтобы стало легче прямо сейчас.

* * *

Игорь позвонил спустя пару месяцев. В субботу.

Я обрадовалась.

– Как ты?

Он доложил обстановку:

– Собрали кость из двух частей, соединили с помощью пластины. Титановая. Будет со мной навсегда. Ты же понимаешь – в руке нет части кости. Зато там остался кусочек пули. При контакте пуля раздробила кость, и часть её отлетела. Этот кусочек закапсулировался, руку не тревожит. И, чтоб лишнюю травму не создавать, не стали его трогать. Плюс от кинетического действия пули мне контузило нервы, мизинец и безымянный палец ещё онемевшие. Контрактура трех суставов помимо самой травмы.

– Ты где сейчас?

– В Крыму. Грязи здесь. Плечо лечу. Оно начало восстанавливаться. А до этого меня из Питера отправили в Забайкалье. Там подлечили кисть, растянули её. Кисть движется теперь. В Забайкалье сказали, что рука будет заживать год, а полное восстановление функциональности займёт около пяти лет.

– Как локоть? – спросила я.

– Не разгибается пока. Зато я сейчас уже сам могу поднять руку, могу в море плыть. Есть прогресс!

– Какие планы?

– Работы много, воевать и воевать, – выдохнул Игорь. – Надо стараться восстановить руку побыстрее. На фронте обстановка тяжёлая.

– Спасибо тебе! – улыбнулась я в камеру. – Игорь, благодарю тебя. Горжусь тобой!

– Не вижу ничего такого, – усмехнулся он. – Делаю, что должен. И слава богу!

Я кивнула: слава богу. Пусть получается.

Но как же непросто отпускать своих уже ребят – обратно. Молиться за них. Не спать. Ждать вестей.

Игорь будто прочёл мои мысли:

– Ир, кому-то же надо это делать! Хочу собрать своё подразделение. Будем стараться воевать с меньшими потерями. У меня будут смелые, здравые, самоотверженные ребята. Будем показывать очень хорошие результаты. Надо побеждать.

Я молчала. Вспомнила теперь: Игорь в госпитале говорил мне об этом. Что мечтает о своём подразделении.

– Надо побеждать, – повторил Игорь. – И не переживай. Это моя работа, Ир. Даже не так. Это – моё призвание. Поняла? Восстановлюсь – и в строй. Есть такая профессия – Родину защищать. Кто-то должен учить детей. Кто-то делать на заводе детали. А кто-то должен брать автомат в руки и побеждать.

Я всё поняла. Надо побеждать. Будем побеждать. Кому-то же надо это делать. Вот он и делает. Они делают.

И я делаю тоже. Суббота же. Обыкновенная суббота.

6 мая 2023 года

Саша из Оскола

Я захожу в палату и ищу глазами Сашу. Александра из Старого Оскола. Сегодня в палате из шести бойцов – четыре Саши. Двое, правда, спят.

Я подхожу к Саше из Оскола. Кладу руки на живот. Дышим. Там столько всего. Столько спазмов, боли и антибиотиков, что прежде, чем я доберусь до его руки, пройдёт час.

Через проход лежит на кушетке второй Саша – мужик лет сорока пяти. С ранением в ногу. Невысокий, коренастый. Из той далёкой России, которой на карте нет толком. Она есть, конечно. От Барнаула на машине куда-то вглубь. Вниз. Фантазии не хватит, чтоб разобраться, что там за Россия.

Иртыш помню на карте, Ангару, Томь, Катунь. Рядом то ли Казахстан, то ли уже Монголия…

…Этот Саша восстанавливается после операции. Рассказывает, как поедет домой, какие планы там.

– Вот только, ёлки, – говорит он, – не знаю, что ночами делать.

Никто не смеётся. Потому что никто не знает.

И я тоже не знаю. Я не знаю, что делать ночами человеку, который видел всё это. Который был в самом пекле.

– Я приезжал домой между операциями на месяц, – говорит Саша. – Жена с младшим сыном извелись. Я засыпал и, ёлки, начинал орать во сне! Здесь-то укол вколют, и готово. А там… Ёлки…

– А тебе снится война? – спрашиваю я.

– Снится, – кивает Саша. – Но я же на тяжёлых обезболах. Считай, под наркотой. Редко, когда тройничок вколют – анальгин с но-шпой и димедролом. В основном колют промедол. У меня сейчас боли страшные, по два миллиметра в день руку вытягиваю. Мне снится бой, а просыпаюсь – как выныриваю из болота – и ничего не помню. Так только, какие-то отрывки, как в нас стреляют. Как мы стреляем.

– А я просто орал. Просыпался, ёлки, от своего крика. Открываю глаза, а надо мной уже жена с младшим сыном стоят. Будят, ёлки, – говорит первый Саша.

– А старший сын где? – спрашиваю я. – Раз младший есть, значит есть и старший. Просто логика.

– Авдеевку берёт, – выдыхает первый Саша. – Мы же с ним оба там были. Нас обоих мобилизовали. Но меня затрёхсотило, а он теперь за нас двоих там, ёлки.

Я не смотрю новости. Я слышу новости от бойцов. Вдоль коридора койки. Мест в палате нет. Авдеевку берут.

* * *

…Санитарка заходит в палату, чтоб собрать у бойцов пакеты с мусором. Останавливается. Смотрит на меня. На Сашу, что выдыхает в такт движениям моих рук и старается не морщиться. Чтоб не выдать себя и продышать боль.

– А вы можете любого на ноги поднять? – спрашивает меня санитарка.

– По воле Божьей, – отвечаю серьёзно.

Санитарка стоит рядом. Смотрит. Не уходит. Будто просит объяснений.

Я убираю спазм в илеоцекальном клапане. В кишечнике.

Вдох. Выдох.

– Полностью выдохни, Саш, всё. Чтоб воздуха не осталось. И не дыши. Напряги пресс. Не дыши. Отпускай, дыши.

Санитарка рядом тоже не дышит. Будто на её глазах происходит волшебство.

– Я ни при чём. Бог дал такие руки, – обращаюсь к женщине.

– Дай вам Бог здоровья, – отзывается она в ответ.

Я начинаю разглядывать её – полноватая пятидесятилетняя, обычно смешливая.

Сегодня санитарка не смеётся. Останавливается в дверях. Оглядывается на меня. На Сашу, что дышит громко, стараясь не пропускать вдох-выдох. На всех бойцов. И закрывает за собой дверь. Чувствую, что санитарка мысленно перекрестила нас всех. Подумала: «Вот бы я подняла на ноги всех лежачих в этой палате. Вот бы».

Но пока наши идут в наступление. Берут Авдеевку. И раненые прибывают.

– Он там за двоих теперь, ёлки, мой старший сын, – выдыхает второй Саша.

Я выдыхаю вместе с ним. И в этот момент у меня звонит телефон.

Игорь. Тот самый. Из Крыма. С шальной пулей, что прошла под ремнём. Я включила его на громкую связь – для всех:

– Ир, привет. Ты как? В госпитале? Ребятам привет. Скажи им, пусть восстанавливаются! Я тоже пока восстанавливаюсь. Но уже лучше. Скоро на фронт. Работы много. Надо работать, Ир. Надо побеждать. Напишу уже оттуда. А вы там это… молитесь за нас. Слышишь? Спасибо тебе за всё, Ир. Давай, на связи. Мой взвод работает сейчас на авдеевском направлении. Туда иду.

Игорь отключился. Я положила телефон на тумбочку. Оглянулась вокруг – в палате стояла непривычная тишина. А что тут скажешь.

Я глубоко расслабляла Сашин живот. И вспоминала, как мы познакомились пару недель назад.

* * *

Мы познакомились на концерте казачьего ансамбля «Атаман» в Александро-Невской лавре. На концерте было тридцать бойцов СВО после госпиталей. Между госпиталями. Перед новой отправкой туда – «за ленточку».

– Меня зовут Ира, – сказала я, подойдя к автобусу с бойцами, чтоб познакомиться. – У меня все билеты, я сейчас вам помогу в зале.

По трём звёздам на погонах я определила полковника. Сделала шаг к нему.

– Товарищ полковник! Если есть вопросы, то меня легко заметить в зале, я в красном.

– Принято, ведите нас куда надо, – полковник кивнул.

– Нас тоже легко будет заметить в зале, – в тон мне ответил высоченный боец – выше всех.

Мы расхохотались. Да, камуфляж сложно не заметить. Так и познакомились с Сашей. Ну то есть сначала с товарищем полковником. И тут же с Сашей. Пока шли в зал, я отметила: нога не сгибается в колене, рука в аппарате, контрактура пальцев.

Я рассаживала бойцов по местам. Пересаживала поближе к сцене. Находила нужные слова. Обнимала парней в орденах и без. Благодарила. Гардеробщик ставил стулья к стене – для тех, у кого после ранения не сгибалось колено, и спрашивал, удобно ли будет. Саша сел около стены.

Буфетчица грела самовар и заваривала чай, пока девушки-волонтёры накрывали столы, сын помогал. Дочь (моя взрослая невероятная дочь!) рассаживала ребят в зале. В воздухе пахло так… что было понятно – это наша общая война. Под Петербургом нет окопов, и беспилотники не долетают. Но совершенно ясно – мы все тут по одну линию фронта. Ребята за нас воюют, а мы прикрываем с тыла. Наливаем чай. Смотрим в глаза. Даём веру. Молимся.

Артисты готовились к концерту. Оставалось минут десять. И несколько часов до отъезда «Атамана» в Мариуполь. Вокруг всё было таким отчаянно-настоящим – вот этим всем, из песен, что с самого детства в крови. Родина, любовь, берёзки, мужество, честь, верность себе, Богу.

Сейчас это было физически ощутимо.

В зал зашли ребята-инвалиды из петергофского дома-интерната. Разного возраста. С синдромом Дауна, с ментальной инвалидностью. Подшефные «Атамана». Расселись после долгой дороги.

В зале потух свет, и зазвучала мелодия. Две опоздавшие бабушки не успели встать в проходе, как бойцы соскочили со своих мест и усадили их. Сами пересели чуть подальше. Сердце билось гордостью. Настоящие.

Саша подошёл ко мне раза три. Сначала перед концертом попросил воды, потом уточнил, где можно сесть, чтоб ногу можно было удобно поставить. В антракте спросил, можно ли где-то купить цветы (цветы купить было негде). Зато бойцов ждал накрытый стол, чай, пироги, сладости. Ко всему этому они даже не притронулись.

– Нет, некрасиво. Не можем так. Давайте позовём детей!

Один парень с тростью – нога ещё не восстановилась после ранения – тут же вышел к детям с тарелкой, полной конфет. Угостил и позвал за свой стол. Остальные ребята подтянулись. Сидели рядом с бойцами, уплетали бутерброды с колбасой и конфеты, фотографировались, обнимались. Это было счастье. Настоящее такое. Не подделать.

– Есть ещё пирог? Сто лет маминых пирогов не ел, – улыбался мне немолодой боец. – А этот домашний, точно мамин.

– Есть, родной, есть. Ещё несколько кусочков, смотри, осталось. Ешьте дорогие, восстанавливайтесь. Для вас пекли, – расцвела буфетчица, сотрудница лавры.

– Какой я счастливый, ты не представляешь, – шептал мне в ухо другой боец. – Я и не знал, какой я счастливый. Что у меня дочь здоровенькой родилась. Что она растёт в семье. Спасибо этим ребятам, что показывают мне моё счастье. Смотри, – он достал из кармана телефон и показал заставку, – вот моя Пуговка.

С экрана смотрела натуральная Пуговка. Носик-кнопочка, две косички, хитренькая улыбка.

– Доча так и говорит: «Я мамина принцесса, я папина Пуговка», – докладывает мне боец. – Я, знаешь, в четырнадцатом году поехал в Донецк на три месяца. Встретил там жену. И провёл в итоге три года. Сейчас перевёз семью сюда. Я за своих воюю. Вот, Пуговка растёт, наша, донецкая.

* * *

– Слушай, – подошёл ко мне парень в орденах. – Подведи меня к воспитателю, а? Хочу денег передать в детский дом. Как это делается? Социальному педагогу надо вручить? Я сам детдомовский, понимаешь. Всё помню, как там было.

Дети галдели.

Бойцы оттаивали.

Чай лился рекой.

* * *

А потом мы фотографировались. И полковник обнял меня. Будто для фото. А на самом деле – от души. И сказал – тихим, невоенным голосом:

– Спасибо. Мы справимся. Вместе.

И пока щёлкали камеры, попросил меня положить ему руку на шею.

– Мне сказали, вы работаете с этим. Чувствуете, спазм? Можете чуть расслабить?

Полковник улыбался в камеру. Старался не морщиться. Что было сил старался расслабиться под моей рукой. Только испарина на лбу выдавала боль…

* * *

…А потом ко мне снова подошёл Саша.

– Можно вас обнять?

Я кивнула. Мы обнялись.

– Подожди, – остановила я Сашу, когда он ослабил объятья. – Не спеши. Дай я чуть тебя поглажу.

И, пока я мягко расслабляла раненую руку, – из пяти пальцев Саша чувствовал три.

– Я обычный, понимаете. Самый обычный. Я просто из Белгорода. Точнее, из Старого Оскола. Я по-другому не мог. У меня двадцатого операция. Хирург сказал: «Раз три пальца я чувствую, есть смысл оперировать. Нервная проводимость сохранилась». Не бойтесь, смелее. Мне не больно. Отболело всё уже.

На горле у Саши был свежий шрам – трахеостома. Совсем тяжёлый был. Выкарабкался.

– Слушайте, а позовите, пожалуйста, девчонку с гитарой, можно? – подскочил к нам боец с другом. – Весь концерт любовались ей, такая задорная!

Из-за кулис вышла гитаристка, уже переодевшаяся из концертного костюма в светское и оттого более близкая.

– Слушай, аккуратней, кольцо! Она женатая! – ойкнул друг бойца.

– Я тоже! – сказал боец, обнимая гитаристку и глядя в камеру. – Сегодня это не мешает!

Мы с Сашей расхохотались: женатая!

– Сейчас восстановлюсь – и обратно, – шептал мне Саша.

После ранения и трахеостомы голос у него ещё не восстановился.

– Мы русские. Никто нас не сломит. Тут и думать нечего. Победим. Спасибо вам за всё. Спасибо. Так бы и стоял здесь с вами. Руку отпускает, но пора в автобус. И это… Мы мешаем фотографироваться другим. Спасибо. Спасибо вам большое. У меня двадцатого операция в ВМА. Посмотрим, что на этот раз придумает мой хирург.

На сцену вышел убирать аппаратуру переодевшийся барабанщик.

– Костя из Луганска, – прокомментировала я Саше.

– Наш, – кивнул он в ответ.

Концерт закончился, артисты стали грузиться в автобус. И стало ясно, что следующая точка – Мариуполь. Поднимающийся из руин город через день отмечает двести срок пять лет. «Атаман» ехал, чтоб поздравить жителей. И подать знак: Петербург рядом. Мы вместе!..

Ощущение этого заставило молитвы в душе зазвучать громче.

* * *

Девятнадцатого сентября я отмечала день рождения. И решила, что в такой день всё сбывается, поэтому написала полковнику. Попросила телефон Саши.

– Ира, у меня тысяча двести бойцов, из них семьдесят два Александра. – полковник прислал три дурацких смайлика: руки, закрывающие лицо.

– Мне не надо семьдесят два, – ответила я. – Товарищ полковник, мне только самого высокого, рост сто девяносто четыре.

Полковник прислал Сашин телефон с пометкой: «Убыл на госпитализацию». Так и встретились – снова. Уже в госпитале.

* * *

– Ир, отец у меня на Украине, – говорит Саша. – Он не принял моё решение участвовать в СВО. Перестал общаться.

Я слушаю. Дышу глубоко.

– Летом я был в отпуске дома. Поехали дней на пять в Кисловодск. У меня в Военно-медицинской академии была врач, реабилитолог, из Кисловодска. Она сказала, когда я выжил очередной раз: «Обязательно приезжай ко мне в Кисловодск, как получится». И вот, я летом туда приехал. Очень красивый город. Я же три раза умирал. Один раз, когда ранили. Врач сказал, что это счастье, что с меня броник не сняли. Иначе не донесли бы до эвакуации, у меня осколок влетел в лёгкое. Второй раз, когда везли на скорой через мост здесь. Литейный мост, кажется. Реанимировали. И третий раз уже здесь я задохнулся от кашля – тогда вставили трахеостому.

У Сани огромные синие глаза, длиннющие пальцы музыканта с красивыми ногтями. Я держу его за руку, а он смотрит на меня, как ребёнок, не веря своему счастью. Что к нему пришли. Не ко всем, а именно к нему.

– Обычные глаза, – говорит. – Обычные ногти.

Я сижу рядом, надеясь, что ему станет хоть на два процента легче. Операция на руке была в среду, двадцатого. Боли ежесекундные. Трамадол отменили. Анальгетики не очень спасают. Пальцы согнулись контрактурой после операции – сухожилия натянулись. В глазах бесконечная боль.

И одно желание – восстановиться и идти дальше защищать Россию.

* * *

Я сижу рядом с Сашей сегодня, буду сидеть завтра и послезавтра. Пока ему так тяжело, буду рядом.

– Мы с тобой одной крови, – твержу ему.

Саша кивает.

Кивает, потому что не может говорить. Стиснув зубы, терпит боль. Смотрит на часы – сколько минут осталось до обезбола? А потом просыпается – открывает глаза, – а я рядом.

Я рядом. Могу смочить губы. Могу держать руки на его руке – чтоб стало чуть легче и боль ушла. Режу тейпы на тонкие полоски и клею их на пальцы, скрюченные контрактурой.

– Тейп оставить?

– Не надо. Приходи сама. Наклеишь. Через три дня станет легче, Ир. Осталось три дня. И мы поговорим о чём угодно.

* * *

Наши берут Авдеевку.

И никто не звонит снизу на пост медсестры и не говорит, что часы посещений закончились.

* * *

Немного поработав с неспящими бойцами, я вышла из палаты.

– Спасибо за Сашу! – донеслось мне вслед.

Я спускалась по лестнице и думала: Россия – это невероятные мужчины. С синими глазами. Крестами на груди. И верой.

Как Саша.

Тридцать девять операций. А сколько впереди?

Крест и вера. На том и стоим. Так и победим.

23 сентября 2023 года

Андрей и Володя

…В прошлый раз в четырнадцатой лежал молодой совсем боец, лет двадцати.

– Сядьте около меня, – говорит.

Я села.

– Можете мне загадки позагадывать? Я пока прикосновений боюсь, больновато. А поговорить хочу. Но о чём, не знаю. А загадки я с детства люблю разгадывать.

Благодаря детям у меня два гигабайта загадок в голове. Полчаса хохотала четырнадцатая палата. Из пятнадцатой ходячие набились в наш тесный клуб раненых, весёлых и находчивых – не хотели расходиться.

– На заборе поутру кукарекал…

Хохочет палата и хором кричит:

– Кенгуру!

– Что у вас здесь? – заглядывает медсестра и тоже хохочет.

– Съела зайца и ловит второго чёрно-бурая злая…

– Корова!

– Ещё! – требует боец, который просил загадки.

– Как в автобусный салон к маме в сумку прыгнул… – говорю я с тем же интригующим видом, что говорила трёхлетним детям.

Хохочут бойцы.

– Клубком свернулся, ну-ка тронь, со всех сторон колючий…

Опять слон, понятное дело.

– Кто стучит, как барабан? На сосне сидит…

Мнения разделились. То ли баран, то ли кабан.

– Кто в малине знает толк? Косолапый бурый…

У меня в голове уйма загадок. Лишь бы боль забылась.

* * *

…А ещё помню, как я в четырнадцатой палате читала бойцу книгу «Несвятые святые».

– Слушайте, – сказал тот боец. – Батюшка приходил. Причастил нас. Мне подарил Евангелие и «Несвятых святых». С Евангелием всё ясно. Он сказал по главе в день читать. Тут крупный шрифт, я смогу. А «Несвятые святые» – как, хорошая книжка?

– Отличная! – говорю.

– Вы читали? – спрашивает.

– Три раза.

– Можете мне почитать? А то после контузии ещё зрение не вернулось. А буквы мелкие. А мне тоже интересно.