Кваздапил. История одной любви. Начало

Ее речь прервалась, рот остался открытым, взгляд застопорился на подъезде: туда заскочил очень спешивший парень южных кровей. Хадю мгновенно вынесло следом.

– Помочь? – выкрикнул я.

– Жди здесь!

Минуты тянулись как сыр на противной холодной пицце. Наконец, дверь подъезда распахнулась. Парень, за которым бросилась Хадя, выводил ее под руку. Толчок в спину направил девушку к дороге, в мою сторону. То есть, к свободной машине с водителем, где мой организм исполнял роль безмозглой статуи: Гаруна не было, Хаде явно требовалась помощь, а я не знал, что делать.

– Шеф, свободен? – с трудом проник в голову голос, словно с другой стороны Земли.

Я тупо кивнул. Задняя дверца отворилась, чужие руки затолкали Хадю в салон. Мне на колени прилетела смятая крупная купюра.

– Отвезешь, куда скажет. – Парень обернулся к притихшей на заднем сиденье девушке. – Все поняла? Не подведи, не делай, чтобы я пожалел. Знаешь, что будет. Езжай.

– Поехали, Кваздик, – шепотом попросила Хадя, когда дверца захлопнулась. – Быстрее. Он ушел?

– Сел на скамейку, ждет чего-то, смотрит за машиной и за подъездом. Куда ехать?

– Все равно, только быстрее. Скоро приедет полиция. Меня не должны найти.

В салонном зеркальце отображался кусочек лица, видеть какого еще не доводилось. Единственная эмоция на нем – животный ужас, единственная мысль – бежать как можно быстрее и дальше, потому что оставаться – смерть.

Я сделал так, как она просила. Двигатель взревел, машина дернулась и поехала. С трудом совладавшие с педалями ноги вывели нас в городской поток.

Хадя сидела так же, не шелохнувшись, глаза глядели в никуда. Говорить она не могла, душа то ли спряталась, то ли металась в неведомых далях. Через пару кварталов мы притормозили у обочины.

– Теперь рассказывай. Все по порядку, иначе поедем в полицию.

Хадя мотнула головой:

– Нет. Не могу.

У нее шок. Нужно растормошить, вывести из ступора. Пусть хотя бы расплачется, и ей сразу полегчает. Я молча вышел наружу и, зайдя в заднюю дверь, плюхнулся рядом со словно остекленевшей девушкой. Казалось, тронь ее – рассыплется.

Но я все же тронул. Я обнял ее и прижал безвольное тело к груди:

– Хадя! Все хорошо, я рядом и никому не дам тебя в обиду. Что случилось? Где Гарун?

И ее прорвало. Ощущение безопасности, пусть временной, пробило клапан: в моих объятиях ее корежило, голова билась о мое плечо, но сквозь слезы и всхлипы пробивались слова, от которых хотелось рвать волосы.

– Это Гасан, брат Султана. Когда я вошла в квартиру, он укладывал пистолет в ладонь Мадины. Гарун мертв, три пули в груди, Мадина тоже мертва, у нее проломлена голова. Гасан увидел меня и чуть было не выстрелил, в последний момент его рука остановилась. Он сказал: «Гарун пострадал за Шамиля, теперь мы в расчете. Мадина не должна была вмешиваться. Я бы просто ушел, Мадина должна была сказать, что не знает стрелявшего, все бы все поняли, и больше ничего не случилось бы. Мужчины обоих родов могли спать спокойно. Но она кинулась на меня с ножом. Я не мог стрелять в женщину, я оттолкнул ее. Мадина ударилась головой об угол стола и проломила затылок. Это неправильно, женщин трогать нельзя, и я решил сделать так, будто Гарун ее избил, а в ответ она его застрелила. И тут появляешься ты. Пришла бы позже – стала бы просто свидетелем, а сейчас ты ненужный свидетель. Если все расскажешь, мне придется оправдываться, и, возможно, меня не поймут. Меня это не устраивает. Поэтому сейчас ты уедешь как можно дальше и никому ничего не расскажешь, потому что в смерти своих родственников с этой минуты будешь виновата ты. Отныне так: Гарун в гневе стал избивать Мадину, он убил ее, и ты его застрелила».

– Но ведь…

– Не перебивай. – Хадя умоляюще потрясла головой. – Еще не все. Гасан вложил пистолет мне в руки, чтобы остались отпечатки, и бросил его на пол. Потом он с моего телефона отправил сообщение главе диаспоры о том, что будто бы случилось между братом с сестрой и мной, и забрал телефон, а меня привел сюда.

– Нужно рассказать это полиции. Сейчас не те времена, когда все решалось звонком или толщиной денежной пачки.

Хадя отстранилась от меня:

– Ничего не понимаешь? Моей правде никто не поверит.

– Я пойду свидетелем.

– Нет. Гасан предупредил: кто узнает правду – умрет. Так и будет, он это сделает, я его знаю. Я уверена, что он пожалеет, что отпустил меня. Скорее всего, он будет меня искать. Меня теперь все будут искать.

– Куда же тебя отвезти?

Хадя молчала. Она долго молчала, прежде чем тихо донеслось:

– Надеюсь, что со временем правда как-нибудь выплывет. Или еще что-то изменится. Нужно переждать. Спрятаться от всех. Но в этом городе мне спрятаться негде. Нужно идти к кому-то из общих знакомых, а это опасно. Или можно тайно вернуться домой на Кавказ, но тогда в сопровождение нужен кто-то из родственников.

– Я в сопровождающие гожусь?

Хадя жалобно вздохнула:

– Категорически не годишься.

– Я друг твоего брата. Почти брат.

– Знаю. Другие не знают.

В голове все перемешалось.

– Гостиницы и съемные квартиры, как понимаю, отпадают?

– Мне сейчас нельзя никуда, где кто-то увидит и сможет рассказать. И еще. Паспорт и другие документы остались в квартире, а там уже полиция.

– А документы на машину?

– Здесь, в бардачке. Гарун купил ее по генеральной доверенности, в ГАИ он как владелец не числится, машину искать не будут. О ней не знают. Даже Гасан принял тебя за таксиста.

– Если у тебя нет ни денег, ни документов – может, продать машину? С деньгами проблемы решаются намного проще.

– Ничего не получится, доверенность оформлена на Гаруна. Если только отдать ее за копейки или пустить на запчасти… но мне не кажется, что это хорошая идея. Пусть машина пока останется у тебя.

Поколебавшись, я решился:

– Если ехать тебе некуда, поедем ко мне. Как-нибудь перебьемся. Не подумай ничего, я уступлю свою кровать, а сам как-нибудь…

– Нет!

– Только на сегодня, а завтра что-нибудь придумаем.

Хадя подняла лицо с моего плеча:

– Мадина рассказывала, что там живут шестеро. Сможешь сделать их слепыми и глухими?

– Я могу попросить, они понятливые.

– Нет. Припаркуй в спокойном темном месте, сегодня я посплю в машине. Сможешь утром напоить меня чаем? Прости за нахальство, но у меня горло слабое, чуть что – сразу заболеваю.

Мы приближались к моему месту жительства. Тенистый переулочек спрятал машину с Хадей от лишних взглядов. Темнота имела вторую сторону – она привлекала воров и любителей ночных приключений. На платной стоянке оставлять автомобиль с пассажиром нельзя. Была бы у машины хоть какая-нибудь тонировка.... И если ночью приспичит в туалет…

Продолжая искать выход из положения, я принес одеяло, простыни и все что смог, кроме матраса. Собственно, и его бы притащил, если бы придумал как разместить. К сожалению, в «Ладе» сиденья в ровный пол не раскладывались.

– Ночью холодно, – объяснил я Хаде.

Сокомнатникам пришлось сказать, что вещи у меня попросили на пикник. Взаимовыручка, зачастую в ущерб себе – чудесное качество иногородних студентов, сегодня поможешь ты, завтра тебе. О плюсах такой системы хорошо говорит притча про «тот свет»: ад – это когда все сидят за накрытым столом, а взять ничего не могут, потому что руки не гнутся. Рай – то же самое, но все кормят друг друга.

– А это ужин. – Поверх свернутого одеяла я положил бутерброды и термос с чаем, который выпросил у Фильки.

Сейчас Хадя есть не могла, состояние не позволяло, но от горячего она не отказалась. Я составил компанию.

Мертвенно-белый фонарь за деревьями. Черные тени. Шорохи. Голоса. Скрипы. Иногда – рев проезжающих машин… и мир опять окутывала воровато-тревожная тишина. «Пикник» в машине навевал жуть. Каждые шум и движение несли угрозу. Нетвердой походкой мимо нас продефилировали трое алкашей, затем прошли какие-то мутные типы, заглядывавшие, куда не надо. Неподалеку что-то затрещало, донесся звон разбитого стекла. С другой стороны послышалась нецензурная ругань, и кто-то кого-то ударил.

У Хади метался взгляд, но она молчала. Все что могла, уже сказала, большего ей не позволяло воспитание.

Я долго собирался с силами, прежде чем выдохнуть:

– Не возражаешь, если переночую в машине вместе с тобой?

Карие глазки выдали залп салюта… а слова оказались из другой оперы:

– Зачем? И тебе будет неудобно.

Это было завуалированное «нельзя». Сказывался менталитет.

А мой менталитет требовал действий. Оставить девушку в беде – преступление, так меня учили с детства.

– Оставаться здесь одной – опасно, – ответил я. – Как мужчина и друг я обязан тебя защищать.

Против такого довода возражений не нашлось. Инстинкт самосохранения пересилил или что-то другое, не знаю. Спинки сдвинутых до упора передних сидений были разложены, и мы, как смогли, разместились сверху. Одеяло по праву досталось даме, я закутался простынями. Мы заперлись изнутри.

Кто ночевал в седане эконом-класса, тот знает, что комфортно спать в нем может только бескостный организм, желательно одноклеточный. Мы беспрестанно ворочались, ноги высовывались, шеи и руки затекали. Через пару часов запотели стекла, а температура понизилась настолько, что начался озноб. Из-за холода выпитый чай потребовал выхода намного раньше, чем обычно. Чувствовалось, как соседку корежит. В щелочку, сделанную в коконе одеяла, периодически выглядывал приоткрывавшийся глаз, видел неспящего меня и в замешательстве прятался.

Терпеть стало невмоготу.

– Отойду на минутку. – Я распаковался и отворил дверь.

Из одеяльного свертка завернутая с головой Хадя следила за моим отбытием. Для безопасности я запер машину, и кустики рядом с тротуаром получили полив. Ближайший фонарь был далеко, тень от дерева делала меня невидимым для случайного наблюдателя.

Вернулся я другим человеком – счастливым, как Сизиф, справившийся с поставленной задачей.

– Твоя очередь.

На распахнутую дверь Хадя не реагировала, щелочка замуровалась изнутри.

– Хадя, я все понимаю, но стесняться глупо, так надо. Сейчас поблизости никого нет, и для охраны мне не придется стоять у тебя над душой. Сделаем так: я буду прогуливаться неподалеку, а когда вторично хлопнет дверца, пойму, что пора, и вернусь.

Почему-то большинству женщин проще что-то сделать, чем заговорить об этом. Мой план удался, требования организмов получили удовлетворение, обошлось без приключений. Два сиденья вновь заскрипели под ворочавшимися телами.

Трудно, когда у человека, который рядом с тобой, другое мировоззрение. Оно мне импонировало, хотя иногда загоняло в тупик. Как с походом в кустики. Стеснение и скромность хороши, пока не мешают выживанию. Выход прост – мужчина должен взять ответственность на себя, принимать решения за двоих и ни на что не обращать внимания.

Не всегда очевидные решения оказывались верными.

– Включу зажигание, – объявил я через полчаса. – Без печки больше нельзя.

– Это привлечет внимание. Полиция может потребовать документы.

Я сморщился, словно к зубу прислонили включенную дрель. Даже если ориентировки еще не разосланы, для Хади любое выяснение личности кончится тюрьмой.

Словно чуя добычу, из-за угла появился патруль. Двое полицейских медленно прошествовали мимо, заглядывая во все закутки. Наша машина внимания не привлекла. Но окажись она заведена…

Когда ночной дозор скрылся в сумраке, я объявил:

– Единственный выход – согреть друг друга, иначе завтра нам обоим прямой путь в больницу. Это не досужие рассуждения, это приказ мужчины, который теперь за тебя отвечает. Лезь назад.

Такой язык Хадя понимала. Спорь не спорь, а сказанное настоящим мужчиной делать придется. Она и делала, как бы ни возмущалась внутри себя несправедливостью ситуации и моим беспределом.

Обожаю кавказское воспитание.

Я наклонил спинки передних сидений в другую сторону и перелез назад. Закоченевшее тельце с удобством устроилось в моих объятиях на заднем диване, поверх мы в несколько слоев замотались во все, что нашлось под рукой. Сначала возникло напряжение, ведь Хадя, в ее понятиях, совершала недозволенное. Но время шло, дыхания выровнялись, мышцы расслабились. Безысходность – лучший примиритель.

– Как в детстве, – сонно пробормотала Хадя.

– Как в детстве – что?

– Не помнишь? Давным-давно мы несколько раз спали так, вповалку, когда играли у нас дома. Гарун тоже почему-то не помнит, а мы с Мадиной часто вспоминаем.

Она запнулась. Перехваченное горло с трудом вытолкнуло поправку:

– Вспоминали.

В ответ я еще крепче прижал к себе Хадю.

– Спокойной ночи.

Интерлюдия

Время собирать камни

Страсть любви меня, миджнура, к этой повести склонила:

Та, кому подвластны рати, для меня светлей светила.

Пораженный ею в сердце, я горю в огне горнила.

Коль не сжалится светило, ждет безумного могила.

Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»

Добро всегда побеждает зло. Кто победил, тот и добрый.

Михаил Жванецкий

В голове роились и наползали друг на друга картинки из снов. Душа надеялась на чудо. Разум понимал, что чудес не бывает, а мои сны – игры подсознания, сказочки для маленьких деточек. Подсознание не хочет смиряться и вопреки выплескиваемой в ночных видениях жуткой жути жадно жаждет чуда.

Сплошное «жжж», и, видимо, это «жжж» неспроста.

Чудес не бывает. Человек может убить человека, но человек не может воскресить человека. Самое горькое и обидное в этом, что убить можно не убивая, а желая сделать лучше для всех, но исключительно по своему разумению. С этой точки зрения я – убийца. В одном лице провокатор, организатор и соучастник. Руку убийцы направил я.

Хадя, прости меня, дурака.

Чтобы понимать друг друга, надо разговаривать. Озвучивание своей правды и выслушивание чужой примиряет врагов и влюбленных. Разговор – это первый шаг, второй шаг – доверие. Без них не будет третьего. А мне хотелось прыгнуть выше головы, и вместо трудного и долгого пути по лестнице отношений подняться на лифте сразу в чувственную эйфорию. Поднялся. И что? Лифт без фундамента опасен. Он оказался шестом, поставленным вертикально. Все рухнуло. Хадя мертва. Я жив. Еще. Зачем-то. Видимо, для того, чтобы что-то понять.

Понял ли уже? Не буду спешить с ответом. Мне кажется, что да, но так скажет любой ребенок: «Отстаньте от меня, я уже все знаю».

Я лежал в своей постели в квартире родителей. Где-то могли свергаться правительства, начинаться войны, рушиться империи, а в родном доме ничего не менялось: тикали часы, на кухне ритмично капало из прохудившегося крана, и больше ничто не нарушало царившей в квартире тишины. Я лежал на кровати у стены, а вторая кровать, незаправленная и смятая, пустовала, и пустовала она, скорее всего, давно – Машка с вечера созванивалась с Захаром, чтобы пойти гулять пораньше. Шторы она, уходя, распахнула, а постель заправить не удосужилась. Отвыкла сестренка, что в комнате еще кто-то ночует. Причем, именно ночует, а не живет – я здесь гость, пусть считаю родительскую квартиру домом. На Кавказе принято оставлять дом сыну, а дочка уйдет в дом будущего мужа, у нас же само установилось: Машка, если не выскочит за олигарха, останется с родителями, а мне свою жизнь предстоит устраивать самостоятельно.

Папа с мамой рано утром разошлись по работам, я был в квартире один. Покой нарушало лишь добравшееся до лица нестерпимое солнце. И дикие сны, раз за разом прокручивавшие одну ситуацию с разными финалами, не давали просто лежать и ни о чем не думать. Может быть, некоторые восточные религии правы, и ни о чем не думать – это и есть счастье?

Перед глазами продолжала стоять картина чудесного счастья. Все опять оказалось сном. И хоть голову об стенку разбей, ничего не изменится. Хадя мертва. Игры подсознания, подарившие мне прекрасную ночь, закончились, жизнь снова потеряла смысл.

Когда я умывался, в дверь позвонили. Открыть? А если пришли не по мою душу? Визитеру, надавившему кнопку звонка, могли понадобиться папа, мама или Машка, или кто-то ошибся адресом, или контролер пришел снять показания счетчиков. Вариантов – как людей на Земле.

А если незваному гостю нужен именно я, то скрываться нет смысла. Тот, кто пришел за мной сюда, в квартиру родителей, меня уже выследил. Постояв у двери и не дождавшись ответа, он встретит меня позже, когда я выйду.

– Кваздапил, это я, – донеслось снаружи.

Вернувшийся со свадьбы Гарун много дней меня избегал, сообщения и звонки оставались без ответа. И вот он пришел, в точности как неоднократно приходил во снах.

Словно шагая в бездну, я распахнул дверь.

– Привет. – Моя ладонь привычно дернулась для пожатия, но встречного движения не произошло.

Застывшая в дверях фигура не двигалась, в поднятой к поясу руке блестел нож.

Меня настигло то, о чем глубоко внутри себя я знал, знал всегда, но трусливо отгонял это знание. Не зря же оно являлось во снах?

– Прости.

– Такое не прощают.

– Тогда – сожалею. И все понимаю.

– Это хорошо. Это правильно. Все будет намного проще.

Ноги у меня задрожали. Я сделал несколько шагов в комнату, обезволенное тело рухнуло на край кровати. Вошедший за мной Гарун нервно опустился рядом, пальцы крутили острую сталь. Говорить было не о чем.

– Я тебе верил как брату. А ты… – В поднятой к поясу руке Гаруна блеснул нож.

Я глядел спокойно, в голове дул сквозняк. Ничего нигде не всколыхнулось. Нож. Обиженный брат. Все правильно. Я знал, что так будет, просто отгонял это знание.

– Прости.

– Такое не прощают.

– Извиняюсь, неправильно сказал. Я сожалею. И все понимаю.

На душе было противно, словно там прорвало отстойник, и теперь отовсюду капало. Ноги почему-то задрожали, страшно захотелось сесть. Несколько шагов – и в позе ждуна мое безвольное тело раздавило угол дивана. Гарун нервно бухнулся рядом.

Говорить было не о чем. Он знал, что делать, а я знал, что он сделает. Пощада традицией не предусмотрена. Пальцы Гаруна судорожно крутили сталь, черный взгляд прожигал в стене буквы. Мене, Текел, Фарес, как на библейском пиру. Время разбрасывать камни, и время собирать камни. Все пройдет, и это пройдет, и очень скоро. И воздастся каждому по делам его. Кажется, я готов. Аминь.

– Не тяни. Я виноват, и это будет справедливо.

А ведь все не так плохо. Не имело значения, что там, за чертой. Главное, там – она, моя при жизни не состоявшаяся любовь. Мы все равно будем вместе. И будем счастливы. По-своему. Возможно. Или не будем. Но – вместе.

– Встань, – сказал Гарун. – Молись.

Я поднялся.

– Все, о чем я хочу попросить Бога, в которого никогда не верил – чтобы за чертой мы с Хадей были вместе.

Гарун скривился:

– Надеешься меня разжалобить? Не выйдет.

***

Я проснулся от собственного крика. Ощущение, как живота касается холодная злая сталь… Брр. Правильно говорят: во сне люди не удивляются, иначе как в таких условиях сохранять спокойствие?

Ледяная вода из крана помогла унять дрожь, а полностью прийти в себя удалось лишь после двух чашек кофе, где кофе составляло основную часть.

Звонок в дверь заставил руку дрогнуть, черная жижа плеснулась на скатерть. Сон сбывался?

Как в предыдущем сне и многих до него, я находился в квартире родителей, соседняя кровать пустовала, в окне нестерпимо сияло утреннее солнце. На улице пели птицы. Жизнь шла своим чередом, не заметив, что по пути кого-то задавило.

Я подошел к входной двери.

– Это я, – донеслось снаружи.

Несомненно, это голос Гаруна. Я не смог не открыть. Рука у меня привычно дернулась для пожатия, но встречного движения не произошло. Застывшая в проеме фигура не двигалась, мне в живот почти предсказуемо глядело острие ножа.

– Прости. – Я глядел спокойно, а на душе было противно, словно там нагадили кошки.

– Такое не прощают.

– Тогда – сожалею. И все понимаю.

Очередное дежавю, слово в слово. Говорить мне с Гаруном было не о чем. Он знал, что делать, я знал, что он сделает. Просить пощады – унижать себя.

– Пройдем? – Я пригласил Гаруна к себе в комнату.

Он разулся, мы сели на моей кровати.

В глаза ярко светило солнце. Мое последнее солнце. Оказывается, птицы поют очень громко. Почему я не замечал раньше?

– Рассказывай, как было. – Гарун повертел нож в руках, будто увидел впервые. Мысли его были далеко. – Хочу знать все, каждую мелочь, каждое слово, которое говорил ты и которое говорила она.

И я рассказал. Со всеми подробностями. Гарун слушал, не задавая наводящих или уточняющих вопросов. Ему нужна была моя версия событий. Как ситуация выглядит со стороны он знал прекрасно.

Я не выгораживал себя, говорил все как есть. Я виноват, а в качестве оправдания, которое, если честно, оправданием вовсе не было, привел свою любовь. Я объяснил, что мне казалось, будто чувства важнее всего на свете. Все могло быть иначе, если бы Хадя не вводила запретных тем для разговоров. Слова помогают понять друг друга. На время я стал Хаде почти братом, она хотела сохранить эту душевную близость как можно дольше, но отказ в проявлении других чувств сыграл с нами злую шутку.

– У американцев и у других наций домашнее животное принято считать членом семьи, – сказал я, расшифровывая все «как» и «почему». – Говорю, чтобы не было путаницы в определениях, потому что для меня член семьи – тот, за кого я без раздумий отдам жизнь. Никаких домашних животных, только люди. Для меня в эту категорию попадают близкие родственники: мама, папа, сестра. Я называю их просто «близкие». Тебя я тоже относил в эту категорию: настоящий друг – это как брат и даже, зачастую, больше чем брат. Теперь вернемся к Хаде. За нее я отдал бы жизнь – не задумавшись ни на секунду. Хадя – «близкая». Самая близкая.

Гарун шумно вздохнул и убрал нож.

– Каждый видел и оценивал события по-своему, оттого все случилось как случилось. Ничего не изменить. Для моих родичей нет и не может быть других виновных кроме тебя, и я единственный, кто понимает, почему все так вышло. Я должен тебя убить, иначе потеряю уважение близких мне людей. Но если я тебя убью, я перестану уважать себя. Если не убить тебя, придется убить себя. Решение я вижу одно. Сейчас я уйду, и мы сделаем вид, что разговора не было. Сегодня я к тебе не приходил. Я приду послезавтра. И если увижу тебя, то убью. – Он помолчал. – Ты понимаешь, что должен сделать?

– Предлагаешь бежать и скрываться?

– Это единственный способ не получить нож в сердце. Бери с собой самое необходимое и срочно уезжай – на севера, разнорабочим, вахтовиком куда-нибудь подальше с глаз долой… Родственники пусть всем расскажут, что ты уехал за границу. Я сделаю вид, что искал тебя, но усердия проявлять не буду. Только не попадайся мне на глаза. Ради нашей дружбы и твоей любви к Хадижат я буду тянуть время, и когда-нибудь все успокоится, забудется, на смену старым обидам придут новые…

Гарун поднялся.

Я остался сидеть. С противоположной стены мне слащаво скалился с плаката неизвестный мне вихрастый певец.

В дверях Гарун остановился:

– О Маше не беспокойся, я позабочусь о ней как о своей сестре. Прощай. Надеюсь, мы больше не увидимся.

***

Лекарство под названием «снотворное» придумано давно, его можно купить в любой аптеке, а мне, пожалуйста, дайте «антиснотворное». Не «антизасыпание», а с конкретным эффектом «антисон».

Вспомнился Ильфо-Петровский старик Хворобьев, которого постоянно мучили сны на одну тему. Вместо желанных государя-императора, депутата Пуришкевича, патриарха Тихона, ялтинского градоначальника Думбадзе или какого-нибудь простенького инспектора народных училищ снились стенгазеты, членские взносы, совхоз «Гигант», торжественное открытие фабрики-кухни, председатель общества друзей кремации и большие советские перелеты. Остап Бендер предложил решить вопрос по Фрейду: сон – это пустяки, главное – причина сна. Для Хворобьева причиной являлось существование советской власти, и великий комбинатор пообещал устранить ее на обратном пути вояжа за миллионом. Глубинной причиной моих снов была Хадя. Мою причину уже устранили. Оттого и сны. Теперь спать не давала совесть – все случилось из-за меня. Стоило ли устранять совесть? Без нее, конечно, спокойнее, но…

Вот именно. «Но».

В дверь позвонили. В который раз? Я сбился со счета. Главное, чтобы этот раз был последним. Морщась от яркого света из окна, я вылез из постели, накинул банный халат и подошел к двери.

В глазке ничего не видно, сплошная темень. Кто-то мог залепить жвачкой, но не меньше шансов, что на площадке перегорела лампочка. Или, что тоже бывало, ее выкрутили.

От распахнувшейся двери меня откинуло, перед глазами пролетел вперед потолок, в затылке что-то взорвалось. Когда взор сфокусировался, я лежал посреди комнаты, надо мной стоял Гарун с ножом. Затылок раскалывался от боли – я упал на коврик, лежавший на линолеуме, но ощущения были, как если бы грохнулся просто на бетонный пол.